Через реку вброд

1

Летом было легко и даже приятно просыпаться рано: будильник еще не зазвонил, а он уже встал, заварил себе кофе, с сожалением вспомнил, что булка была съедена вчера, но зато оставалось молоко, колбаса и пара яиц, так что можно соорудить хоть какой-то завтрак. Включил диск Бориса Борисовича, подумал, что Гребень уже не тот, а может — посмотрел на себя зеркало — он просто сам постарел и ему проще думать, что раньше все было лучше — и музыка и еда. Впрочем...

Он стоял, пил кофе и смотрел в окно, изо всех сил стараясь удержать хорошее настроение. Ну и что, что идти на работу, глупость какая — работа. Возможность покупать холст и краски и жить не впроголодь, не тесниться, сдавая угол каким-нибудь приезжим работягам — ради этого стоит и потерпеть сутки через трое. Да и разве это работа, просиживать штаны в элитном, а потому почти всегда полупустом бизнес-центре. И все же, дни, когда надо было ехать на работу, он не любил, знал, что потеряет свой собственный ритм, будет потом целый день ходить помятый и словно неживой, отупевший. Да, пожалуй, именно за то, что сидение за конторкой, с муторной проверкой документов и выдачей пластиковых карточек и потом отъемом этих карточек у немногочисленных посетителей, высушивало его, лишало вдохновения, он и не любил работу.

«Зато краски, холст...», — снова напомнил он себе.

Собрался быстро, привычно, вышел, глянул на часы и решил пройтись пешком. Для своих лет он выглядел отлично и чувствовал себя не хуже. Да, он выглядел на шестьдесят, но это были эдакие заграничные шестьдесят, когда мужчины импозантны и с радостью флиртуют с девушками, поражая молодежь стилем и породой. Бывшая жена любила говорить о нем именно в таких эпитетах и с легкой завистью: «Ты породистый». Жаль, дети пошли в её «породу» и теперь, изредка встречаясь с ними, он изумлялся — неужели вот этот лысеющий, расползающийся в боках дядька и узкогубая тетка и есть его дети? Хорошо, они встречались редко, никаких сожалений он по этому поводу не испытывал, дети и внуки были сыты, здоровы и совершенно не интересовались ни дедом, ни искусством. «И слава Богу,— подумал он с горечью, — хватит одного разочарования на нашу семью».

Он давно смирился с тем, что не стал известным художником и хотел верить, что его смирение — это не сломленность побежденного воина, а мудрость старца, который понял, что все в мире тлен. Он даже испытывал некое подобие облегчения — однажды приходит момент, когда понимаешь, что ты уже не оправдал и никогда не оправдаешь ничьих надежд, даже своих собственных, поезд ушел, и все твои усилия могут быть направлены только на одно — находить в своей работе отраду хотя бы для себя. Пенсии для этого было бы маловато, а вот пенсии и скромного заработка охранника вполне хватало. Да и много ли ему было надо? Вещи он не любил, полагая, что нищенской делает квартиру не отсутствие вещей, а присутствие дешевого барахла. Себе покупал джинсы и рубашки, брезгуя свитерами, в одном из секондов, где его знали, любили и к его приходу откладывали интересные находки. На здоровье он не жаловался и на лекарства не тратился, много гулял, предпочитал пройтись пешком, а не ехать в транспорте, ел немного, пил умеренно и не курил. Холст, кисти и краски были основной и самой существенной статьей его расходов.

Поэтому, напомнил он себе снова, на работу ходить было надо. Он пытался писать там, но выходило уныло и плохо, скомкано, там он чувствовал себя учеником на последней парте, который втайне от учителя малюет в тетрадке непристойные картинки.

Вот так, убеждая себя в который раз, что все в его жизни неплохо, даже хорошо, просто замечательно, он и дошел до работы. Крестовский остров в последние годы оброс множеством элитных домов, но, несмотря на близость центра, в будние дни напоминал скорее загородный поселок, чем городской район. Что ж, тем лучше.

Он прошел в комнатку, где он и его несколько коллег могли переодеться и перекусить, сморщился от тошнотворного запаха немытых тел, перегара и табака, быстро переоделся в принесенную с собой форму и сел за стойку. Валентин, его сегодняшний напарник, молодой, толстый и ленивый, вяло приподнял руку:

— Хеллоу, как спалось? — Валентин, приходящий на работу на час раньше, чтобы раньше и уйти, зевнул, обдав собеседника неприятным запахом, — вот вы там еще спите, а мы тут уже трудимся.

Еще один парадокс — многие охранники, как и уборщицы, полагали, что только они и трудятся, тогда как все эти клерки, офисные девицы и серьезные мальчики, вечно говорящие по телефону, только делают вид, что работают. И он не стал бы с ними спорить, хотя — Бог весть, что за дела свершаются и в этом здании тоже.

— Неужели на наш центр кто-то решил напасть? И я все пропустил? — доставая книжку, выдал он дежурную шутку.

— Да конечно! — ответил Валентин. — Приезжали боссы, все тут бегали, суетились, идиотизм! Все с такими лицами — смотреть противно. Примчались и умчались. И зачем, спрашивается, приезжали, паразиты?

День поплыл своим чередом, не предполагая никаких коллизий. Уже ближе к обеду, Валентин как раз сходил «перекусить и перекурить» раз пятый, в холле началось движение. Несколько парней, все на одно лицо, с окладистыми бородами, в клетчатых, словно маловатых, рубашках, и в узких, тесных джинсах на худощавых задницах, внесли кофры, осветительные приборы и, сгрузив все это около их стойки, стали названивать кому-то. Кто-то куда-то не приехал, и срывалась съемка, юноши ругались, шипели в телефоны. Через несколько минут к ним спустился еще один, но только местный, и тоже стал звонить, шипеть, ругаться и заламывать руки. Потом к ним присоединились еще пара юношей и девушек.

Он с интересом наблюдал за этим представлением, гадая, чем и как оно закончится, и размышлял, не пора ли хоть формально вмешаться, и никак не ожидал, что один из малолетних хипстеров бросится к нему.

— Добрый день, я Родион, — лучезарно улыбнулся он, — я тут работаю.

И замолчал, видимо ожидая восторженного: «Ну да, конечно! Я вас знаю-помню», но в ответ он лишь кивнул. Родион не смутился:

— Нам требуется ваша помощь. Можно вас украсть часа на два, а лучше на три? Если вы не против, то ваше начальство я беру на себя, — и снова улыбнулся.

— То есть — украсть? — он действительно не понял, что от него хотят. Хипстер вздохнул, улыбнулся еще шире:

— Понимаете, у нас съемка намечена, тут, недалеко, в парке. Все разрешения получены, освещение вот то, что надо, погода, температура, все отлично, но один... герой не приехал! А вы нам, вроде как подходите... — и замолчал, выжидательно, со слезой во взгляде смотря на него.

— И я вам подхожу? Я? — уточнил он, хмуря брови. — Для съемки?

— О, ничего такого там не будет, все очень красиво, для глянца! Я вам гарантирую, никакой похабщины и дурновкусия!

— Мне шестьдесят три, — зачем-то сказал он.

— Да хоть семьдесят три! Вы и не будете главным действующим лицом, но... очень надо! Выручите, а мы... — и он на рекламном буклете написал цифру и приписал значок «евро».

«Кисти. Самые лучшие. И краски, и холсты, и подрамники, и даже сменить этюдник, — пронеслось в голове, ¬— и еще останется на хороший коньяк. Черт...» Отказываться было глупо, соглашаться — нелепо. Все это походило на розыгрыш.

— Но только с начальством... — он не успел договорить, а Родион с воинственным кличем уже несся к своим. Там засуетились, одна из девушек подбежала к нему, попросила встать, осмотрела, снова радостно закричала: «Родя — ты гений! Размер в самый раз! Ох, какое чудо чудесное!». Было похоже, что он попал в какое-то кино и это ему совсем не нравилось.

С возрастом он все больше и больше сторонился компаний и это, он полагал, был еще один гвоздь в гроб его успеха. Он не умел сдруживаться, сближаться с другими людьми, а это было необходимо — быть в теме, в тусовке. Нет, не выслуживаться перед властью, иногда это было как раз во вред, но вариться в общем котле, чтобы пеной тебя вынесло на поверхность, а ему это не нравилось, как сейчас не нравились восторженные, слащавые, и до ужаса ненатуральные возгласы длинноногой девицы.

Его отпустили, что уж там придумал Родион неизвестно, но начальство самолично позвонило и благословило. Его загрузили в маленькую машину, названную так только по недоразумению, слава Богу, ехать было близко, в заброшенную часть острова, на противоположный берег от яхт-клуба, пока еще тихий и неприметный. Было уже ясно, что и тут настроят дома для тех, кто хочет жить в городе, но так, словно тут милый райский деревенский уголок.

Родион шустро руководил процессом, моментально став собранным и серьезным. Все слушались его беспрекословно и работали на удивление слажено. Вот уж сложно было представить, что у молодежи может быть такая дисциплина.

К нему подошел высокий парень с фотоаппаратом в руках, поздоровался, посмотрел с интересом:

— Я вас не знаю. Должен был приехать Евгений.

— Я вас тоже не знаю, — ответил он ему в тон, — должен, но буду я. Чего делать-то надо?

Фотограф усмехнулся:

— Так вы не в курсе?

— Я не... — только и успел ответить, тут же подлетел Родион, увлек его в сторону, передал на руки своей ассистентке, целлулоидной восторженной барышне, одновременно объясняя фотографу, что все сейчас будет готово и в самом лучшем виде.

Его быстро переодели в белую рубашку, отличный костюм, и явно дорогие ботинки, нацепили запонки, причесали, слегка загримировали и оставили сидеть на стуле. На площадке появилась еще одна девушка, и все ринулись к ней. Стало очевидно, ради кого все затевалось. Девушка была прекрасна, но на него впечатления особого не произвела, как никогда не производили впечатления фотографии даже самых прекрасных женщин в журналах. Она не вдохновляла, была слишком хороша и, как теперь говорят, ухожена, словно научилась применять «фотошоп» в реале. В ней, на его вкус, не было чего-то такого, что делает любую, даже не самую красивую женщину притягательной для мужчин.

«А может это старость? — снова подумал он».

Девушку увели в маленький вагончик, и из него она появилась скоро в махровом халате. Он усмехнулся: интересная фотография выйдет у них, впрочем... сейчас чего только не увидишь и лучше пусть так, она в халате, а он в смокинге, чем наоборот.

Родион подлетел теперь к нему, схватил за локоть и потащил в сторону берега, по дороге объясняя:

— Значит так, мы снимаем ню, понимаете, да? Она обнажена, он одет, между ними любовь, но такая... особенная, никаких откровенных фото, в глазах должно быть чувство, понимаете? Настоящее чувство!

— Погодите, — он остановился и высвободил руку, — какое ню? Какие чувства, вы же сказали...

— Это ее бенефис, Натальи, вы же узнали ее, да? Она модель мирового уровня, большая удача, впрочем, неважно. Суть в том, что вы, уж простите, только для антуража.

— Для мебели? Тогда причем тут мои глаза? — спросил он холодно. — И не надо мне все это объяснять, я художник, как-никак, — сказал и тут же пожалел. Выглядело это глупо, как хвастовство или, хуже того — пустое бахвальство.

— Художник? — Родион нахмурился, — надо же. Но тогда вы меня поймете. Это должно быть красиво!

— Ладно, — злой сам на себя, он зашагал вперед, туда, где Наталья стояла, повернувшись лицом к воде.