Майкопский «Негус»

* * *

По каким-то причинам упомянутый Иван Агрузов так и не был заброшен в СССР. Он сделал в НТС карьеру, пробившись из шоферов и радистов в главари, был руководителем «закрытого сектора», где готовятся шпионско-террористические акции, а двадцать с лишним лет спустя сделался шефом отпочковавшегося от НТС так называемого Международного общества прав человека. Этот изменник Родины, пошедший во время оккупации на службу в фашистскую жандармерию, был даже награжден западногерманским орденом.

...Верея от Москвы — в сторону Смоленска. Вот так Николай оказался поблизости от тех мест, где он начал войну. Отсюда не так уж далеко до Вязьмы, там, к северу, Сычевка, где его первый раз взяли в плен. Можно туда и еще быстрее добраться, через Гжатск. (Ныне — город Гагарин.) В лесу, на уютной поляне, недалеко от шоссе, развернули рацию.

Майор Курган сказал просто, без кабинетной официальности:

— Давай-ка, Николай, перекурим. Время еще есть.

Они удобно уселись на упавшей березе, и майор достал пачку «Казбека», которая в те времена еще была картонной и раскрывалась. Внезапно Афанасий Никитич спросил:

— Гриб видишь?

— Какой гриб?

— Вон, беленький, из травки выглядывает... Молодой еще, пусть растет. Ничего, мы с тобой еще грибов пособираем, похлебку сварим.

Николай хотел что-то сказать, но осекся. Майор, однако, его понял:

— Если насчет побега, так я не боюсь. Куда тебе бежать? А вот боюсь я, если честно сказать, не припозднились ли мы с первым сеансом. Просчитают они нас или нет — вот в чем вопрос, как говорил Гамлет.

Благодушная беседа майора Кургана с Николаем имела целью не только наладить еще больший контакт, но и привести радиста в совершенно спокойное состояние. Ведь радиопочерк Шурко неоднократно записывался на пленку там, в Бад-Висзее, и теперь эти бобины находились на базе где-то в Западной Германии. Сегодня же запись сообщения, которое сейчас передаст Шурко, опытные слухачи сопоставят с теми эталонами и дадут заключение — «Негус» ли работал на ключе или кто-то другой. Для того чтобы человек передавал в обычной для него манере, он должен быть спокоен.

Радиостанция НТС «Свободная Россия» не пользовалась широкой известностью в СССР. Маломощная, эта станция плохо была слышна. А из тех, кто случайно на нее натыкался, многие принимали «Свободную Россию» за хулиганство в эфире. Изначально в замысле этой станции была заложена ошибка. «Свободная Россия» выдавала себя за подпольную радиостанцию, работающую с советской территории. Станция передавала невероятные сообщения о восстаниях в СССР, о действиях никому неведомых повстанческих армий и комитетов, о разгроме то одного, то другого обкома, горкома партии или управления МВД. Здравомыслящие люди говорили: бред какой-то, кому это нужно?

Были, однако, люди, которые с замиранием сердца ждали сообщений «Свободной России». Так ждал майор Курган сообщений для своего подопечного. И вот оно, наконец-то! «Слушай меня, Негус! Передаю для Негуса, — говорил женский голос. — Видела тебя в Ялте. (Это значило — тебя запеленговали там, где ты и ожидался.) Тетя Маруся хотела бы получить от тебя ландыши. (Это значило — ждем письма по конспиративному адресу в Норвегии.) Если ты помнишь ласковые взоры, мигни разок. (Это значило — если шифрблокноты тобой не утеряны, связывайся с Центром по варианту № 1.)

Так холодным летом пятьдесят третьего года началась радиоигра, получившая кодовое наименование «Кубань» — по месту высадки «Негуса» и «Графа», то есть Шурко и Кулеминова. Шурко сообщил, что он осел в Верее, Кулеминов «бросил якорь» в Клину. Американцы перебрали все варианты своих радиоловушек — и по всему выходило, что «Негус» и «Граф» работают свободно, а не по принуждению. В свою очередь, Околович заверял своих хозяев из ЦРУ, что эти-то люди, «Негус» и «Граф» — абсолютно надежные. А что было делать Георгию Сергеевичу — в первую очередь на него, «Гиммлера НТС», ложилась ответственность за все провалы.

Однако нельзя сказать, что Центр сразу же поверил «Негусу» и «Графу». Нет, проверка и перепроверка обоих была весьма тщательной. Собственно, в радиоигре «Кубань» Шурко исполнял роль «диктора». Чекисты тщательно готовили тексты его «донесений». Майор Курган, внимательно наблюдавший своего подопечного, чувствовал — не интересуют Николая все эти «игры», томится он, мается, но исполняет свои обязанности добросовестно. Занимаясь радиоигрой, Афанасий Никитич постоянно беседовал с Николаем, именно беседовал — он умело избегал формы допроса, полагая, что главное, по мнению подследственного, уже им сказано, а какая-то деталь скорее обнаружится в ходе непринужденного разговора.

Так однажды и получилось, причем выявилось кое-что, имеющее прямое отношение к радиоигре. Николай как-то упомянул, что один раз его радиопочерк записали после сильной пьянки, причем пьянка была организована капитаном Холлидеем (Игорем Сергеевичем). Николай решил: им наглядно показали, что похмельное состояние снижает качество работы на ключе — больше ошибок, меньше скорость. А майор Курган увидел здесь иной замысел. И однажды он попросил Николая перед передачей выпить. Эксперимент удался: среди прочего Центр поинтересовался у «Негуса», не злоупотребляет ли он спиртным... Значит, каждая передача Шурко проверялась придирчиво. А это говорило о том, что ЦРУ и НТС, видимо, работают с ним всерьез.

Но все это волновало лишь майора. Николай, внутренне уже разорвавший со своими бывшими хозяевами, не испытывал ничего, кроме досады и скуки, когда видел рацию, шифртаблицы, радиоплан и прочую дребедень. Но он был рад выездам на передачу. А выезжать надо было в разные «правдоподобные» места — ведь его могли пеленговать какие-то невидимые и неизвестные люди здесь, в Подмосковье, не говоря уж о посольстве. Майор Курган понимал, что для истомленного тюремной камерой Николая очень ценны недолгие прогулки по лесу, особенно когда он выпускал его из своего поля зрения. Но и наблюдательный Афанасий Никитич не мог себе представить, насколько интенсивно переживал эти минуты Николай.

В эти минуты в нем как будто спрессовывались многослойные и разнообразные чувства, воспоминания, размышления. Снова и снова проходила перед ним вся его такая нелепая и невеселая жизнь. Он считал свои ошибки, свои преступления, свои заблуждения, как он их сейчас понимал, и не мог сказать, что в его сознании все четко стало на место, сфокусировалось, как при наводке фотоаппарата на резкость. Нет, многое оставалось смутным, многое не было решено — ни им самим, ни, очевидно, всем обществом.

Не все он ухватывал и в Большой Политике, которая шла не им, Николаем, а кем-то еще предначертанным порядком. В прошлом году энтээсовское начальство заставляло его, как и других камрадов, регулярно читать советские газеты, чтобы быть «в курсе» и не провалиться на незнании «советских реалий». И вот он провалился. Если подумать, не потому ли, что его начальники там, за кордоном, никак не могли осознать главную реальность: народ — за свою, за Советскую власть. И когда к нему являются «освободители» от этой власти, он их берет за шкирку и сдает в ЧК.

...Иногда удавалось увидеть людей. Через автомобильное стекло, как бы украдкой, смотрел на них Николай и думал, что никакой учебой по газетам не познаешь «реалии» этой жизни, во многом теперь и ему неведомой — ведь уж черт-те сколько лет длятся его «приключения».

Однажды машина, в которой чекисты везли Николая, попала в затор на шоссе. Спереди оказался крытый грузовик, в котором ехали развеселые студенты с гитарами. Пели песни, большинство которых было уже неведомо Николаю. Оно и понятно. Кто вспомнит в летние каникулы пятьдесят третьего слова наподобие тех, что пел Николай со своими однокурсниками у костра под Иркутском осенью тридцать девятого:

«Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага».

Да, так он пел, искренне пел, сидя рядом с девушкой, которую всю жизнь помнил и чье имя не назвал ни на одном допросе. Никто уже эту песню не споет — даже если б случилось чудо, и все убитые студенты воскресли (а наверняка погибло большинство) и собрались у костра.

Но не все песни забыты, не все бойцы полегли под гусеницами немецких танков, не все погибли за колючей проволокой лагеря военнопленных. Вот и нынешние студенты поют кое-что из того, что пели те, довоенные:

«Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону,
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну».

Но в основном песни были Николаю не знакомы. Да и по радио вряд ли такие передавали. А потом вдруг рыжий парень под всеобщий хохот пропел:

«Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча...»

Русскому человеку пятьдесят третьего года этого куплета было достаточно, чтобы понять: Л. П. Берия вылетел из кремлевской обоймы, а К. Е. Ворошилов и В. М. Молотов — у власти. Майор Курган оставался бесстрастным, только водитель засопел — такое в присутствии шпиона...

Николай вспомнил Околовича, его прогнозы о том, что осиротевшие большевистские главари обязательно передерутся. Судя по шуточному куплету, что-то такое происходит, но, судя по всему остальному, порядок в стране сохраняется. На ее «самораспад», во всяком случае, не похоже. А впрочем, что мог видеть Николай в своем положении?

Когда выпадали счастливые мгновения и он мог побыть в лесу без свидетелей, Николай, гладя сосновую ветку (сосны напоминали ему родную Сибирь), мечтал о том, чтобы скорее все кончилось и... Но что дальше? Ему толком и не говорили, на что он может рассчитывать. Срок в тюрьме? Лагерь? Ссылка? Он уже перестал — или почти перестал — бояться расстрела. Впрочем, камрады говорили, что теперь есть кое-что похуже — загонят на урановый рудник, и в несколько месяцев заживо сгниешь.

Но не всегда мысли Николая принимали столь мрачный оборот. Холодным летом пятьдесят третьего года засветила надежда и ему. Николай почти физически ощутил ее приход. Однажды, дело было уже в конце августа, когда машина поднялась на холм, внезапно расступился лес, и столь же внезапно разошлись угрюмые тучи. В просвет ударило солнце и осветило всю округу: и лесной окоем, и серую деревушку с полуразрушенной церковкой, и мокрое поле, и стадо неухоженных коров. Все это было так не похоже на Германию, а уж про Марокко и говорить нечего, — такое это все было родное, свое, что Николай вдруг заплакал — просто полились слезы из глаз, и ничего не сделать, не скрыть. И он был очень благодарен майору Кургану, который сделал вид, что ничего не заметил.