Именем Республики

Возвращение домой

— Где ты пропадал, пропадущий! — с криком набросилась на Пантушку мать, едва он вошел в избу. — Тут с ума сходишь, не знаешь, где он, чего с ним, а ему и горя мало. У-у, бессовестный!

Фекла расшумелась не потому, что она злилась на Пантушку. Нет, вовсе не поэтому. Она не на шутку беспокоилась: не случилось ли чего с сыном, и теперь, увидев его невредимым, встретила слезами и упреками.

Она шумела так часто, что Пантушка привык к этому и не обращал внимания, терпеливо ожидая, когда мать успокоится. И на этот раз он не ошибся. Фекла скоро успокоилась и миролюбиво сказала:

— Умой образину-то!.. Есть, поди, хочешь?

— Хочу, мам.

Через несколько минут Пантушка сидел за столом, жадно ел холодный овсяный кисель с молоком.

— Где же рыба? — спросила мать насмешливо.

Пантушка сделал вид, что не замечает насмешки, и ответил серьезным тоном:

— С Яшкой разве наловишь! Бредешком приходится как ловить? И ноги осокой изрежешь и... — Пантушка запнулся, не зная, что бы еще такое сказать в свое оправдание. — И пиявок полны штаны наберешь. А Яшка их боится.

Его так и подмывало сказать, что у него было дело поважнее рыбной ловли. Но в то время, как на языке уже вертелись готовые слова, мозг жгла неотвязная мысль о военной тайне, связавшей его по рукам и ногам.

— А Гаврилу видел? — спросила мать, как бы между прочим.

— Какого Гаврилу?

— С которым Авдотья встречалась.

Пантушка чуть не вскрикнул от удивления, но вовремя вспомнил наставления милиционера и закашлялся, будто поперхнулся.

— Авдотью ты видел в лесу? — допытывалась Фекла.

— Авдотью?.. В лесу?.. Нет, не видел.

— Вот и пойми, кто из вас правду говорит, а кто врет. Яшка рассказывал, будто вы Авдотью видели с мужем, с Гаврилой.

Пантушка уткнулся в миску с киселем, придумывая, как бы перевести разговор на другое.

— Грибы, мам, пошли... сыроежки. Вот бы со сметаной нажарить.

— Плохо ли...

— Тятянька где? Не отсеялся еще?

— Сегодня кончает.

— Я пойду к нему.

— Сходи. Еду отнесешь, а то я Марьку гоняю, а она хилая, устает. Поле-то дальное, за Ольховым логом.

До Ольхового лога было километра два. Пантушка шел полевой стежкой, поросшей молодой травой, подорожником и куриной слепотой. Вокруг простирались поля, ровные, заборонованные, с робко пробивающимися всходами яровых.

Над полем порхали жаворонки, и веселое пение их лилось нежным звоном. Перевороченная лемехами и заборонованная земля дышала теплым сытым запахом.

Ольховый луг с ручьем и кое-где растущей ольхой цвел желтой купальницей, голубыми незабудками, белой ромашкой.

Пантушка легко перепрыгнул через ручей, выбежал по влажной дороге из лога и увидел мужиков. На узких полосках они кончали сев. Лошади тянули плуги и бороны, ржали, маня к себе жеребят, вихрем носившихся по полю.

Отца Пантушка увидел еще издалека. Лошадь, низко нагнув голову и кланяясь, тащила плуг. Трофим держался за рукоятки плуга, его мотало из стороны в сторону, будто ноги у него заплетались. Пантушка знал, что пахота — очень тяжелая работа. Лемех подрезает толстый пласт земли, а пахарь держит плуг с пластом на весу, не давая лемеху уходить в землю слишком глубоко или выскакивать на поверхность; чтобы хорошо вспахать поле, требуются сила и сноровка.

Когда Пантушка подошел к полосе, отец допахивал последний загон.

— Ну-ну-ну, родимая! — покрикивал он на лошадь. — Давай, давай!..

Увидев сына, Трофим остановил лошадь, радостно улыбнулся.

— Ну-ка, иди сюда!

Пантушка и без приглашения подходил к отцу, тоже радуясь встрече.

Отец положил руку ему на голову, быстро погладил.

— Задал ты нам заботы, — сказал он. — Хотели уж в розыск пускаться. Разве можно так! Ушел на один день, а пропадал три.

— Я не пропадал, — попробовал оправдываться Пантушка, виновато опустив глаза. — Дело было.

— Ну, ладно. Я сейчас допашу загон.

Проложив последние борозды, отец сказал:

— Ну-ка, распряги!

Пантушка подскочил к лошади, отвязал постромки, распустил супонь.

— Хомут сними, седелку, — подсказывал отец. — Пускай отдохнет.

Пантушка освободил лошадь от сбруи, оставил только недоуздок.

— Пусти на дорогу, траву пощиплет.

Лошадь, почувствовав себя свободной, сделала два-три шага и легла.

Отец уселся у телеги, стал обедать. Холщовая рубаха на спине его темнела от пота.

Чувство стыда вдруг охватило Пантушку: отец мается на тяжелой работе, а он не помогает ему:

— Тятенька! Ты бы научил меня пахать.

Отставив бутылку с недопитым молоком, Трофим задумчиво посмотрел на сына и серьезно ответил:

— Мал ты еще. Раньше шестнадцати лет пахать нельзя: грыжу наживешь, надорвешься. Боронить попробуй.

После еды Трофим опрокинул плуг и велел Пантушке очистить его от земли, а сам насыпал в лукошко овса, стал разбрасывать семена по вспаханной полосе. Засеяв загон, он запряг лошадь в борону и показал Пантушке, как надо боронить.

— Я буду сеять, ты боронить, вот у нас дело-то и пойдет быстрее.

С необыкновенным старанием работал Пантушка. Зубья бороны разбивали пласт земли в мелкие комья и одновременно закрывали, «хоронили» зерна.

Лошадь шла ровным шагом, борона тащилась по пашне, оставляя исцарапанную зубьями полосу. Босые ноги Пантушки увязали в прохладной разрыхленной земле, в ноздри бил запах перепревшего прошлогоднего жнивья и полыни, лошадиного пота и дождевой тучи, нависшей над полем. Дождь не пролился, но свежий воздух потоком хлынул от тучи, проник Пантушке под рубаху, обдал ознобом тело, растормошил волосы.

Отец высеял очередное лукошко, посмотрел на бороньбу, сказал:

— Вон он, хлебушко-то, как достается!

Пантушка ничего не ответил. Он только взмахнул вожжой и прикрикнул на лошадь. Новое, не испытанное раньше чувство гордости от сознания, что он делает настоящее дело, распирало грудь мальчика, поднимало Пантушку в собственном мнении, делало его серьезней. В душе росло теплое чувство к отцу, то чувство, которое сближает крепкой мужской дружбой. Ему захотелось подбежать к отцу, обнять его за пропыленную, красную от солнца и ветра шею, сказать, как он любит его. Но работа не позволяла оторваться хотя бы на минуту, она держала цепко: лошадь шла, борона прыгала по комьям, Пантушка еле поспевал переставлять ноги. Иногда в зубья набивались корни прошлогодних растений; тогда приходилось приподнимать борону и откидывать сорняки на межу.

На соседних полосах фыркали лошади, покрикивали пахари и бороновальщики. Все это движение людей и животных захватывало Пантушку, и душа его ликовала от счастья.

Полосу засеяли засветло и, положив на телегу плуг с бороной, поехали домой. Пантушка сидел рядом с отцом на грядке[9], свесив босые ноги. После трех почти бессонных ночей в лесу, после ходьбы по пашне все тело его болело от усталости. Но это было сущим пустяком в сравнении с тем, что он испытывал, любуясь обработанными полями, позолоченным закатом.

Где-то блеяли овцы, плакал ребенок, кричал коростель. Издалека доносился колокольный звон.

— В монастыре одна работа — богу молиться, — проговорил Трофим и после недолгого молчания добавил: — Не тяжело, не пыльно, а доходно. Грехи богачей отмаливают, а сами грешны.

— И отец Илиодор грешен? — наивно спросил Пантушка. — Старухи говорят, он святой.

— Старухи тебе наговорят, только слушай. Дармоед, старец-то Илиодор. Монахов палкой по голове бил, когда силенка водилась. Они боятся его, монахи-то... Говорят, молебен об убитом служил. А что молебен? Он не воскресит убитого.

— Тятенька! А где церковное золото спрятано?

— Кабы знал, пошел бы и взял.

— Себе?

— Зачем оно мне? Золото жевать не будешь. Отдал бы в волость, отослали бы, куда надо.

— Наверно, в каменоломне спрятано, — неуверенно промолвил Пантушка.

— Мало ли места на земле... Спрятать найдется где.

Некоторое время ехали молча.

— А вы не нашли золото? — внезапно спросил Трофим.

Пантушка взглянул на отца и встретился с добрым взглядом, который как бы говорил: «Я не осуждаю, сам был мальчишкой, тоже клады искал». Пантушка не смог сказать отцу неправду.

— Нет, не нашли, — нехотя ответил он. — Лопатку забыли взять.

— В том-то и дело, — рассмеялся отец и, вдруг посерьезнев, спросил: — Яшка говорит, вы Авдотью с мужем видели. Правда это?

В голосе отца звучала твердость, и Пантушка почувствовал, что отцу очень важно знать, что произошло у Кривого озера, и скрывать ничего нельзя. Но ведь он обещал Стародубцеву держать все в секрете.

— Чего же ты молчишь?

Пантушка не ответил.

Отец больше ни о чем не расспрашивал.

— Завтра огород вспашем, овощи пора сажать.

В том, что было сказано «вспашем», а не «вспашу», Пантушка увидел признание его помощником отца.

Вечером, едва успели поужинать, заявился Яшка.

Пантушка встретил приятеля недружелюбно, смотрел на него косо, исподлобья.

— Выйдем на улицу, — шепнул Яшка заискивающе.

Вышли за ворота, сели на лавочке.

— Ну, чего тебе?

— Как там?

— Ничего, — небрежно ответил Пантушка. — Покормил комаров. А ты хорош! Почему к Стародубцеву не сходил?

— Мамка не пустила.

— Ма-амка!.. — передразнил Пантушка. — Вот как дам по загривку, будешь знать... Изменник!..

— Ну, дай!.. — вызывающе процедил сквозь зубы Яшка. — Дай! Чего же ты?

— Руки марать не желаю.

— Боишься?

Пантушка незлобиво стукнул Яшку кулаком по голове, а не по загривку, как обещал. Удар был слабый, но Яшка заплакал.

— Иди, жалуйся, — без всякого гнева сказал Пантушка. — Иди!..

Яшка всхлипывал и не думал уходить.

Пантушка смотрел на высокую березу, где с криком устраивались на ночлег грачи. По дороге брела корова, бережно неся полное вымя, бежала худая собака, пугливо озираясь.

Пантушка молчал. Яшка всхлипывал все реже. Потом спросил:

— За что ты?

— За измену. Изменников судят. Сказано тебе было в волость сходить?

— Мамка не пустила.

— Мало ли что!

— А Стародубцев сам приехал, Авдотью в сельсовет таскали.

— А зачем разболтал все?

— Твоего отца испугался. «Зачем, — говорит, — Пантушку в беде бросил?» А тетка Фекла как заорет: «Убили его, утонул он!» Тут не знай чего расскажешь.

— Зря я с тобой связался. — Пантушка сплюнул. — Не умеешь ты язык за зубами держать.

Наконец Яшка перестал всхлипывать, утер глаза и спросил:

— Видел ейного кавалера?

— Не скажу. Военная тайна.

Пантушка остался очень доволен, что к месту ввернул слова «военная тайна», и сразу подобрел.

— Сердишься?

Яшка не ответил.

— Брось сердиться. Давай помиримся.

— Стрельнуть дашь из пистолета?

— Дам.

Руки мальчиков сцепились, и Яшка клятвенным тоном произнес три раза:

— Мирись, мирись, больше не дерись.

Запустив руку в глубокий карман своих драных штанов, Пантушка вдруг с недоумением посмотрел на Яшку и стал выгружать из кармана драгоценности: сломанный ключ, гайку, клубок суровых ниток, ручку от серпа, гвоздь с расплющенным концом. Пистолета не было.

— По-те-рял, — проговорил Пантушка по слогам.

Страшно было ему поверить, что пистолет, из которого он еще так недавно стрелял, потерян. Первые минуты Пантушка был так расстроен, что сидел на месте и хлопал ладонями по коленям, повторяя растерянно: