Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

* * *

А все прояснилось в тот день, когда меня укусила ее собака, по кличке Лучший друг человека. Черный пудель приревновал Ирину ко мне. Лучший друг человека обладал уникальным нюхом. К тому же у него была золотая медаль, и он имел основание поглядывать на меня свысока, поскольку я, в ту пору девятиклассник, на золотую медаль не рассчитывал.

Кличка у пуделя была чересчур длинной и потому имела сокращенный вариант: ЛДЧ. Уже при упоминании первой буквы своего имени медаленосец пружинисто делал стойку, будто перед ним возникала кошка. Такая у него была сила предвидения!

Затем Ирину приревновал я сам. К своему брату Владику… Правда, лишь ненадолго.

Мы были близнецами, но Владик появился на свет двумя минутами раньше и потому считал себя старшим братом. Я не возражал: ощущать себя старшим или, точней сказать, главным было его постоянной потребностью.

Мой брат Ирину хронически раздражал:

— Он хочет соответствовать имени Владик — «завладеть всем». И даже, представь себе, сердцем. К примеру, моим.

— Твоим? — растерянно переспросил я.

— Пытается завоевать… Но я презираю завоевателей. Передай ему!

Ирина, мне казалось, раз и навсегда определила для себя, что́ она любит, а что́ или кого́ презирает. В этом я видел не только цельность характера, но и его опасность: безнадежно было подавать апелляцию и надеяться на пересмотр приговора.

— Передай ему: завоевателей презираю! — повторила она.

— Он со мной на эту тему не разговаривает.

— И со мной он формально беседует на другие темы, но фактически…

— А где он с тобой… беседует?

Я всегда старался защищать своего старшего брата. Но тут впервые не нашел оправдательных слов.

— Ты ревнуешь? — спросила она так прямо и просто, что я ответил:

— Ревную.

И даже расстегнул ворот рубашки, потому что трудно стало дышать.

— Так запомни! Если бы мне, Саня, предложили выбор: остаться навсегда одинокой или быть с твоим братом, я бы, не задумываясь, предпочла судьбу старой девы.

Я снова принялся защищать Владика.

После нашего почти совместного появления на свет мы с братом сразу же ощутили, что́ такое полное равноправие. Мама нас одинаково одевала и обувала, в одни и те же часы кормила нас и поила, мы спали в одинаковых кроватках и садились на одинаковые горшки. Но оказалось, что все это еще не делает людей одинаковыми.

«Какой рослый мальчик! Сколько ему лет? Всего-то? Не может быть! И какой красивый: копия матери…» — упрямо восторгались мною взрослые, хотя мама взглядами и подмигиваниями умоляла их этого не делать. Случалось, что в ответ они разочарованно продолжали: «А это брат? Близнец? Что вы говорите? Ну ничего общего! В родильном доме не могли перепутать?»

Я ненавидел эти восклицания и вопросы. А Владик ненавидел меня.

Точнее было бы называть нас двойняшками, поскольку мы и правда были не похожи друг на друга. Но все называли близнецами…

Мама с пеленок внушала нам, что для мужчин («Уж поверьте мне, женщине!») внешние данные решающего значения не имеют, что главное — это ум и душевные качества. Она сообщала, что многие выдающиеся личности были отнюдь не выдающегося телосложения. Владика она утешала, а меня воспитывала. И мы с ним хорошо понимали это.

Потом она начинала объяснять, что зависть — возбудитель чуть ли не всех пороков и низостей, и, если один человек растет, другому от этого не может быть хуже, ибо никто на свете не растет за «чужой счет». Тут уж она воспитывала старшего брата. И мы опять с ним все понимали. Мама усиленно пыталась сделать двух братьев братьями. И, руководствуясь именно этой целью, учредила семейный совет.

Его открытие состоялось у нас дома, на кухне, после елочного праздника в детском саду. Мне на том празднике поручили роль доброго мо́лодца, который должен был не только читать стихи, но и петь, потому что у меня, как назло, еще и голос обнаружился. Я сказал, что отказываюсь петь и читать, если в представлении не будет участвовать Владик. Ему доверили бессловесную роль ежа.

— Он создан для этой роли, — тихо сказала музыкальная руководительница.

Но я услышал и возмутился:

— Откуда вы знаете?!

Мой вопрос до того восхитил музыкальную руководительницу, что она произнесла перед старшей группой детсада речь на тему: «Человек человеку — брат!»

Владик после этого отказался выступать в роли ежа.

— Заботой, Санечка, можно осчастливить человека, а можно обидеть, — сказала мама, когда мы с ней оказались вдвоем. — Громкое самопожертвование — не добро, а реклама добра!

Она разговаривала с нами как со взрослыми. И мы, стремясь оправдать доверие, должны были понимать.

Мама обожала нас купать. Она намыливала своих близнецов без мочалки, рукой, будто ласкала нас. Заодно она использовала уединение с каждым из сыновей в ванной комнате для индивидуального воспитания. Потом отец бережно, будто в простыню была завернута ценная, легко бьющаяся посуда, относил нас в наши одинаковые кроватки.

Родителям очень хотелось, чтобы мы с братом были во всем абсолютно равны. Борьба за равенство имеет, однако, разные приемы и формы… В канун елочного праздника мой костюм доброго мо́лодца был облит фиолетовыми чернилами.

— Зачем ты это сделал? — спросила Владика мама.

— Я не сделал… Это нечаянно получилось.

Все у него было узкое: лицо, губы, металлические ободки очков, которые он носил, чтобы исправить детскую дальнозоркость. Этой болезнью мой брат очень гордился: умный человек и должен быть дальнозорким.

В то время мы с братом учились писать. Освоив пять первых букв, я ждал, пока их освоит Владик. Уже тогда я начал бояться хоть в чем-нибудь обогнать его. Он становился моим постоянным «ограничителем скорости». Позже, через многие годы, его так назвала Ирина.

— Но зачем тебе понадобилось наполнять чернильницу прямо над стулом, где висел Санин костюм?

— Пусть вешает в шкаф.

Я не знал, да и сейчас не припомню ни единого случая, когда бы Владик признал себя виноватым. Он всегда и во всем был прав. В этом тоже состоял один из его приемов битвы за равенство.

Я сыграл доброго мо́лодца в обычном костюме.

— Его не надо гримировать, наряжать! — произнесла свою очередную речь музыкальная руководительница. — Он может играть самого себя. Потому что он добрый и потому что он молоде́ц!

Зрители осы́пали нас серпантином и аплодисментами. Не хлопал только мой старший брат. Мама наклонилась к нему и что-то сказала. Но Владик все равно не захлопал: он боролся за равенство.

Вечером наш семейный совет собрался на первое организационное заседание. Мама сообщила, что отныне мы будем все сложные вопросы решать сообща.

— Мы будем добиваться душевного единогласия.

— Необходимо единогласие? — переспросил отец. И с грустной улыбкой добавил: — Почти как в Совете Безопасности.

— Это и будет совет безопасности… нашей семьи, — пояснила мама. — Семейный или домашний. Можно и так и так…

Родители ни словом не обмолвились о причине рождения нового органа власти: ничего не сказали о моем костюме, облитом чернилами. Им не хотелось, чтобы совет начинал свою жизнь с конфликта. Деликатность в общении друг с другом и со всеми остальными людьми давно уже стала для них законом, который, как всякий настоящий закон, не был подвластен обстоятельствам.