Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

Несколько раз мне доводилось провожать Нину Игнатьевну в город. И я знала дорогу… Но тут я сообразила, что можно сократить время, если не огибать худенькие деревья-подростки, редкий, сквозной лесок, а пересечь его напрямую. И побежала, царапаясь о кусты… Я забыла старую истину: торопясь, надо бежать только знакомой дорогой. Лес оборвался — и я очутилась у пруда с ненадежными, заболоченными берегами. Пришлось возвращаться и огибать молодой лесок.

Я уже не смотрела на часы. Протяженность минут многолика: она меняется в зависимости от нашего душевного состояния. Если мы с нетерпением чего-то ждем, минуты невыносимо тягучи, а если боимся опоздать и торопимся, они тают мгновенно, как снежинки, падающие на теплую руку.

Я понимала, что спешить уже незачем. Но спешила… Путь был длинней, чем всегда, а минуты короче.

Наконец, как сторожевые, показались первые разбросанные вдоль дороги домики. Этажи росли по мере моего углубления в город. Я пересекла несколько улиц в неположенных местах… Согласно «закону подлости» меня должны были остановить и оштрафовать, но все обошлось. Перейдя с бега на утомленную иноходь, я миновала квартал, напоминавший выставку новых домов. «Экспонаты» завершались трехэтажным клубом, вокруг которого, хоть сумерки только начинали сгущаться, беззаботно, не мигая, сверкали лампочки. «Может быть, все хорошо?» — подумала я.

«Добро пожаловать, ветераны!» — взывал плакат над входной дверью. Вестибюль был пуст. Гардероб тоже… Я взбежала на второй этаж. В зрительном зале издевательски ярко сияла люстра, озаряя ряды пустых стульев.

Я взглянула на сцену… Возле длинного стола, украшенного стеклянными вазами с ромашками и васильками, опустив голову, стоял Гриша. В руках у него тоже были цветы.

— А где… ветераны? — спросила я.

Он очнулся и, ничуть не удивившись моему появлению, ответил:

— Они разошлись.

— Их было много?

— Полный зал.

— А мама где?

— Поехала в санаторий. Телефон там все время был занят.

— Отдыхающие разговаривают.

— Геннадий Семенович умер? — спросил Гриша.

— Что ты?! Откуда ты взял?

— Почему же он не пришел?

…Я вошла в свою комнату. Было темно и тихо. Я зажгла свет… Нина Игнатьевна лежала на кровати с открытыми глазами. Мне показалось, она не дышит. Я дотронулась до нее. Она вздрогнула. Вблизи было видно, что глаза ее блестят так же воспаленно, как всегда.

— Что с вами? — спросила я.

— Ничего. Я устала.

— А где Геннадий Семенович?

— Он в кино.

Я бросилась в кинозал.

Меня вновь провожали недоуменные взоры: в «Березовом соке» бегали только с кислородными подушками и шприцами.

Я возникла в дверях кинозала, чуть разжижив густую тьму, как возникала дежурная, вызывавшая к телефону. И ее же голосом произнесла:

— Геннадий Семенович Горностаев.

Заскрипел стул… Поднялась величественная фигура и двинулась к выходу.

— Быстрей! Вы мешаете! — раздался обязательный в таких случаях голос.

Движение фигуры осталось величественным. До березовой рощи мы шли молча, словно все еще боялись ворчливого голоса.

— Мне стало легче, — объявил Геннадий Семенович и попытался доверительно взять меня под руку. Но я вырвалась. — Вы не знаете, что такое сердечные перебои… — продолжал он. — Не знаете, что такое сердечная недостаточность. Это болезнь века! — Кажется, ему льстило, что и тут он был «с веком наравне». — Сердечная недостаточность… Эхо инфаркта… Как «эхо войны»!

— Хотя бы не вспоминайте о войне!

— Почему?

— Вы сказали, что возродились «для слез, для жизни, для любви». Нет, только для слез! Для чужих… На которые вам наплевать. Для слез Нины Игнатьевны, Гриши… — Я рывками вытаскивала из карманов бумажки, вероятно нужные мне, и ожесточенно рвала их. — Вы гораздо старше меня… Но я все равно скажу, что вы поступили отвратительно, подло! Испортили людям праздник! И каким людям! Они освобождали этот город, эту землю, по которой вы сейчас ходите. На которой спасаете свое здоровье! «Жизнь на одного»? А они сражались и погибали ради всех нас! Слышите? Ради всех!

— Вы женщина… и я по этой причине лишен возможности… — проговорил он.

На следующее утро, когда «Березовый сок» по традиции собрался в столовой, место Геннадия Семеновича пустовало.

— Неужели он опять заболел? — с виноватым беспокойством сказала Нина Игнатьевна. — Надо подняться к нему.

— Он стесняется, — пробурчал профессор Печонкин. — Люди ведь только делают вид, что не осознают своих подлых поступков. Они всё осознают: хорошее — вслух, а скверное — молча, про себя. Так?

Я представила, что после вчерашнего разговора в аллее Геннадию Семеновичу стало совсем плохо.

— Помните, в повести «Спутники» одного солдата… кажется, это был солдат… принимают за симулянта? — сказала я. — Все с презрением отворачиваются от него. А он в это время умирает на верхней полке санитарного поезда. Помните?

— Горностаев не солдат, — глядя в тарелку, процедил Петр Петрович.

— Вы не правы. Надо подняться! — повторила Нина Игнатьевна.

— Надо, — согласилась я.

Мы долго ждали лифта, потому что опаздывавшие к завтраку «послеинфарктники» перехватывали его на этажах. Кабина, не успев нас впустить, уплывала вверх: отдыхающие покидали ее слишком медленно, неуклюже, так что двери прихватывали их пиджаки и пижамы. Лишь некоторые, увидев меня, молодцевато приободрялись.

— Пойдемте пешком, — предложила Нина Игнатьевна: она очень беспокоилась.

И у меня по спине, как обычно в такие минуты, что-то задвигалось.

— Я могу сбегать. А вам нельзя.

Наконец мы добрались в кабине до четвертого этажа. В комнате Горностаева шла уборка. Дежурная нянечка меняла белье. Вещей Геннадия Семеновича не было.

— Где он? — спросила Нина Игнатьевна.

— Уехал в Москву, — сбрасывая на пол пододеяльник, ответила нянечка.

— А когда вернется?

— Совсем он уехал. До срока не дожил.

Вошла медсестра и, по-хозяйски оглядев комнату, сообщила, что сейчас явится «вновь прибывший».

— А почему Горностаев не дожил до срока? — таким голосом спросила Нина Игнатьевна, что фраза приобрела совсем иной, трагический смысл.

— По семейным обстоятельствам.

— У него нет семьи, — зачем-то сказала я.

— Это нас не касается! — с мимоходной строгостью заметила сестра. — Полотенца заменили?

— Заменила, — ответила нянечка.

По поводу отъезда Горностаева ликовал только Гриша. Он явился из города в полдень и, узнав, что Геннадия Семеновича больше не будет, воскликнул:

— Пойдем на пруд!

Из всех обитателей «Березового сока» купаться было разрешено только мне.

Я по совету Павлуши время от времени жаловалась на покалывания в груди и спине.

— Острый невроз! — установил лечащий врач.

Профессор Печонкин, услышав про этот диагноз, сказал:

— Самое лучшее — ограничиваться болезнями, которые есть у всех. Так?

— Безусловно, — согласилась Нина Игнатьевна.

— Невроз, расстройство вегетативной системы… Нормальный человек обязан иметь все это!

Отъезд Горностаева профессор одобрил:

— Не долечился? Значит, есть совесть. Это хорошо. Так? — Он стал вгонять свою палку в землю, что свидетельствовало о волнении или глубоком раздумье. — Освежите невроз в пруду, — посоветовал он мне. — А мы с Ниной Игнатьевной постоим на берегу и подышим. Значит, не долечился?..

К обеду мы с Гришей вбежали в столовую столь бодрые, как если бы отдыхали в пионерлагере под названием «Березовый сок».

Нина Игнатьевна всегда опасалась, что присутствие сына вызовет чье-либо недовольство.

— Потише, — сказала она.

— Воспоминания о молодости полезней укола, — возразил ей профессор Печонкин. — Пусть смотрят на них и вылечиваются!

Я предложила, чтобы Нина Игнатьевна в ближайшие четыре дня, которые не дожил Геннадий Семенович, кормила Гришу его обедами, а не делила свои на две части.

— Я его обед не хочу! — обиделся Гриша.

— Горностаев должен был оставить в бухгалтерии соответствующее завещание, — объяснил мне профессор. — А так… нельзя.

Нина Игнатьевна решила прервать этот разговор:

— Мне запрещено много есть.

Гриша, словно врач, немедленно подтвердил.

В дверях возникла гардеробщица и, заставив всех оторваться от тарелок и повернуть головы в ее сторону, провозгласила:

— Андросову — к телефону!

Конечно, звонил Павлуша. Прежде всего он поинтересовался, как прошел вечер ветеранов в день освобождения города. Я ответила, что вечер пришлось отложить. Но по какой причине, не стала объяснять, потому что видела за стеклом нервное ожидающее лицо «послеинфарктницы», которая проводила в душной телефонной кабине половину срока своей путевки.

Павлуша расстроился, посетовал на беспощадную силу обстоятельств. Потом «отошел» и радостным тоном известил меня, что почти уже достал «из-под земли» путевку для Алексея Митрофановича.

— Буквально из-под земли!

— Спасибо, — сказала я ему. И почувствовала, что могу расплакаться. — Спасибо вам…

— Ну что ты! Это мой долг.

«Нет, не только „для дома, для семьи“ старается Павлуша, — еще раз подумала я. — Как же мы бываем несправедливы!»

В заключение он рассказал, что из далекого сибирского города звонил мой отец, которого Павлуша всегда называл моим «папой».

— Интересовался, как ты сдала экзамены в университет. Очень был рад… Просил передать поздравление и привет. Они там еще в одном месте обнаружили нефть.

«Тоже подземных дел мастер!» — безразлично подумала я об отце.

Павлуша обещал позвонить на другой день в час ужина.

Но Павлуша не позвонил.

— Человеку свойственно искать причины для тревог, — сказал профессор Печонкин. — Пойдемте все вместе в кино. Он позвонит завтра. Ведь так?

— Он позвонит! — пообещала и Нина Игнатьевна.

Я нервно кромсала в столовой салфетки и вскоре восседала посреди мусора. Гриша нагнулся, собрал все бумажки и положил их на стол.

— Пойдем в кино… — попросил он меня.

Но я не пошла.

Профессор Печонкин дал мне талончик на пятиминутный разговор с Москвой. Когда я направилась в сторону гардероба, он постучал палкой по полу. Я обернулась.

— Возьмите еще талон, — сказал он. — Можете разговориться о чем-нибудь. Так? И назовите телефонистке мою фамилию. Печонкин!

— Я знаю.

— В кабине можно запамятовать. Я, например, когда слышу междугородных телефонисток, теряюсь.

Я знала, что Павлуша не мог забыть о своем обещании, не мог нарушить его без причины. Без какой-то особой причины!

Женщина, проводившая свой отдых в телефонной кабине, и на этот раз была там.

Она долго выясняла, покупают ли кому-то творог на рынке. Потом объяснила, как надо делать компресс.

Я смотрела ей в спину со злым нетерпением… Когда нас волнует что-то свое, мы глухи к чужим заботам и бедам. Я, по крайней мере, была глуха.

«Почему так долго не дают Москву?» — придерживая рукой вдруг обнаружившееся сердце, думала я.

К телефону подошла мама. Голос ее всегда был еле слышным, будто она говорила сквозь свой платок.

— Почему Павлуша не позвонил? — сразу спросила я.