Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

* * *

Мы жили в доме научных работников, на первом этаже.

— Почему мы на первом? — спросил я у отца.

— Потому что другие от него отказались.

— И комнаты смежные…

— Плохо вовсе не все, что принято считать плохим. Мы с мамой будем здесь встречать старость. Спокойней встречать ее на первом этаже: не зависишь от лифта. Смежные комнаты… Но разве мы мешаем друг другу?

Искать и находить в отрицательных явлениях плюсы, положительные оттенки — это было отцовским характером. Он отличался от маминого бо́льшим спокойствием и, я бы сказал, смирением. Отец, к примеру, не настаивал так непреклонно, как мама, на ежесекундном выполнении всех законов порядочности и равноправия.

Мы не могли сказать по телефону, что мамы нет дома, даже если она спала, — надо было сообщить, что она дома, но устала и прилегла на диван: это отвечало действительности. Нельзя было осуждать людей, которые приходили к нам в гости: зачем же их тогда приглашать?

Научную лабораторию, в которой работали мама и папа, возглавлял член-корреспондент Савва Георгиевич — ученый с мировым именем.

— У него и характер мировой! — сказал я однажды. — Предложил мне прокатиться на белой «Волге».

— И ты поехал?! — ужаснулась мама.

— Нет… Спешил на урок.

— Молодец! — успокоенно похвалила она.

У члена-корреспондента было два прозвища: Гигант и Мамонт.

— Наш Мамонт! — называли его почти все сотрудники.

А мама с папой говорили:

— Наш Гигант!

По совместительству Савва Георгиевич руководил факультетом, который я видел во сне с тех пор, как мы начали изучать физику. Владик сказал, что эта мечта настигла его значительно раньше.

Владик был хилым ребенком. А я, к сожалению, никак не мог хоть чем-нибудь заболеть.

В раннем детстве мы то и дело подвергались осмотру врачей.

— Чем ты болел? — спрашивали у Владика.

И он долго с гордостью излагал:

— Корью, коклюшем, краснухой, свинкой, бронхитом, воспалением легких (два раза!) и гриппом (почти каждый год!). И дальнозоркостью!

Казалось, он перечисляет свои награды.

Слово «дальнозоркость» звучало в его устах как «дальновидность».

…Покидая последний домашний совет, так странно совпавший с окончанием школы и поступлением в институт, я вспомнил слова Ирины:

— Все, что принадлежит твоему родственнику, — это, по его мнению, самое лучшее: рубашка, портфель. Даже очки! Хотя они своей тонкой металлической оправой придают лицу иезуитское выражение. Или не будем в этом винить очки?

Зная, что я вступаюсь за Владика, она прищурила свои зеленые глаза, будто угрожая закрыть для меня какую-то дорогу. «Ты согласен?» — часто спрашивала она у тех, чье согласие было ей обеспечено. Она вообще предпочитала общаться с представителями мужского пола, которые в ее присутствии замирали. С девчонками ей было так же трудно, как нелегко полководцу, привыкшему повелевать и командовать, переходить на общение со штатскими, не подчиненными ему людьми.

— Недавно у твоего родственника лопнул шнурок, — продолжала Ирина. — Он присел, склонился над своим любимым ботинком и в такой позе начал мне растолковывать: «Крепкий, новый шнурок! И порвался… С кем не случается?!» Восхитительное свойство. Ты согласен? — Зеленый свет в глазах начал исчезать. — И болезни его, ты заметил, носят изысканные имена: ал-лер-ги-я, хо-ле-цис-тит. Хочется заболеть!

— Зачем уж ты… так? — осмелился возразить я. — Раньше у него и свинка была. А сейчас… у моей болезни тоже царственное звучание.

— Какое?

— Нефрит.