Через реку вброд

2

И все-таки на следующий день он снова вытащил «Тружеников» на свет божий, посмотрел на них спокойно, походил вдоль, словно видел впервые. Ничего. Есть огрехи, видны неровности, но в общем и целом — очень неплохо, видимо недостаток рвения он тогда с успехом заменил ответственной прорисовкой деталей. После вчерашних разговоров у него появилась мысль: вместо того, чтобы открещиваться от своих «Тружеников», взять да и продолжить серию. «Труженики нью эйдж»: вместо слесарей — менеджеры, вместо балерин — стриптизерши, вместо инженеров — программисты или как их там называют, вместо хабалистых продавщиц вышколенные красавицы из бутиков. Идея показалась интересной, тем более — это будет не заказ, это будут те люди, которых он выберет сам, и написанные так, как хочет он сам... А первым можно написать, к примеру, того же Родиона. От этой мысли стало весело. Напевая всю ту же старую мелодию, он стал делать наброски, и тут зазвонил телефон. Более неудачного времени для звонка найти было просто невозможно, а значит — звонил Ленчик.

Старый друг, а теперь просто приятель, знакомец, Ленчик был таким же, как и он, неудавшимся художником. В молодости веселый и задиристый, с возрастом он стал желчным и склочным, но самым неприятным в нем было абсолютное неприятие чужого успеха. Послушать Ленчика, так все вокруг — и композиторы, и художники, и поэты и даже политики, воровали его идеи и, хуже того, нещадно портили их. Вот если бы Ленчику дали развернуться... Правда, что значит «дали развернуться» Ленчик не пояснял, а если его спрашивали напрямик, обижался смертельно. И все же не ответить на его звонок он не мог — Ленчик гробил свое здоровье с рвением, достойным лучшего применения, и уже к шестидесяти годам имел букет всевозможных болячек, в которых, конечно же, были виноваты все, кроме него.

— Ну чего тебе, старый хрыч? — спросил он Ленчика без тени иронии, вырисовывая в блокноте, всегда лежавшем рядом с телефоном, завитушки.

— От хрыча и слышу, — ответил Ленчик желчно. — У тебя там что, совсем все плохо?

— То есть? — он отложил блокнот, пытаясь понять, куда Ленчик клонит, что было делом непростым.

— Ну, подался в натурщики ты не от хорошей же жизни! Ты что, все пропил? Или наоборот, славы легкой захотелось? Напомнить о себе решил, а? Как тут пишут «Известный когда-то художник...»

— Постой, где пишут?

— Да что ты прикидываешься! — заорал Ленчик сердито, — что прикидываешься? Старому другу мог бы рассказать! Понимаешь, снимается с голыми бабами, в шмотках таких... ну таких, весь из себя первый парень на деревне, да еще рассказывает о себе небылицы! Ты когда это заслуженным и успешным был-то? Вспомнила, видишь ли, бабка, как девкой была! Тоже мне, Глазунов!

— Я не понимаю, Ленчик, что и где ты вычитал? Фотографии. Ну да, есть. И вроде, ничего так, но остальное...

— Ты или дурак, или прикидываешься, а скорее всего и то и другое, — буркнул Ленчик, — ты что, не читал интервью своей соплюхи, с которой фоткался?

— Интервью? Погоди-ка... — сколько раз он открывал журнал, но у него и в мыслях не было изучить, что там есть еще, помимо фотографий. Он пролистал его, посмотрел другие фотоработы, да и все.

— Ты как был идиотом, так им и помрешь, — изрек Ленчик и отключился.

— Да, ты прав, Ленчик, — ответил он молчащей трубке.

Журнал лежал на подоконнике, открытый на фотографии, не их с Натальей, а другой, на которой известный, по словам Родиона, актер многозначительно смотрел вдаль. Еще один кандидат в новые труженики.

Он усмехнулся: кто бы мог подумать, что идея продолжить когда-то ненавистную серию портретов так завладеет им.

Интервью, интервью... Он пролистал журнал, нашел фотографии, на которые уже мог смотреть совершенно отстраненно, отмечая, что мужчина на снимках выглядит интригующе — хорошо одетый, рядом с молодой и красивой — обнаженной! — женщиной, но при этом взгляд, как у загнанного в ловушку человека. Хорошо! Не банально, свежо и интересно. Рожа у мужика, конечно, прямо скажем, не модельная, но что-то в ней есть: спасибо предкам со всей необъятной родины, начиная от Тбилиси и заканчивая глухой деревней в Белоруссии. Он рассматривал последнюю фотографию долго, не желая признаваться себе, что тянет время, не хочет читать интервью, примерно представляя, что можно ожидать. И его ожидания оправдались: ему было посвящено несколько абзацев — Наталья в самых лестных выражениях расписывала работу с ним: и его чуткость и отдачу, и его вкус... Тут она — внезапно, конечно, внезапно — вспоминала, что он художник, и уже редакция, а как же иначе, сама расстаралась и вставила врезку — краткую справку о его достижениях, о бывшей жене (известной галеристке, подвижнице, помогающей «нашим» за границей), и о детях (это-то тут причем?). Захотелось выпить от досады, как-то это выглядело мелко и глупо. Даже на Ленчика сердиться расхотелось.

«На старости лет занялся фигней, — подумал он и решил, что закончит раз и навсегда всю эту светскую жизнь. Так и скажет Родиону, если надумает его снова выводить свет! — И зачем я ему только поддался? Хватит!»

Чтобы отвлечься, он вернулся к работе, от которой его отвлек звонок Ленчика. В блокноте, удобном, небольшом, жестком, он стал набрасывать портреты будущих тружеников современности. И пока прикидывал, сколько портретов сделать всего, кого на них изобразить, понял, что совершенно не знает современной жизни, вот совсем. Для того чтобы писать натюрморты, цветы и пейзажи этого знания не требовалось, но если уж взялся писать портреты, да не просто портреты, а создавать собирательный образ сегодняшней реальности, собственными скудными наблюдениями было не обойтись, да и расспрашивать не годилось.

Он вспомнил, как тогда, перед тем как выбрать кандидатов для своей серии, много общался с самыми разными людьми. Ему казалось, что он сможет вытянуть эту тему, если вложится в нее целиком, ему и сейчас так казалось, и именно поэтому он вернулся к ней вновь: сделать все так, как он хотел изначально, а не как хотел от него заказчик.

Проработав до обеда, он решил пройтись, хотя погода к этому не располагала, но он любил ветер, хмурое небо и безлюдные улицы, почему-то в такие моменты мыслилось наиболее четко и ясно. Он ходил по улицам час и, придя домой, решил, что Ленчик обладает удивительным даром наделять любого, даже случайного встречного, чувством вины за содеянное — все равно за что. И почему это он решил, что фотографии — фигня? Они были прекрасны, и он это знал, ну и что, что о нем написали в журнале? Кто это прочтет? И кто из прочитавших вспомнит о нем, безвестном художнике, завтра?

Однако оказалось, что и прочитали и помнили. По крайней мере, молодой и резкий девичий голос в его трубке попытался его в этом убедить. Девушка была напористой и упрямой, в сотый раз повторяя приглашение на какое-то ток-шоу и все напирала, что телезрители прямо таки мечтают видеть его гостем передачи.

— Знаете, я подумаю, — смалодушничал он, — вы телефон мне оставьте и имя, я перезвоню.

Девушка бодро продиктовала и то и другое, а он сразу перезвонил Родиону.

— Вау, круто, ты по новой становишься знаменитостью! — радостно возвестил Родион.

— Что такое ток-шоу? И зачем там я? — он действительно не понимал и готов был отказаться, но напомнил себе, что сам хотел изучить современную жизнь, так чего же тогда как моллюску прятаться в раковину?

— Не понял, — изумился Родион, — у тебя что, телика нету? Ты не знаешь, что такое ток-шоу?

— Есть, почему. Только он лет десять не работает.

— Ну ты вообще! Ты уникум, честно, недаром я тебя сразу заприметил, только повода не было тебя выцепить. У тебя такая фактура, круто все-таки получилось, что тебя Митька снимал. Слушай, давай еще чего-нибудь эдакое забабахаем?

— Слушай, Родион, мне работать надо. Ты скажи, что это за ток-шоу и зачем там я?

Родион тяжело и протяжно вздохнул.

— Мне тоже надо работать, между прочим. Давай, дуй завтра к восьми вечера на Невский, там в ресторан один классный сходим и заодно поговорим на интересующие нас темы. Оки?

— Оки, — усмехнулся он. — В восемь, так в восемь.

— На «Грибоедова», наверху, а то не найдемся! — завопил Родион и, еще не отключив связь, уже стал переговариваться с кем-то другим.

— Молодежь, — улыбнулся он.

А может, прав был старый царь, предпочитавший спать между девственницами? Хотя — зачем спать? Вот пообщаешься с таким Радоном и ощущение, что напился кофе, да не простого, а эспрессо.

В течение дня звонили еще несколько раз, все сплошь незнакомые номера, он не брал трубку, не отвлекался от работы, рисовал карандашом, радуясь, что наброски можно делать допоздна, не беря в расчет освещение. Он лег спать с легкой тревогой, сколько раз бывало так: он загорался идеей, она казалась отличной, просто гениальной, но проходила ночь, а наутро та же самая идея вызывала глухое отвращение, и он забывал о ней, забывал о живописи вообще до следующего озарения.

Он давно уже с иронией относился к пафосным фразам о том, что истинное призвание заставляет человека заниматься любимым делом без остановки, бытовало мнение, что без этого самого дела человек искусства мог загнуться через пару недель. Но это было не так! Он так считал: когда любимое дело становилось работой, то от него, такого любимого, начинало подташнивать. Когда какая-то идея владела тобой слишком сильно, а воплощение оставляло желать лучшего, то мутить начинало от самого себя. Он знал одного успешного композитора, который несколько лет не подходил к пианино и потом говорил, что за это время ни о чем не жалел. Но была тут маленькая хитрость: всегда должна была оставаться возможность в любой момент вернуться к тому, что стало твоим призванием, потому что — вот такого густого, настоящего, яркого, наполняющего счастья, какое давало осознание того, что работа получилась, не было. Это был сильный наркотик и раз попробовав, по своей воле отказаться навсегда редко у кого получалось. У него уж точно — не вышло. Может именно поэтому, не имея надежды сделать что-то великое, он снова и снова брал в руки карандаш и кисть.

Утром идея написать новых «Тружеников» показалась еще более привлекательной. Он с радостью узнавал тот характерный зуд, когда к работе хочется приступить немедленно. Он торопливо поел, оделся и, положив в рюкзак блокнот и карандаши, вышел на улицу. Он сам не знал куда идти, с кем разговаривать, не на завод же ехать? Да и где они, эти заводы? Но надо было с чего-то начинать. Он пошел через двор. Воспитательницы садика, выгуливающие на площадке своих подопечных, зашушукались, увидев его, поздоровались. Шапочно они были знакомы — он давным-давно жил в этом дворе, они — давным-давно работали в этом садике и привыкли друг к другу, как к старым скамейкам и кустам боярышника, растущего вокруг площадки.

— Добрый день, — поздоровался он, замялся, думая о том, что эти немолодые, грузные женщины тоже Труженики, незаметные и не очень-то уважаемые, увы... Этой секундной заминки хватило, чтобы одна из воспитательниц, та, что помоложе, сказала с показной дерзостью:

— А мы вас видели! Ну и фотки! Вот не подумали, что у нас такая знаменитость живет! — и рассмеялась, отчаянно краснея.