Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]
- Автор: Анатолий Алексин
- Жанр: Детская проза / Авторские сборники, собрания сочинений / Для старшего школьного возраста 16+
- Дата выхода: 2022
Читать книгу "Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]"
Анне Васильевне было на этом свете явно не до себя. А обрати она на себя внимание, может, и другие бы обратили. Каждый раз меня уверяли в этом ее круглые, как на старинных картинах, удивленно-испуганные глаза.
Мы садились за стол, разговаривали, ели… А она все время прибегала и убегала, на ходу утираясь краем передника.
— Я к ним не в гости хожу, а на экскурсию: картины деревенского быта! — сказала, я помню, мама.
— Верность детству и местам, где родился, — это признак душевности, чистоты, — заступился Павлуша. — Я что-то не то сказал?
Мама сочувственно взглянула на него: всех ты стремишься понять!
— У нас полная средняя школа на дому. Что ты поделаешь! — говорил Алексей Митрофанович.
Старший его сын перешел в десятый класс, а младший поступал в первый. Между ними умудрились протиснуться две дочери.
Все дети были до того похожи на отца, что Анна Васильевна любила шутить:
— Рождены без участия матери.
Алексей Митрофанович сразу принимался отыскивать у своего потомства материнские черты. Но их не было.
— Похожи на меня… Что ты поделаешь! — соглашался он. — Но улучшенный вариант! Как это говорится, в «экспортном исполнении».
И правда, дети, похожие на отца, были в отличие от него красивы. В этом, наверное, и проявился вклад Анны Васильевны. Как мастер слова, прополов фразу, из неуклюжей делает ее волшебной, так и она, что-то смягчив, разгладив, добилась «улучшенного варианта».
Приземистый Алексей Митрофанович ходил косолапо, а дети были стройны и изящны.
— Акселерация! — объяснял Корягин.
Ему нравилось это экстравагантное слово и то, что дети были изящными.
Я видела, как Алексей Митрофанович разогревал им суп, кипятил чай. Только младший сын, Митя, просил:
— Можно, я зажгу газ?
— Хочешь помочь отцу? — непедагогично восхищался Корягин. — Ну зажги.
Помню, Алексей Митрофанович долго склеивал раму, вставил в нее, как в окно, очередной свой пейзаж, а потом взялся за молоток.
— Можно мне забить гвоздь? — попросил Митя.
— Хочешь помочь? Ну забей.
Ударить молотком по гвоздю Митя успел лишь раз: из-за двери смежной комнаты послышались два голоса, слившиеся в один раздраженный крик: «Да прекратите вы!»
— Не буду, не буду… Что ты поделаешь! — извинился себе под нос Алексей Митрофанович.
И тут я впервые увидела, как Анна Васильевна сердится. Ее круглые глаза стали длинными, утратили свой испуг. Дверь смежной комнаты не раскрылась, а распахнулась, стукнувшись ручкой о стену.
— Вам мешают?! Хорошо капризничать… за спиной у отца!
— Успокойся, Аннушка! Они же уроки делают! — Он повернулся ко мне: — Ты-то знаешь, сколько теперь задают!..
Младшие члены семьи притихли. Только Митя приподнялся на носках и прижался к отцу.
Я часто навещала Корягиных: Алексей Митрофанович помогал мне решать математические задачи, овладевать физикой. Павлуша справиться с этим не мог и отправлял меня к своему заместителю.
— Наука теперь далеко ушла, — каждый раз предупреждал Алексей Митрофанович. — Что ты поделаешь!
Корягин, однако, ее догонял… По крайней мере ту науку, которая была в моих школьных учебниках.
Он был самородком. И подобно самородкам, извлекаемым из земных или горных пород, был небольшим, неотшлифованным, но бесценным.
Я сказала об этом Павлуше. Он согласился:
— Митрофаныч — это клад. Все на свете умеет.
Я подумала, что неплохо иметь заместителя, который умеет больше тебя самого… Стебель и корни незаметней цветка, но что он без них?
— Плановому отделу без Митрофаныча просто конец, — угадал мои мысли Павлуша.
Мама стала прятаться в свой платок.
— Я что-то не то сказал?
Вскоре всем нам, к несчастью, пришлось убедиться, что Павлуша сказал «то́», что он сказал правду.
Корягин надорвался… Ему стало плохо, и прямо с работы его увезли в больницу.
Плохо стало и плановому отделу.
— Выяснилось, что формула «незаменимых нет» цинична и неверна, — сказал нам Павлуша. — Единственная надежда, что он скоро вернется: все-таки здоровый организм. Деревенский!
Я тут же собралась навестить Корягина.
— К нему не пускают: карантин, — сказал мне Павлуша.
Я не стала пробиваться сквозь больничные правила и запреты. Тем более что начались выпускные экзамены, а потом экзамены в университет. Павлуша носил передачи в больницу, а вернувшись, сообщал, что все идет на поправку.
— Просто устал он. Переоценил человеческие возможности.
Несколько раз я забегала к Корягиным домой. Анны Васильевны не было: она переселилась в больницу. Никакой карантин удержать ее не сумел… Дети, как заблудившиеся, ходили по комнатам. Сами разогревали чай, накрывали на стол. Предлагали мне ужинать.
— Папа с мамой скоро вернутся, — пообещал Митя. Присел на корточки и заплакал.
Накануне моего окончательного триумфа в университете Алексей Митрофанович и правда вернулся домой. Я позвонила ему.
— Ложная тревога, — сказал он. — Ложная, а всех напугала. Что ты поделаешь!
Я переводила глаза с Геннадия Семеновича, величественно глотавшего привезенные Павлушей пилюли, на профессора Печонкина, который целеустремленно уничтожал свой гарнир. Мне было радостно, что никто не мог обвинить Павлушу в холостяцком эгоизме. Никто не мог сказать, что он ведет «жизнь на одного» или «жизнь на двоих», то есть лишь ради меня и мамы. О том, что он не живет ради себя, я знала давно. Но мне прежде казалось, что он вполне утолял голод, наблюдая, как мы с мамой закусываем, и что организм его насыщался кислородом, если мы с ней совершали прогулки. Я ликовала оттого, что в заботах и привязанностях Павлуша не распылялся.
«Приписывала ему свой эгоизм! — думала я, проводив Павлушу из санатория. — Как часто мы смотрим на людей сквозь искажающие стекла собственных недостатков. Зрение наше от этого так ухудшается, что даже близких мы не в состоянии разглядеть… Я знала лишь о тех кладах Павлушиной доброты, которые лежали на самой поверхности. А ее, оказывается, хватало и на других людей, не прописанных в нашей квартире. Вот убедился, что в „Березовом соке“ лечат и кормят как надо, и решил достать путевку Корягину. А может, он и подарки привез, вовсе не желая, чтобы за них расплачивались внимательным отношением ко мне? Просто привез — и все. Для людей… Зачем так сложно объяснять естественные человеческие поступки?
Мне дороги Алексей Митрофанович и Анна Васильевна, — продолжала размышлять я. — И сквозь добро, предназначенное для них, я наконец сумела увидеть Павлушины качества, которых раньше не знала и не ценила».
Все эти мысли и психологические открытия так мне понравились, что я согласилась пройтись после ужина с Геннадием Семеновичем: а если и к нему я была не вполне справедлива?
Шестиклассник Гриша заметался между ревностью и желанием посмотреть новый фильм. Любовь к кинематографу победила, и мы отправились по аллее вдвоем.
— Мне смешно!.. — Геннадий Семенович по-мефистофельски захохотал. — Мне смешно, когда иные искусствоведы пытаются пересказывать содержание, так сказать, сюжет инструментальных произведений: «Симфония повествует о…», «Пьеса для скрипки и фортепиано рассказывает…» Ну и так далее! Ставят знак равенства между музыкальной пьесой и пьесой, идущей на сцене. А ведь музыка должна прежде всего создавать настроение, влиять на эмоции. В этом смысле она гораздо ближе к стихам, чем к прозе. Попробуйте-ка пересказать содержание самого гениального лирического стихотворения «Я вас любил, любовь еще, быть может…». Вот что получится: «Я вас любил и, вероятно, еще не остыл окончательно. Я робел, мучился ревностью… И пусть другой вас любит, как я!» Чепуха, да? Все дело в волшебной расстановке слов! «Я вас любил…»
Чем дальше мы углублялись в аллею, тем настойчивей Геннадий Семенович касался лирических тем.
— Благодаря мужу вашей мамы, — он потряс в воздухе пузырьком с пилюлями, — я окончательно воскрес «для слез, для жизни, для любви».
Цитаты освобождали его от необходимости подыскивать слова, напрягаться: он был «на отдыхе» и свято выполнял врачебные предписания.
— Превыше всего простота! — уверял меня Геннадий Семенович. — Не та, которая хуже воровства, а та, к которой приходишь через сложность. Я не знаю ни одного великого творца, произведения которого были бы непонятны. Непонятностью иные заменяют талант. А у Пушкина, вспомните: «Пора пришла, она влюбилась»… Два подлежащих и два сказуемых. Всего-навсего! Но нам становится ясно, что от любви невозможно уйти, как от смены времен года или от другого чередования: за утром — день, за ним — вечер. И от этого никуда не денешься! «Пора пришла, она влюбилась»…
Было похоже, что Геннадий Семенович готовился к лекции. Но я с ним соглашалась. Мне было интересно.
«Когда становится интересно, мы делаем первый шаг навстречу поражению, — объясняла мне подруга в Москве. — Этому надо сопротивляться!» Нечто похожее утверждала и Нина Игнатьевна.
— Удивительное создание! — сказал о ней Геннадий Семенович. — Из таких, как она, в чрезвычайных обстоятельствах рождаются Жанны д’Арк и Раймонды Дьен. Именно она, можете мне поверить, «коня на скаку остановит, в горящую и́збу войдет».
— Она войдет, — подтвердила я.
— Вообще же насчет женщин у меня есть своя теория, — приглушив голос, поделился со мной Геннадий Семенович. — Их душевные качества проявляются ярче, обостреннее, чем у нас. Поэтому благородная женщина благородней благородного мужчины, но скверная хуже скверного мужчины. Страшнее!
Он поежился, словно от какого-то воспоминания.
— Вы обжигались? — спросила я. И почувствовала, что за нарочитой иронией спрятались угрожающие признаки ревности.
Я знала, что своими лекциями с музыкальным сопровождением Геннадий Семенович завораживал целые залы. Мне ли было устоять перед ним!
— Я хочу завтра сделать упор на Седьмой симфонии Шостаковича, — снова поделился со мной Геннадий Семенович. — Она создана, как известно, в блокаде: голод, холод, замерзшие трубы. Когда мы чем-нибудь недовольны, надо вспоминать о том, что вынесли люди, и станет легче. Седьмая симфония будет эпиграфом к моей лекции. Хотите, я расскажу о подробностях ее рождения?
Мне становилось все интереснее.
Он замер, взяв запястье своей левой руки пальцами правой.
— Держать руку на пульсе истории — это необходимо! — оправдываясь, сострил он. И взглянул на меня, как мог бы взглянуть Иоганн Вольфганг Гёте: дескать, да, возрастная разница существует, но в данном случае это не помеха, а лишь еще одно мужское достоинство. — Пульс истории… Кстати, я ни разу не держал руку на вашем пульсе. Разрешите-ка…
Я разрешила.
В этот момент раздался голос Нины Игнатьевны:
— Да где же вы! Ах вот! Простите, я хотела напомнить вам, Геннадий Семенович, что как раз завтра годовщина освобождения нашего города от фашистских захватчиков. И ваше выступление в клубе! Будут все ветераны… А сейчас, Галочка, идет потрясающая картина!
Картина действительно была потрясающей: Геннадий Семенович держал руку на моем пульсе, а Нина Игнатьевна с изумлением на это взирала.