Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

Во время контрольных работ Владик обращался ко мне за помощью. Но получалось так, что я же в ответ должен был испытывать к нему благодарность.

— Что ты думаешь по этому поводу? — шептал он, не поворачиваясь ко мне и не отрываясь от своей тетрадки.

Я понимал, о чем идет речь. И, не успев еще справиться со своей задачей, решал за него. Владик переписывал и покровительственным шепотом поощрял меня:

— Соображаешь!

Потом, как и в момент рождения, я уступал ему очередь и отправлялся к учительскому столу не ранее, чем две минуты спустя после своего близнеца.

Владику было выгодно, чтобы колодец, в который он как бы невзначай опускал ведра, пополнялся свежей водой. Видя, что я решаю задачки, которые нам в классе не задавали, он будто похлопал меня по плечу:

— Давай, давай… Скоро в университет поступать! — И удовлетворенно поправил очки в иезуитски тонкой металлической оправе.

Если бы от имени братьев Томилкиных мог учиться один из нас, он бы с удовольствием уступил мне эту возможность. А на себя бы взвалил обязанность получать дипломы и аттестаты.

Когда до олимпиады оставалась неделя, Мария Кондратьевна попросила меня задержаться в классе после уроков.

— У тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— Есть… Почему вы, устраивая перекличку, не заглядываете в классный журнал?

Это меня всегда поражало.

— Больше у тебя нет вопросов, касающихся физики? Отвечу на этот… Я тренирую память. Кое-кто считает, что она стала ветхой.

Мария Кондратьевна не назвала «начальника школы».

— Вы перечисляете все наши имена и фамилии в алфавитном порядке. На память. Услышал бы…

— Зачем ему слышать? — перебила она. — Я для себя повторяю. Ты к олимпиаде готовишься?

— Может, все же послать кого-то другого?

— Сядь, — попросила она.

Мы оба сели за парту, которой обычно «управлял» Владик.

— Известно, что учитель не должен иметь любимчиков. Ты слышал об этом?

— Слышал.

— И каково твое мнение?

— Я… не знаю.

— Любимчиков иметь нельзя, но любимых учеников можно, — сказала она. Тон у нее всегда был нарочито уверенный, как шаг больного человека, старающегося доказать, что он абсолютно здоров.

Она погладила меня по волосам, по спине, и я понял, что заставляю ее нарушать общепринятые педагогические законы.

— Мой муж погиб на войне почти в твоем возрасте. Я не ошибаюсь, тебе уж семнадцать?

— И шесть месяцев. Я пошел в школу с опозданием.

— А ему был двадцать один год. Это случилось под Туапсе. Там, где люди отдыхают и веселятся. Я была старше его на три года. Мама не хотела поэтому, чтобы мы поженились. «Сейчас нет разницы, — говорила она, — но когда тебе будет пятьдесят три, а ему пятьдесят…» Проверить, права ли она была, как видишь, не удалось.

— Вы с тех пор… одна?

— Как же одна? А вы? Я где-то слышала, что одинокая женщина — не обязательно одинокий человек. В данном случае формула верна. Хотя я не признаю формул и аксиом, применяемых к жизни.

Отец говорил что-то похожее.

— Мне хочется, чтобы ты доказал не своему близнецу, — продолжала Мария Кондратьевна, — а себе — самому себе! — что можешь победить. Нельзя всю жизнь петь вторым голосом.

— А если у меня не получится… первым?

— Что поделаешь! Но ты постарайся. И заодно уж…

— Я понимаю.

— Постарайся, пожалуйста… друг мой, — добавила Мария Кондратьевна, как бы подражая отцу.

Она снова ничего не сказала о «начальнике школы», от которого я должен был ее защитить.

— Итак, у тебя нет вопросов, связанных с физикой?

— Своих детей… у вас не было?

— Не было.

Она и это произнесла бодрым голосом, потому что на другой не имела права. Я представлял себе, что, вернувшись из школы домой, Мария Кондратьевна сразу ложится в постель. И отдыхает, набирается сил, чтобы на следующее утро вновь опровергать свой возраст походкой, голосом, перекличкой без помощи классного журнала.

— Кое-что я подскажу тебе, — предложила она. — Я знаю, какого типа задачки там могут быть. — Она подмигнула, как сообщница. — Надо выработать автоматизм. И убеждай себя в том, что занять первое место необходимо! В спорте это помогает.

— Я слышал.

— Хотя напряжение воли и мышц не то же самое, что напряжение ума. По Лермонтову, истину можно установить, «как посмотришь с холодным вниманьем вокруг». С холодным вниманьем! Запомни — это и к физике приложимо. Хотя не следует «поверять алгеброй гармонию», а гармонией алгебру. Конечно, любое дело, как пишут, должно быть творчеством, но все же спорт — это спорт, алгебра — это алгебра, а гармония — это искусство. Я много говорю?

— Нет, Мария Кондратьевна.

— Приду домой — помолчу.

Я воображал, как «начальнику школы» доложат: «А Мария-то Кондратьевна воспитала ученика, который прославил наш коллектив!»

«Начальник» вытаращит глаза.

«После этого наша классная руководительница некоторое время сможет не преодолевать себя», — мечтал я. Цель была! Оставалось достичь ее.

Я вырабатывал автоматизм. Владик же выполнял свою роль «ограничителя скорости».

— Что это на тебя нашло… все-таки?

— Надо будет поступать в университет. Ты сам сказал.

— Не-ет!.. Хитри-ишь! Тут что-то другое. — Внезапно моего близнеца осенило: — Хочешь использовать ее любовь к точным наукам?

— Кого ты имеешь в виду?

— Мы с тобой имеем в виду одно и то же. Или, скажу прямее, одну и ту же.

— А разве ты ее… тоже имеешь в виду? — неискренне удивился я.

Так как напряжения мышц физическая олимпиада не требовала, я в субботу удрал с урока физкультуры. Вернулся домой и опять погрузился в «типы», вопросительные знаки и цифры.

— Со мной ты можешь быть откровенен? — не то спросил, не то попросил отец.

— Я готовлюсь к олимпиаде… начинающих физиков.

— Тебя выдвинули? Кто?

— Мария Кондратьевна.

— Именно тебя?

— Но Владик об этом не знает.

Отец от волнения или от гордости закурил.

— Мария Кондратьевна надеется на меня.

— На тебя-то можно надеяться!

Мама старалась не хвалить нас с Владиком поодиночке. Упомянув одного, она тут же называла другого: наше равноправие должно было укрепляться и таким образом. Отец же не подчинялся этой системе.

— Мы — за равенство людей, — сказал он в тот день. — Но не может быть равенства талантов, способностей. Разве можно дарование и отсутствие оного причесать под одну гребенку? — Он вытащил вторую сигарету. — Этого я не допущу!.. Значит, Мария Кондратьевна считает, что ты в масштабах вашей школы… как бы это сказать — Курчатов? У меня есть совет. Предложение!

— По поводу олимпиады?

— Обратись к Савве Георгиевичу. Он подскажет тебе самые простые решения. То есть требующие таланта! Не только в искусстве, но и в науке простота предпочтительней сложности. И к ней гораздо труднее пробиться. На это способны только избранники!

— Савва Георгиевич, например? Он избранник?

— Не подлежит никакому сомнению.

— Вообще бы, я не пошел.

— Почему?

— Неудобно. Но ради Марии Кондратьевны…

— Почаще употребляй слово «ради». А после него почаще ставь не свое имя, а какое-нибудь другое. Сострадать себе все умеют, а вот… Если я, конечно, не заблуждаюсь. — Он употреблял эту фразу, когда был уверен, что не заблуждается. — Значит, из вас двоих выбрали тебя?

— Почему из двоих? У нас в десятых классах около ста человек!

В воскресенье, дождавшись, когда мама и отец уехали к друзьям за город, а Владик вытащил из ящика письменного стола свои коробки и принялся что-то подсчитывать, я пошел на четвертый этаж.

Мама ничего не знала о предстоящей олимпиаде. Иначе знал бы и Владик: у братьев, по ее мнению, не могло быть друг от друга секретов.

Савва Георгиевич встретил меня в майке и зеленых спортивных брюках. Я изумленно застрял в дверях.

— Проходи, пожалуйста, — сказал Чернобаев. — Никогда не занимался гимнастикой. А сейчас заставляют, представь себе.

Кто именно заставляет, он не сказал. На его географическом лбу в тот момент рек и меридианов было немного, видимо, во время гимнастики он отключался.

— Не обращайте на меня внимания, — промямлил я.

— Еще несколько упражнений… Мне сказали, что следует выполнять весь комплекс — от начала и до конца.

Он стал завершать свой комплекс со старательностью неумелого новичка.

Я уловил что-то очень знакомое. Пригляделся… Это были упражнения, которым научила нас с Владиком мама. Они следовали одно за другим в том же порядке, к какому за многие годы привыкли мы с братом.

Гимнастикой Савва Георгиевич занимался на кухне. Пока он со страдальческим видом отбывал эту повинность, я огляделся. И мне почудилось, что я спустился на три этажа вниз, — кухня напоминала нашу в такой же степени, как одно произведение художника, имеющего свой почерк, напоминает его другое произведение.

Стол и подоконники были застелены такими же, как наши, светло-зелеными клеенками. Значит, и кое-какие вещи мама приобретала в расчете на две квартиры. Зеленая керамическая посуда на полках тоже напоминала нашу. Мама говорила, что зеленый цвет расковывает «цепи», в которые закована нервная система городских жителей. Природа добивалась той же благородной цели с помощью полей и лесов. Про Ирину мама как-то сказала: «У нее зеленые глаза. Хорошо!»

Квартира у члена-корреспондента была огромная. Я до той поры не видел таких квартир. Она была и очень ухоженная… В столовой и в комнате, которую Савва Георгиевич назвал гостиной, висели зеленые шторы.

— Вы любите зеленый цвет? — спросил я.

— А где ты увидел? — Савва Георгиевич удивленно пошарил глазами по сторонам.

Стало быть, это не он стремился к успокоению своей нервной системы.

На полках, перед книгами, выстроившимися в тесные ряды, стояли маленькие вазочки с зеленью. Так было и в нашей квартире. Я знал, что мама помогает Савве Георгиевичу по хозяйству. «Прекрасно, что ты это делаешь, — говорил отец. — Благородно!»

«Вообще, если бы я был женщиной… Я бы влюбился в него», — с детства слышали мы с Владиком.

Быть может, мама прислушалась к совету отца?

В кабинете Саввы Георгиевича я увидел много графиков, диаграмм и портретов его жены; можно было проследить, как она росла, менялась, старела. Здесь же, на тахте, член-корреспондент, вероятно, и спал. Напротив его изголовья я увидел в небольшой овальной рамке… мамину фотографию. Она была ближе всего к Савве Георгиевичу, когда он оставался один. Когда отдыхал или спал.

— Считалась квартирой семьи, — сказал Савва Георгиевич, со вздохом запуская пятерню в свою мятежную шевелюру, — а стала квартирой вдовца… Чем могу быть полезен?

Мне вдруг расхотелось, чтобы он был чем-то полезен.

— Ничего не надо, — ответил я. — Просто мама просила узнать, не нужно ли вам помочь… Они с отцом уехали за город. Вдвоем!

— Она заходила сегодня утром. Я умолял ее подышать свежим воздухом.

«Какое ему дело до воздуха, которым дышит моя мама?» — подумал я.

— Это Валентина… Петровна, — сообщил Савва Георгиевич, словно я мог не узнать.

После имени он запнулся… Потому что отчество произнес для меня. Фотография перед его изголовьем, должно быть, появилась недавно. Иначе бы отец, который хоть и нечасто, но поднимался на четвертый этаж, увидел ее. Впрочем, увидев, он мог подумать, что член-корреспондент испытывает к маме благодарность. И порадовался бы за нашу семью. Я знал характер отца.