Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

* * *

Отказавшись от консультации члена-корреспондента, я решил развеять все свои физико-математические сомнения с помощью Марии Кондратьевны.

Однажды я провожал ее из школы. Прощаясь, она повторила то, что я уже слышал от нее:

— Много говорю? Сейчас приду домой — помолчу. Если когда-нибудь захочется навестить меня… первый этаж, квартира три.

— Мы тоже на первом.

Но я ни разу не навестил ее. Мы чаще вспоминаем о человеке, когда он нужен нам, чем когда мы необходимы ему. Особенно если нет громких сигналов бедствия.

Но и на мои сигналы квартира номер три в тот день не ответила. Я долго надеялся, даже кнопка звонка нагрелась. «Может, не слышит?» — думал я. Приложив ухо к замку, я узнал голос радиодиктора, который сообщил, что к вечеру ожидается похолодание. Но шагов не было.

Я поплелся домой. Похолодание уже началось. «Мы будем ощущать все большее охлаждение к нам со стороны природы: человечество это заслужило!» — любил повторять Савва Георгиевич. Его предсказание, кажется, начало сбываться.

«А мама с отцом уехали за город, — вспомнил я. — По просьбе Саввы Георгиевича… Мама заботится о нем, он — о ней. И почему, интересно, перед его изголовьем не висит портрет какого-нибудь знаменитого физика — академика, лауреата? Значит, он хочет, начиная свой день, прежде всего видеть не соратников по общему делу и не умершую в лифте жену, а мою маму? Как я хочу видеть Ирину?..»

Я увидел ее сразу же, стоило мне войти в свой подъезд. Но еще раньше услышал:

— Все погибло! Ты убил Марию Кондратьевну!

— Я?

— Не сомневайся: именно ты!

— Я?!

— А кто же?

Глаза ее до того сузились, что зеленый свет вовсе исчез: путь к взаимопониманию был закрыт.

— Объясни… — все же попросил я.

— Это ты объясни!

Сквозь завесу неожиданности и волнения я сумел разглядеть, что у Ирины в волосах костяной гребень, что на ней платье, которого я раньше не видел, к нему приколота гвоздика, а в руке целый веер гвоздик. «Если бы я убил Марию Кондратьевну в буквальном смысле этого слова, она бы выбросила цветы», — успокаивал я себя.

— Что это ты сегодня… такая?

— Собралась приветствовать героя олимпиады.

— Она же завтра… в понедельник.

— Что-о?!

Ключ долго не находил своего места в замке. Наконец мы вошли в квартиру. Никого не было дома. Ирина могла не беспокоиться, что ее услышат, и обрушилась на меня с еще большим негодованием:

— Перед такими соревнованиями надо устраивать обследование: у тебя злокачественный склероз!

— Почему ты так… говоришь?

— Потому что тебе дважды передавали, что олимпиада переносится на сегодня.

— На воскресенье?! Кто передавал?

— Один раз Мария Кондратьевна, а потом я.

— Каким образом… передавали?

— Через твоего родственника.

— Через Владика?!

— Ты же сбежал с физкультуры. Это был последний урок… Мария Кондратьевна специально пришла в спортивный зал, позвала твоего родственничка и сообщила ему.

— О чем?

— О том, что начинающие физики будут состязаться не в понедельник, а в воскресенье — это оказалось удобнее для членов жюри и для телевидения.

— Владик мне ничего не сказал.

— Что ты плетешь? Невообразимо! Я же напомнила ему.

— Он не сказал…

— Не передал? Зависть превращает ничтожество в подлеца! Как ты можешь жить с ним под одной крышей? Я же предупредила: «Олимпиада будет сегодня. Разыщи Саню хоть под землей!» Так и сказала. По телефону…

— Когда?

— Часов в десять утра.

— Я был у Саввы Георгиевича.

Зеленый свет пробился наружу:

— Ты был у него?

— Был.

На несколько секунд она забыла про олимпиаду. Затем снова вспомнила:

— И родственничек знал, что ты у него? Наверху?

— Знал. Но, может быть, он забыл?

— Ты опять защищаешь подлость?! Она тебе нравится? Ты с ней согласен? Потому что своя… так сказать, братская, да?

Она бросила цветы на пол, словно плеснула красной краской или кровью в разные концы коридора.

— Нашей школе засчитали поражение. За твою неявку. Я сказала Марии Кондратьевне: «Пойдемте отсюда!» — а она ответила: «Посижу до конца». Я думаю, не могла подняться. Представляешь, какой подарок ты преподнес «начальнику школы». Скажет: «Естественно! В этом возрасте всё путают, всё забывают».

— Как же быть? — спросил я.

— Неявку не прощают даже заслуженным мастерам спорта и международным гроссмейстерам.

— Но пусть простят Марию Кондратьевну. Я объясню…

— Кому?!

Ожил дверной замок. Вернулись мои родители. Первой вошла мама, надышавшаяся по просьбе Саввы Георгиевича свежим воздухом. На плечах у нее был отцовский пиджак, поскольку на улице похолодало.

Мама, увидев нас в коридоре, вздрогнула. Заметила пятна гвоздик на полу и бдительно осведомилась:

— Вы вдвоем? А где Владик?

Она продолжала бороться за равноправие.

Близнец пришел поздно. Ирина не дождалась его.

— Я голоден, — сказал Владик, обводя недоумевающим взором четыре стула, стоявших вокруг кухонного стола.

Если предстоял ужин, стол не выдвигался на середину кухни, а прижимался к стене, и мы умещались возле него на табуретках. Но во время домашних советов из комнат притаскивались стулья, и все члены семьи усаживались с четырех сторон. «Чтобы смотреть друг другу в глаза!» — говорила мама.

— Садись, — предложила она Владику. И сразу стало ясно, что обвиняемым будет он.

Близнец сел.

— Недавно ушла Ирина. Она рассказала нам, что сегодня в Доме культуры инженера и техника разыгралась ужасная история.

Хоть мама и усадила Владика на стул, хоть она и произнесла слово «ужасная», но голос ее тем не менее был довольно спокоен. Да и руки не метались как загнанные. «Влияние свежего воздуха!» — решил я.

Но потом понял, что ситуация еще не до конца ясна маме, что она хочет в ней разобраться.

— Тебя предупреждали, что олимпиада, о которой я, кстати, ничего не знала, переносится с понедельника на воскресенье?

Следовательские нотки звучали в мамином голосе, но весьма приглушенно. Это были как бы вариации на тему об олимпиаде начинающих физиков, но еще не само произведение.

Владик задергал носом. Поправил очки в иезуитски тонкой оправе.

— А что такое? — спросил он, выигрывая время для раздумий.

— Повторяю, — сказала мама, — тебя предупреждали о том, что олимпиада переносится?

Следовательская интонация становилась все определеннее.

— Его предупреждали, — с тяжелым спокойствием произнес отец. — Это безусловно.

— Я хочу равноправия! — Мама протянула руки, ожидая, что искомое равноправие положат ей на ладони. — Почему ты, Василий, когда речь идет о Сане, исходишь из того, что он ничего дурного сознательно сделать не может, а в данном случае берешь старт с другой стороны?

Если маме где-нибудь и удалось добиться равноправия, так это на семейных советах: здесь не учитывался ни возраст, ни пол. Мы, школьники, могли спорить с отцом и даже с самой мамой, а они могли наступать друг на друга. Хотя отец ни разу этим правом не воспользовался. Ни разу… до того вечера.

— Ты даже не произнес свое любимое «если я, конечно, не заблуждаюсь», — продолжала мама.

— Это слишком серьезный проступок, — с тяжелой уверенностью возразил ей отец.

— А если проступка нет?

— Я думал, Саня знает, что олимпиаду перенесли, — схватился за соломинку почти утопавший Владик.

— Зачем же тебя просили сообщить ему это? — поинтересовалась мама, сражаясь за абсолютное равноправие.

— Я думал, так… на всякий случай. Чтобы он не забыл.

— И почему ты не передал?

— Ты знала об олимпиаде? — вопросом ответил Владик.

— Нет, я, к сожалению, была не в курсе.

— И я… Зачем же было обнаруживать, что я знаю? Раз он ото всех скрывал!

— Не ото всех, — возразил отец. — Я, например, даже посоветовал проконсультироваться с Саввой Георгиевичем.

— И Саня пошел к нему? — с нервной небрежностью спросила мама. — Ты поднялся?

— Поднялся… — ответил я.

Воцарилось молчание. Владик ничего не понимал. Кроме того, что о нем на время забыли.

— Почему ты ответил мне столь многозначительно? — тихо спросила мама.

Вновь наступила тишина. Мама, приняв какое-то решение, далекое от олимпиады начинающих физиков, встала и, сильно прижав уши ладонями, покинула кухню.

Отец вышел за ней в коридор.

— Сейчас как раз тот момент… — послышался мамин голос. — Я обязана…

— Вероятно. Если я, конечно, не заблуждаюсь.

Они вернулись на кухню.

— Саня и Владик… — начала мама, все еще сжимая голову ладонями. — Отец уже давно знает. А вам я должна сообщить о событии, которое никак не повлияет на вашу жизнь, никак не отразится на ней! — Мама протянула руки вперед, потом спрятала за спину. Она не знала, куда их девать. — Все останется по-прежнему. Фактически мы будем жить одним домом…

Я подумал, что мама иногда говорит чересчур длинно. И что вообще на свете произносится слишком много слов, которые надо вынести за скобки для того, чтобы внутри скобок осталась истина в ее чистом виде.

— Мама и Савва Георгиевич ни в чем перед нами не виноваты, — твердо сказал отец. И повернулся ко мне: — Поверь… друг мой.

— Я верю.

Покинув наш последний домашний совет, я выбежал на улицу, где уже очень резко ощущалось охлаждение природы к провинившемуся перед ней человечеству. Мне всегда казалось, что осень и весна не вполне самостоятельные, а как бы переходные возрасты года: от лета к зиме и наоборот. Май в тот вечер перепутал, забыл, к какому возрасту ему надо держать курс. В пору было надеть пальто или плащ, но мне не хотелось возвращаться.

— Куда ты, Саня? Все будет по-прежнему! — догнал меня из окна мамин голос.

Это были бессмысленные обещания, и я остановился только на углу, у автоматной будки. Позвонил Ирине и попросил ее выйти ко мне на минутку.

Она вышла с собакой. Лучший друг человека ни разу не унизил свою хозяйку в моих глазах: не поднял ногу возле забора, дерева или столба. Обычно он смотрел на нас так, будто собирался принять участие в предстоящем разговоре.

На все возможные случаи жизни и для любых погодных условий у Ирины находилась соответствующая одежда — современная, но не разлучавшая ее с образом знаменитой Кармен. Если бы на город обрушился тайфун, я уверен, она бы и его встретила во всеоружии моды и вкуса.

Сейчас Ирина была в кожаной куртке с поднятым воротничком, на который ниспадали крупные цыганские серьги. Она не ждала моего звонка, но застать ее врасплох было нельзя.

— Ты пришел убеждать меня, что ни в чем не виноват? И что родственник твой — негодяй? Я верю. Но Марии Кондратьевне от этого будет не легче.

— Ты не знаешь самого главного.

— Главного? Для Марии Кондратьевны или для тебя?

— Для меня… Мама с отцом расходятся.

Она остановилась. Лучший друг человека приподнял уши.

— Куда расходятся?

— На разные этажи. Мама поднимается к Савве Георгиевичу. Насовсем.

— К Чернобаеву?! Откуда ты знаешь?

— У нас был домашний совет. Самый последний… Он принял исторические решения.

— Какие?

— Маме разрешено уйти к члену-корреспонденту. Она, отец и мы с Владиком должны думать, что ничего не изменилось, ничего особенного не произошло. Еще совет постановил, что и в этом случае должно быть соблюдено равноправие, — один из нас, близнецов, поднимется вместе с мамой, а другой останется на первом этаже.