Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

Иногда отец обращался ко мне с такими словами: «друг мой». И это не звучало высокопарно.

Владик усиленно задергал носом: понимал, что надо сознаться, но не мог преодолеть себя.

В момент этой острой душевной борьбы, разряжая обстановку, подал голос звонок в коридоре.

Владик обрадовался и улизнул из кухни открывать дверь.

Мы услышали Савву Георгиевича:

— А где старшее поколение?

— На кухне, — ответил Владик.

По гусарской интонации, которой никогда прежде не было у Саввы Георгиевича, мы поняли, что член-корреспондент выпил.

Он появился в дверях, прижимая к себе обеими руками необъятный букет, который напоминал клумбу, «скомбинированную» из разных цветов. С плаща и мятежной шевелюры стекала вода.

— На улице все еще дождь? — заботливо и тревожно спросила мама.

— Люблю грозу в конце апреля! — чужим бравым голосом ответил Савва Георгиевич. — Сделал два шага от машины до подъезда — и вот…

— А где подарки, адреса?

— Остались в кабинете. Их привезут. — Он протянул маме свою разностильную клумбу. — Это вам, Валентина Петровна.

— За жуткую телеграмму? Да что вы!

Мама спрятала руки за спину. Потом сильно, в отчаянии прижала уши ладонями. Волнуясь, она обычно не знала, куда девать свои руки.

— Василий Степанович, уговорите супругу! У меня супруги уже нет, и цветы нести некому. Кстати, насчет телеграммы…

Мама оставила свои уши в покое. А чтобы Савве Георгиевичу было удобнее говорить, приняла от него цветы.

— Почему вы ушли? В своем заключительном слове я, как полагается, всех поблагодарил. Но особенно вашу семью за ту добрейшую телеграмму, которую получил.

— Но мы… не посылали!

Не отвечая маме, Савва Георгиевич миновал эпизод с телеграммой, а заодно и наш коридор. Он проследовал дальше, в комнату. Там он облегченно вздохнул, чересчур ясно давая понять, что поздравления и признания в любви утомили его: в результате банкета он все делал немного «чересчур».

— А о том, что воспринимаю все как аванс на будущее, я не сказал. Во-первых, терпеть не могу авансов: они создают фактор обязанности, который отягощает и мешает в работе. Ну а кроме того, кто знает, на какое будущее он может рассчитывать? Жена была из семьи долгожителей, и я уповал на ее гены… Что в жизни сделано, то сделано, а будущее, авансы…

— Савва Георгиевич, вам всего пятьдесят! — воскликнула мама.

— Это мало или много? Добролюбову бы показалось, что много, а Льву Николаевичу — что мало.

— Ученые живут дольше писателей, — ответила мама. — Как правило…

— В том-то и дело, что нету правил! Но действительно, живут дольше… Потому что рациональнее!

Наверное, Савва Георгиевич произнес слово, похожее по смыслу, но другое. Иначе бы я, третьеклассник, не понял.

— Не знаю ни одного ученого, который бы погиб на дуэли! — заявил он.

— Снимите плащ, — попросила мама. И стала помогать ему.

Он увернулся:

— Неужели вы предложите мне пить чай? Я сегодня уже напился.

…Конфликт с телеграммой формально был исчерпан. Но психологически нет… Мама не могла успокоиться. Срок давности не приносил мне прощения. Когда мы оставались вдвоем, она испытывала меня долгим вопрошающим взглядом.

— А если бы Савва Георгиевич со свойственной ему тонкостью не спас репутацию нашей семьи? Ты бы тоже молчал? Его находчивость ликвидировала болезнь, но не устранила причин, от которых она возникла. И может возникнуть впредь!

Душевные качества Саввы Георгиевича противопоставлялись моим: он спасал, был благороден, а я подводил, у меня не хватало воли сознаться.

Владик давал мне советы так, будто сам уже не имел к истории с телеграммой ни малейшего отношения:

— Еще немножечко продержись. Люди всё забывают. Но постепенно… Уедем в лагерь, и мама будет спрашивать только о том, как нас там кормят.

— А если она будет помнить об этом до шестидесятилетия Саввы Георгиевича?

— Какой ты балбес! Люди все забывают. Вот у нас с тобой были две бабушки, а теперь их нет. Разве мама и папа продолжают рыдать? А тут какая-то телеграмма… Балбес ты, Санька!

Отец жалел меня:

— Может быть, тебе станет легче, если ты поделишься с мамой? Откроешься ей? Хотя я уверен, что ты не мог совершить ничего дурного… сознательно.

— Спасибо.

— Ты сам поселил во мне это доверие. По-ce-лил!

У мамы в душе для такого доверия жилплощади не оказалось: в ней, наоборот, поселились сомнения. С воспитательной целью она давала мне крупные денежные суммы: просила уплатить за квартиру, за свет и газ. Я приносил квитанции. Потом она поручила мне подписаться на газеты и журналы. Я снова принес. Я также не ограбил сберкассу, находившуюся в доме напротив, и не отнес в букинистический магазин многотомные собрания сочинений. Мама начала успокаиваться.

— Вот видишь! — сказал Владик. — Все забывается.

Многоцветной самопишущей ручкой брат дома не пользовался: откуда бы он ее взял? И в школе не пользовался, чтобы я забыл о ней, поскольку все забывается. В двух ящиках письменного стола, которые близнец запирал на ключ, хранились, словно в копилке, коробки, коробочки, банки. Он и самописку сунул туда.

— Паста высохнет, — предупредил я.

Перед нашим отъездом в лагерь мама, давая мне последние наставления, сказала:

— Пусть этот эпизод останется неразгаданной загадкой. И никогда не будет иметь продолжений! Но считать, что его вообще не было, я, увы, не смогу. Ты знаешь, мы с папой имеем немало претензий к Владику. Но он бы, мне кажется, не мог сделать шаг, угрожающий репутации дома. Ведь правда?

Я промолчал.

— А если бы сделал, не смог бы оставлять нас в неведении. Пощадил бы меня!

Она взглянула мне в глаза с почти угасшей надеждой.

Я твердо пообещал, что буду спать днем и не буду далеко заплывать, о чем она тоже просила в то утро.

Когда мы учились в восьмом, появилась Ирина.

Новенькие ведут себя тихо. Но при виде Ирины притих весь класс: мальчишки от волнения, а девочки и Владик от зависти.

— Работает под Кармен! — съехидничал он.

Но ей не нужно было «работать»: сама природа создала ее похожей на героиню литературного произведения, которую почти все знали по произведению музыкальному.

Савва Георгиевич уверял, что «вступать в конфликт с природой не следует». Ирина и не вступала: в ушах у нее были серьги, притягивавшие к себе испуганные взгляды учителей, а к щекам, как в знаменитой опере, прижимались смоляные завитки.

Владик выходил из себя, даже если существа женского пола чем-нибудь выделялись.

Зеленые глаза Ирины спрашивали нас обоих: «Что, скисли, родственнички?» Впрочем, «родственничком» она стала называть только Владика, да и то в разговоре со мной.

Держалась она так независимо, что классная руководительница, физичка Мария Кондратьевна, сказала:

— За успеваемость я теперь отвечать не могу.

Она сказала это доверительно и только мужской половине, чтобы предупредить ее об опасности. У Марии Кондратьевны был такой метод: говорить все, что она думает. По ее убеждению, учительская откровенность не могла превзойти сообразительности учеников и открыть им что-либо новое. В данном случае ей не хотелось, чтобы каждый из нас постепенно превращался в беднягу Хозе. Но остановить этот процесс классная руководительница оказалась не в силах.

— Не ученики, а вздыхатели, — констатировала она.

Исключение, как мне казалось, составлял только Владик. Чужой успех нервировал моего близнеца. Если бы можно было приобрести смоляные завитки на щеках, он бы принялся копить деньги.

Я неожиданно вспомнил о том, что в детском саду меня называли «добрым мо́лодцем». Распрямился, сходил в парикмахерскую.

Ирина первая заговорила со мной:

— Хочешь послушать лекцию о микрочастицах?

— Хочу… А где?

— В университете. Там есть школа начинающих физиков. Можно поступить. Ты согласен?

— Вместе с тобой? Согласен!

— Физика — моя жизнь.

— Скажи об этом Марии Кондратьевне, — посоветовал я. — Порадуй ее!

Нашей классной руководительнице было за шестьдесят, и она говорила, что умрет на уроке. Даже больная, Мария Кондратьевна дотаскивалась до школы: как бы не подумали, что она нетрудоспособна и ей пора отправляться на пенсию!

Мы тоже хотели, чтобы наша классная руководительница преподавала физику до последнего своего дыхания.

Но директор школы относился к старым учителям настороженно.

— Хворают, хворают… — ворчал он на педагогических заседаниях, о чем нам тут же становилось известно.

— Когда-нибудь болезни ему отомстят, — сказала Ирина.

Из эстетической гордости класса Ирина постепенно превращалась и в гордость физико-математическую: ее способности к точным наукам поражали учителей.

Но успеваемость мужской половины нашего коллектива начала увядать: любовь вдохновляет на подвиги, требующие отваги и безрассудства, но просветлению рассудка и его напряжению она не способствует.

— Завоюй уж ее окончательно! — посоветовала мне Мария Кондратьевна. — Спасешь класс: все будут знать, что она другому отдана, и перестанут отвлекаться. К тому же ты… — Она подмигнула. — Оставишь позади своего близнеца! Я за вами давно наблюдаю. Подмял он тебя, подмял. Не способностями, конечно, а характером. Я бы, например, давно выдвинула тебя на физическую олимпиаду. Но ведь ты потребуешь, чтобы сначала выдвинули его. Уступать очередь надо лишь старикам. Но я и то не люблю, когда уступают…

Вскоре я узнал, что главным кумиром Ирины является Савва Георгиевич.

— Я бы хотела учиться у него. Это — Гигант!

— И бывший Мамонт, — добавил я.

— Откуда ты знаешь об этом прозвище?

— Он живет в нашем подъезде.

— И ты видишь его? Чернобаева?!

— Каждый день.

— Это правда?!

— Честное слово.

— Познакомь меня.

Поскольку Савве Георгиевичу шел пятьдесят шестой год, я согласился.

Я знал, что у члена-корреспондента четыре комнаты. Убирать их приходила какая-то женщина, а мама ею руководила. Возвращаясь из магазина или с рынка, она оставляла одну сумку дома, а с другой поднималась на четвертый этаж.

— Служение таланту никого не может унизить, — объяснял нам с Владиком отец. — Отрывать его от науки на хозяйственные дела — преступление.

Мама знала английский язык и иногда делала для Саввы Георгиевича переводы.

— Он тоже владеет языками, — объяснял отец. — Но ему некогда.

— Мама, хочешь, мы поможем тебе? — спросил я. — Ходить в магазин, убирать его комнаты…

— Это не мужское занятие.

— Нет, не с Владиком, а… с Ириной…

— Савва Георгиевич не позволит. Он крайне стеснителен. Мы — близкие ему люди, поэтому он допускает…

«Хочет, чтобы никто не мешал ей служить таланту», — подумал я.

— Мы с Ириной решили поступать в университет. На мехмат. И он бы мог объяснить…

— А это уж совсем неудобно! — возразила мне мама. — Он может подумать, что заботы нашей семьи о нем… не вполне бескорыстны. Разве я или отец не можем помочь вам? Пожалуйста, любая консультация на дому!

Но Ирина не просила знакомить ее с мамой и папой. Ее кумиром был Чернобаев.

К счастью, приближался наш с Владиком день рождения.