Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

* * *

Ирина была права, когда говорила, что восторги моего брата распространялись лишь на то, что было его личной собственностью. Так как природа и люди персонально Владику не принадлежали, он имел к окружающему миру массу претензий. Чтобы заслужить его хорошее отношение, надо было поспешно стать двоечником, приобрести отталкивающую внешность и жить в тяжелых домашних условиях. Если же моего брата кто-нибудь раздражал, значит, этот человек обладал достоинствами или вещами, которых у Владика не было, но которые он хотел бы заполучить.

Когда мы были в третьем классе, его недовольство обрушилось на сидевшего впереди нас Петю Кравцова. Истинный порок Пети состоял в том, что у него была толстая многоцветная шариковая ручка, похожая на модель ракеты. Внешне она была золотой и стоила, как с придыханием сообщил Владик, очень дорого. Одна эта ручка магнитом притянула к Пете столько разных изъянов, что неясно было, как они умещались в его невместительном, хрупком теле, в его белобрысой голове с простодушным стриженым затылком.

Владик стал самозабвенно копить деньги. Я понял, что он хочет купить ракетообразную ручку, из боеголовки которой выскакивали разноцветные стержни.

— В ларьке есть почти такая же… но дешевле, — сказал я.

— Дешевое дороже обходится! — оглядевшись по сторонам, открыл мне житейскую тайну Владик. — В магазинах надо покупать, а не в ларьках!

Источником наших нетрудовых доходов были только школьные завтраки. Владик неожиданно стал ласковым и попросил меня немного поголодать. Не в одиночестве, а на равных основаниях с ним… На равных! Мама была бы в восторге.

Пятерку мы наконец скопили. Мне, третьекласснику, она представлялась огромной суммой. Не хватало еще двух рублей.

И надо же было, чтоб как раз в это время исполнилось пятьдесят лет члену-корреспонденту Савве Георгиевичу! Утром, в день юбилея, мама попросила меня по дороге из школы послать телеграмму на адрес научно-исследовательского института. Там вечером устраивали торжественное чествование Саввы Георгиевича.

— Пошлем сами, — сказал отец.

— Она может прибыть первой. Это нескромно. А так придет часам к шести. В семь ее зачитают… У тебя, Санечка, хороший почерк. Напиши поясней, чтобы на почте не перепутали. Вот тебе текст и деньги.

Владик умел заискивать ровно столько времени, сколько ему нужно было для достижения цели. На первой же переменке он попросил:

— Дай два рубля… И у меня будет ручка. Сегодня! Могут раскупить. Понимаешь? — Он проглотил слюну, будто ручка была съедобной. — Для телеграммы и рубля хватит.

— Откуда тебе известно?

— Балбес ты, Санька! — нежно, так как деньги были еще у меня, упрекнул Владик. — Разве я не знаю, сколько стоит одно простое слово и сколько одно срочное?

Он всегда интересовался «что почём». Если ему приносили подарок, он даже у гостей спрашивал: «Сколько вы заплатили?» В связи с этим мама посвятила один наш семейный совет проблемам этики общения с гостями.

— На рубль знаешь сколько можно высказать разных слов! — донимал меня Владик.

— А сдача?

Он нервно подергал носом.

— Скажем, что в столовой проели. Мама будет очень довольна. Дай, а? Дай два рубля.

— А ты не ошибаешься? Правда, хватит?

— Не веришь мне?!

Я не верил ему. Но он, как говорил отец, мог и железобетонный столб склонить в свою сторону.

Буквы представляли для меня в ту пору такой же интерес, как руль для начинающего водителя. Я их не писал, а медленно выводил. Они получались круглыми, как затылок у Пети Кравцова. На адрес и звания Саввы Георгиевича у меня ушел почти весь голубой бланк.

— Ты возьми другой бланк. И склей их… Будет телеграмма с продолжением, — посоветовала женщина, умиленно наблюдавшая, как я вырисовываю свои круглые буквы.

Я склеил.

Девушка, принимавшая телеграммы, не отвлекалась на лица, которые возникали в ее окошке. Она общалась только с чернильными строчками. Каждое слово она пронзала своей самопиской. Подведя вверху бланка какой-то итог, она назвала сумму, которую я должен был уплатить. Нетерпеливо коснулась рукой стеклянного блюдечка и, ощутив пустоту, взглянула на меня.

Мой подбородок едва дотянулся до ее строгого взора. Девушка смягчилась и повторила сумму.

— У меня… рубль, — растерянно сообщил я.

Она опять стала как бы насаживать на самописку каждое мое слово.

— На рубль можно передать только адрес, фамилию, имя, отчество… И все, что тут к ним прилагается. Чинов-то у него на три строчки! И вот это можно… — Она подчеркнула: «Поздравляем днем рождения Томилкины». — Как раз тридцать три слова! — сказала девушка.

— «Поздравляем днем рождения»?

— Ну да. А то, что он такой-растакой… на это рубля не хватит.

— Может быть, адрес сократить? — предложил я.

— Не дойдет.

— А если чины?

— Не советую: может обидеться!

— Что же… теперь?

— Как говорится, подсчитали — прослезились. А родители-то где были? — спросила она.

— Утром на работу ушли.

— Я не в том смысле. В общем, решай… Видишь, очередь!

Женщина, рекомендовавшая склеить два бланка, пожалела меня:

— Ничего, мы не торопимся.

— Что же будем делать? — Девушка за стеклом уже постукивала пальцами по моему тексту, который был весь в точках от ее подсчетов, словно засиженный мухами.

— Ты не расстраивайся, — посоветовала она, — тут все самое важное сказано: «Поздравляем». И с чем поздравляют, ясно. Давай свой рубль.

Я протянул.

— Да не волнуйся: все ясно-понятно.

На улице у меня от чистого весеннего воздуха родилась мысль: пулей домчаться до дому, отобрать у Владика деньги и послать другую телеграмму, в два раза большую. Я стал разбрызгивать мелкие лужи, думая почему-то о том, что вот в такой же беззлобно-дождливый день, пятьдесят лет назад, родился Савва Георгиевич, чины и звания которого не умещаются теперь на трех строчках. Уже тогда я не упускал случая пофилософствовать о жизни и смерти.

Савва Георгиевич жил в нашем подъезде, на четвертом этаже. Мне было жаль его, всеми почитаемого и обожаемого, потому что за полгода до юбилея, прямо в лифте, умерла от инфаркта его жена. С тех пор Савва Георгиевич в лифте не ездил, а, громко дыша, отдыхая на каждой площадке, поднимался домой пешком. Говорил, что так именно надо тренировать сердце.

Жена Саввы Георгиевича в течение долгих лет предоставляла ему возможность заниматься только наукой. «Она ухаживала за ним, как за ребенком», — говорили в нашем подъезде. Он и напоминал после ее смерти заблудившегося или брошенного ребенка.

Мне казалось, что Савва Георгиевич состоял только из головы: все остальное как-то не имело значения. Я бы даже затруднился сказать, высоким он был или нет. Только голова… Здесь уж все было значительно: глядящие не вокруг, а внутрь, в себя самого, глаза, мятежная шевелюра, в которой перемешались рыжее воспоминание о молодости и седина, лоб, который можно было изучать как географическую карту.

— Бери его голову — и на постамент! — говорил отец, который был влюблен в Савву Георгиевича. — Вполне годится для памятника под названием: «Мысль». Или: «Личность».

«Вот в такой же обыкновенный день родилась эта личность!» — думал я, разбрызгивая мелкие лужи.

Что же касается Мамонта, то после несчастья, постигшего Савву Георгиевича, это слово в доме научных работников больше не употреблялось.

Владик открыл мне дверь. Денег у него уже не было — у него была многоцветная самописка, похожая на ракету.

— А что такое? — с наивным недоумением спросил Владик.

— На телеграмму не хватило…

— Ты мог и не давать мне этих двух рублей, — сказал Владик. — Я ведь не заставлял тебя. Я попросил… И ты мне сам дал. Так что не ищи виноватого.

Он думал лишь о том, кто будет прав, а кто виноват, — до отца с мамой и до Саввы Георгиевича ему не было никакого дела.

Потом он нервно подергал носом и предложил:

— Давай ляжем пораньше. Они вернутся часов в двенадцать. А до утра уже все испарится!

Но наши родители вернулись довольно скоро.

— Вечер кончился? — спросил я.

— Для нас да, — ответила мама.

Поставила на пол в коридоре мокрый зонтик, похожий на присевшую летучую мышь. И тут же созвала внеочередной домашний совет.

— Почему ты не ограничился одним только адресом? — спросила она у меня.

— А что такое? — поинтересовался Владик.

Мама как председатель обратилась к отцу:

— Ты хочешь сказать?

— Пока нет.

— Тогда я расскажу. Саня сегодня просто унизил… я бы даже сказала — опозорил нас всех. Всю нашу семью!

— Где опозорил? — продолжал недоумевать Владик.

— Перед сотнями людей. Перед всем коллективом!

Владик изумился:

— Чем опозорил? Его же там не было!

— Тебе, Владик, и в голову не придет… ты не сможешь себе представить, что случилось на юбилейном вечере!

Владик подпер кулаками голову и с недоуменным любопытством приготовился слушать.

— Ты сам-то ничего не хочешь нам объяснить? — обратилась мама ко мне, соблюдая демократические традиции и давая мне возможность стремительным, чистосердечным признанием хоть немного сгладить вину.

Я этой возможностью не воспользовался.

— Собрался весь институт, — стала излагать мама, — представители академии, министерств и даже гости из других стран. Работы Саввы Георгиевича известны за рубежом! Вступительное слово, приветствия… Ну, конечно, цветы, адреса в папках. Наконец директор института стал зачитывать телеграммы… Одни восторгаются, другие тоже восторгаются, но с чувством юмора, третьи пишут до того трогательно, что комок стоял в горле. И вдруг: «Поздравляем днем рождения…»

Мама не могла усидеть. Вскочила, зачем-то зажгла плиту.

— Все знают, сколько Савва Георгиевич сделал для нас! — Она повернулась ко мне: — Хоть бы ты и фамилию нашу сократил, скрыл бы ее. Так нет, председатель на весь зал объявляет подпись: «Томилкины». Подписались под собственным позорищем. С ума можно сойти!

Мама воздела руки к потолку, потом, вопрошая, протянула их в мою сторону.

Владик погрузился в раздумье.

Мама вновь обратилась к отцу:

— Ты готов?

— Пока нет.

— А когда же?

— Потом.

Мама оттягивала разговор о деньгах: ей трудно было обвинить меня в воровстве. Но и избежать этой темы она не могла.

— У тебя было три рубля. Куда ты их дел? — В ее голосе зазвучали следовательские нотки.

— А Савва Георгиевич обиделся, да? — попытался увести разговор в сторону Владик.

— Я послала ему записку в президиум: «С телеграммой получилось недоразумение».

— Значит, недоразумения уже нет, — сказал отец.

— А зал? А весь институт? Люди переглянулись… — Мама встала и погасила плиту. — Вместо того чтобы успокаивать меня, ты бы лучше выяснил истину.

Это была наибольшая резкость, которую мама когда-либо позволяла себе по отношению к отцу: значит, мой поступок потряс ее.

Домашний совет на кухне продолжался часа полтора.

После очередного маминого обращения к отцу: «Ты, Василий, ничего не хочешь сказать?» — он медленно и твердо, без своей грустной улыбки произнес:

— Я уверен, что Саня ничего дурного не мог сделать… сознательно. — Он повернулся ко мне: — Я уверен в тебе… друг мой.