Лесные тропы

ОСВОБОЖДЕННЫЙ МЕДВЕДЬ

— Эй, Фомка, будет спать! Вылезай, — кричал человек у клетки, — а то поливать буду!

Белый медведь просыпался, вставал, потягивался и зевал с таким угрюмым видом, как будто он сердит.

На самом деле окачивание водой ему очень нравилось.

Откуда-то из стены, из серой кишки, направляемой человеком, буйно неслась холодная струя и обдавала всего медведя освежающим потоком. Конечно, поплавать, нырнуть в морскую волну среди синих льдин много лучше, но это почти забыто, так давно оно было. Вот уже сколько лет прошло в клетке! Кормят, мясо дают, молоко, изредка — самое вкусное — рыбий жир наливают. Скучно, тесно, всегда в духоте за решеткой, надоедает толпа людей, но… сытно, никаких хлопот, и можно привыкнуть спать, не обращая ни на кого внимания. Медведь благополучно рос, полнел, роскошной шубой висел его густой, тяжелый белый мех.

— Замечательная скотина, — смеялся у клетки человек. — На воле этакому увальню не откормиться. Ну, и дурак же: ничего не понимает. Про тебя, Фомка, говорю: глуп, братец. Ну, не беда, не всем умными быть. Поворачивайся, полью.

Фомка? Пусть. Все равно медведю, как ни называться. Окатиться водой? Всегда согласен. Лей, больше лей, так, чтобы с каждой шерстинки потекло. Ух!

Огромный зверь охотно подставлял под струю то один бок, то другой.

— Перекувырнись! — кричал человек. — Вот чучело! Ты смотри, как умные-то медведи делают. Машка, кувырк! Пряник дам.

За Соседней решеткой бурая медведица при таком крике перевертывалась через голову, получала подачку, а толпа около клетки хохотала. Это представление повторялось так часто, что стало привычным, вошло в плоскую белую голову медведя. И вот однажды, когда человек, ласково крича, суетился, разматывая со стены знакомую серую кишку, зверина, ухнув, повалился на спину и поднял все четыре косматые лапы.

— Ай да Фомка! — радостно хохотал человек. — Нет, он не дурак, он догадался. Кушай, умница, я тебе еще дам, милый ты мой, кушай!

Слова медведю непонятны, но таз наполняется рыбьим жиром — любимым кушаньем, приносят рыбу. Каждый раз так делают, как только кувыркнуться? Да, каждый раз. Так это очень просто: кувырк, вот вам и все.

То, что он понял, засело накрепко в скудной памяти медведя. Единственный свой нехитрый номер он изучал несколько лет, но, одолев, показывал его без осечки.

Уже другой человек поливал медведя водой, зверинец переезжал из города в город; везде Фомка получал добавочное угощение за то, что, лежа на спине, поднимал лапы.

Почти всегда ему было жарко, несмотря на поливку. Клетку с великаном-медведем таскали то из вагона на телегу, то с телеги в вагон десятка три людей. Они при установке стучали, кричали, ругались, курили. Медведь все видел, слышал, ко всему привык. Едва оставляли его в покое, он спал, повернув нос к той стороне клетки, где не было стены дома, где клетка от свежего воздуха отделялась лишь решеткой.

По железной дороге возили часто. Медведю не все ли равно, куда его везут? Он спал в темноте под стук колес.

Приехали. После долгой, тягостной тряски в вагоне, после обычной возни с установкой клетки стало совсем хорошо: свежо, прохладно. За решеткой мелькали, кружась, неслись вихрем белые хлопья.

— Чтоб ты издох! — сердито бормотал человек. — Тут от холода не знаешь, куда деваться, а его поливай, этакую орясину. Ну, поворачивайся!

Медведь не понимал. Чего сердиться? Славно тут жить: вольно, легко дышится. Угодно? Он перекувыркнулся и лапы поднял, как полагается. Но ему не дали никакого угощения. Целый день прошел без еды.

— Вот я ему покажу! — злобно кричал ночью человек, стуча железом у наружной решетки клетки. — Завез к чертям на кулички, голодом морит, денег не платит. Фомка, лезь наружу, пошел вон!

Медведь ничего не понимал. Человек стал толкать его острой железной палкой.

— Ступай к своей родне, к медведям, передо́хнуть вам всем. Будет он меня помнить. Пошел, пошел!

Палка больно тыкала в бока, в опину. Что такое? Решетка клетки отпала. Медведь спрыгнул на снег, проковылял немного, ткнулся носом, радостно лег на спину, подняв лапы.

— Да пошел же, дурак! — орал, качаясь, откуда-то взявшийся человек. — Убирайся прочь совсем! Гуляй, Фомка, за мое здоровье! Вот я тебя!

И он наступал, страшно размахивая палкой. Тогда зверь вскочил и побежал, сам не зная куда, в сугробы снега, в темноту ночи.

Какие-то жерди, плетни, загородки он смахивал, опрокидывал ударом лапы. У берега, провалившись всей тяжкой тушей в воду, медведь окунулся и, выбравшись на лед, даже рявкнул от удовольствия: давно он так хорошо не купался.

В морозной мгле туманно серо встало утро. Необозримый простор, воля, холод — все очень хорошо, но есть нечего. Вот принесенные откуда-то волнами, примерзли две ноги лошади. Они еще держатся вместе, остатки хвоста видны на них, но мяса почти нет, они побывали в голодных зубах, они уже обглоданы почти дочиста. Злобно ворча, медведь погрыз, пососал какие-то обрывки на костях и бросил негодную добычу.

Тюленей он подсмотрел с десяток у незамерзающей воды. Он помнил, как медведица, его мать, выслеживала такие темные пятна на сверкающей белизне по краю ледяного поля. И он пополз, как она, прикрывая лапой свой черный нос, стал красться тихонько, осторожно. Но в его движениях не хватало хищной легкости вольного зверя; он отяжелел, стал неловок, сидя в клетке, и лапы его, неуклюже чиркнув по мелким ледяшкам, зашуршали. В тот же миг тюлени исчезли, юркнули в синюю глубину. Голодный медведь, подняв голову, заревел злобно и жалобно. Ни малейшего отзвука. Никто не идет на помощь. Медведь то шел, то бежал по ледяной пустыне, пока не стемнело, и, не найдя ничего съедобного, ворча, задремал между каких-то мерзлых глыб, измученный и встревоженный, как никогда.

Утром, едва бледно-золотые полосы зари протянулись по небу, ветер принес что-то знакомое. — Пахнуло табаком, дымом, теплом, человеком, слышались крик, стук, шум. Неподалеку охотники устроили становище и, собираясь на промысел, спускали на воду лодки. Что мог знать об этом медведь? Он слышал, видел только привычную возню и пошел прямо к ней. Быть может, втащат и уставят его клетку, дадут ему поесть.

Прежде чем заметили зверя люди, к нему навстречу кинулись собаки. Они остановились перед ним яростным полукругом и, ощетинившись, бешено выли, свирепые, остроухие северные псы.

— Медведь, медведь! — орали на становище. — Фомка, винтовку скорей! Стреляй, Фомка!

Вон что… Фомка! Его тут зовут? Медведь бодро двинулся к людям, слегка огрызаясь на воющую стаю. Ну что ж, он послушный медведь, он может, он согласен показать хороший характер и все свое искусство, лишь бы дали поесть. Он наклонил голову, готовясь перекувыркнуться.

— Фомка, в морду не стреляй, промажешь. Сбоку заходи, под лопатку бери. Пли!

В тот миг, как медведь повалился на спину, стукнул выстрел. В медведе что-то крякнуло, ухнуло, заклокотало. Поднятые лапы его кое-как размахивали в воздухе. Собаки, не решаясь его схватить, выли и метались кругом. Вдруг они все помчались прочь от него, по его следу. Там, где виднелись отпечатки когтистых лап, скользя на лыжах по снегу, стремглав бежал человек, растрепанный, красный, мокрый. Он махал шапкой, плакал, плевал, ругался и кричал:

— Не смей, не тронь! Кто стрелял? Зарежу! Мой медведь. Это я сдуру, спьяна его прогнал. Фомушка, голубчик, жив ли? Может, они в тебя не попали. А-а-а!..

Медведь, держа лапы вверх, лежал тяжкой грудой мертвый: пуля пробила ему сердце.

ДОМАШНИЕ ЛЬВЫ