Превращение

— Разве другие его не спрашивают?

— Да, но он может очень жёстко их «срезать», если задают вопрос о том, что уже обсуждалось. Было несколько участников, которым он вообще намекнул, что их присутствие нежелательно.

— Они платят деньги, — усомнилась я. — Как он может их выгнать?

— Гилдерой скорее отдаст деньги и понесёт убыток, чем будет работать с людьми без мотивации.

Она пожала плечами с той особой гордостью, какую можно испытать, только разделив чужую славу: собственная не даёт такой безоблачной уверенности. Но я среагировала на другое:

— Ты называешь его по имени…

Для меня это было Доказательством с большой буквы, но Парвати лишь закатила глаза, досадуя на мою старомодность:

— В группе все называют друг друга по имени. Так принято.

Если мне не показалось, лёгкий оттенок сожаления всё же промелькнул в её словах. Следя за рассказом сестры, я словно повторяла её путь: надежда — уверенность — разочарование — новая надежда. Иногда Локхарт говорил с Парвати ровно и добродушно, «как со всеми». А иногда словно бы невзначай брал за руку и понижал голос до заговорщического шёпота. Он делился с ней планами, а за пару недель до нашего с ней разговора и вовсе предложил Парвати должность в «Обществе»: после того, как подробно и со вкусом расспросил о приёмах концентрации сознания в йоге.

— Парвати, ты не владеешь йогой! — возмутилась я. — Кроме прабабушки, никто в семье ей не занимался!

— Я знаю основы, — пожала плечами сестра. — А потом можно и подучить кое-что.

— Но ты же выпускающий редактор, откуда ты возьмёшь столько времени?

— Я работаю там уже месяц, а ты спросила только сейчас. Справлюсь.

Влюблённого человека напугать трудностями чрезвычайно сложно. Мне оставалось только смириться и снова ей поверить.

* * *

В марте главный редактор «Ведьмополитена» ушёл на пенсию, и Парвати предложили его должность. «Самый молодой главред глянца за последние полвека!» Я шла по коридору «Пророка», и все поздравляли меня — вместо неё, — будто я была сквозным зеркалом или портретом Парвати.

«Скажи своей сестре, что мы за неё рады!»

«Желаю мисс Патил удачи. Это уникальный шанс и второй такой вряд ли выпадет».

«Такая неожиданность, надеюсь, она сумеет показать себя».

Отправить сову — минутное дело, но зачем отправлять сову, если можно передать через меня? К тому времени, когда меня позвал в кабинет наш главред, я грозила превратиться из поздравительной открытки в вопиллер.

— Передай своей сестре… — начал мой начальник.

— Обязательно, хотя Парвати больше любит официальные поздравления, — выпалила я наполовину сердито, наполовину устало.

Видимо, мой внешний вид был достаточно красноречив, потому что мистер Рейджен рассмеялся:

— Я берусь за перо только когда мне платят. Но мой секретарь уже отправила мисс Патил открытку от меня.

— Извините, сэр, — пробормотала я, чувствуя себя нашкодившей школьницей. «Нет, никогда не поднимется по служебной лестнице человек, который так легко смущается».

А он снова нахмурился и понизил голос:

— Я помню твоих родителей, Падма. И я всегда хорошо относился к тебе и твоей сестре…

Истинная правда, кстати. Если бы не мистер Рейджен, не знаю, как бы я вообще выжила в «Пророке».

— …поэтому хочу предостеречь Парвати. Она защищает скользкую тему, Падма, очень скользкую, — он снял очки и начал методично протирать стёкла, не глядя на меня. — Теперь, когда она стала главным редактором, ей обязательно это припомнят. Я не могу вечно останавливать своих сотрудников, — он грустно пожал плечами и водрузил очки обратно на нос. — Свобода слова!

Парвати действительно слишком погрузилась в дела «Общества». Не проходило и недели, чтобы в очередном издании не появлялась её статья, призывавшая магов «развиваться» и «не останавливаться на достигнутом». То в Шотландии, то на континенте, а то и в мелких лондонских газетёнках, ошалевших от счастья уже потому, что заполучили материал «от П.П.».

Теперь мистер Рейджен недвусмысленно намекал, что на Парвати открыла охоту Скитер — и это было серьёзно.

В тот день я не стала портить сестре праздник. А когда, наконец, решилась на серьёзный разговор, она не стала меня слушать:

— Я справлюсь со Скитер, не волнуйся.

— Послушай, Парвати, ты не обязана рисковать карьерой из-за какой-то прихоти…

— Прихоти? — снова эта смесь гордости и высокомерия, словно ей была известна какая-то высшая, абсолютная истина. — А может быть, моя карьера пошла вверх именно благодаря Локхарту и его методике? Откуда ты знаешь?

— Ты бы не верила в это, если бы не твои… чувства, — возразила я. — Стала бы ты его защищать, если бы знала, например, что он ничего к тебе не испытывает?

Она потупилась, и целую секунду меня грызла совесть, что я опять надавила сестре на больное место. А потом я увидела, что она улыбается:

— А вот этого мы уже не узнаем! — радостно взвизгнула Парвати и бросилась меня целовать.

— Так вы...?

— Да!

— И как?

— А ты как думаешь?

Теперь мы визжали от восторга в два голоса, словно школьницы, и прыгали по кухне, взявшись за руки. Если бы кто-то раньше сказал, что я буду радоваться, узнав, что моя сестра встречается с Гилдероем Локхартом, я бы не поверила. Но веселье Парвати было заразительно. Даже самое невозможное казалось близким и простым. Акционеры недовольны политикой журнала? Переживём! Скитер готовит разоблачительную статью? Прорвёмся! Главное, чтобы Парвати была счастлива, а остальное приложится.

И прорвались. Полредакции смотрели на меня волками-оборотнями, Скитер перестала здороваться навсегда: Парвати подала на неё в суд за клевету и выиграла! Заседание было публичным и, пожалуй, самым популярным гражданским процессом последнего времени. Репутация «неуязвимой Скитер» разлетелась на куски. Я гордилась сестрой, и когда при мне её хвалили, высокомерно приподнимала подбородок с тем же ощущением сопричастности, с каким Парвати говорила о Локхарте.

А сам он процветал, открывая филиалы «Общества саморазвития» то там, то здесь. Часто был в разъездах, но всякий раз писал Парвати, иногда по нескольку раз в день. Он называл её «Музой» и никогда по имени, а она его — по имени и никогда «особыми прозвищами». Мне это казалось пафосным, но вполне милым. Впрочем, кто меня спрашивал?

* * *

Когда я первый раз забеспокоилась? После того, как она к нему переехала? Нет, чуть раньше, когда Парвати всё-таки вытащила меня на одно из собраний «Общества»: мой дружелюбный нейтралитет её уже не устраивал, и она хотела убедить меня до конца. Убедила. В обратном.

А ведь я почти научилась верить в «преобразившегося Локхарта»: такого, каким он выглядел в её статьях. В реальности было душноватое помещение, хихикающие женщины, мрачновато-неуверенные мужчины и стулья, расставленные кругом, словно мы собирались вызывать духов. И, конечно же, сам «учитель и гуру», Гилдерой Локхарт. Могу ли я сказать, что он не изменился совсем? Нет, конечно. Он стал старше, вальяжнее и демократичнее. Позволял называть себя по имени, научился рассказывать смешные шутки, посвятил первые пять минут рассказу не о себе, а о своём учителе — том самом маге, который помог Локхарту выздороветь.

Говорил он гладко и — как тогда казалось — какие-то мудрые вещи. Я, поддавшись общему порыву, даже записала кое-что себе в блокнот. Чтобы в перерыве обнаружить там ворох банальностей вроде «доверяй себе», «следуй своим желаниям» и «не позволяй ограничить свою свободу». Но окружающие были явно в восторге… Почему? Мне казалось, это какой-то сон, одновременно сюрреалистичный и скучный.

Моментом истины стала попытка Локхарта «поговорить по душам»: на одном из перерывов все — даже Парвати — ушли есть, а я осталась в комнате, читая сборник логических задачек. Он оказался в сумке случайно, но после двух часов болтовни ни о чём я даже обрадовалась, что со мной учебник по математике, а не какой-нибудь любовный роман.

Почему-то врезалось в память, как Локхарт подошёл и положил руку на спинку моего стула. От руки исходил жар, и это было неприятно. У самовлюблённых людей всегда горячие руки. Не тёплые и сухие, нет: горячие и чуть-чуть потные. Если прикоснуться голой кожей, то потом остаётся раздражение, словно от слабой кислоты.

Он долго молчал, потом заговорил, сделав вид, что с трудом вспомнил моё имя (бейджик от платья я так и не отколола). Мешая фальшивую сердечность со скрытой агрессией, заявил, что моё присутствие «тормозит процесс», его беспокоят «мои отношения с группой» и он видит «тревожный симптом» в том, что я осталась, когда они ушли есть.

— Я не голодна.

Он снисходительно улыбнулся:

— Вы же понимаете, что дело не в этом.

— Вы говорите, что надо «слушаться своих желаний»? Я и слушаюсь. Я не социальный человек.

— Иногда чтобы что-то отвергнуть, надо хотя бы попробовать, Падма…

Он напустил на себя всепонимающий вид, которого устыдился бы даже покойный Дамблдор. Словно знал обо мне нечто «эдакое» и сейчас мягко намекал, то ли шантажируя, то ли давая последний шанс исправиться. Почти попал. Но только почти.

— То есть чтобы стать свободным, надо побыть рабом?

Я надеялась его задеть — и задела, но он быстро вернул себе невозмутимый вид. А потом широко усмехнулся:

— Возможно, Падма, когда-нибудь вы посмотрите на это по-другому.

И вышел. Фраза прозвучала как угроза. А от белозубой усмешки Локхарта мне и вовсе стало не по себе. Было в ней что-то… волчье, агрессивное, безжалостное. От Гарри я знала, что Локхарт — трус и шарлатан, но в этой улыбке фальши не было: только искренняя ненависть. «Просто показалось», — подумала я и не поверила себе.

Спустя месяц Парвати переехала к Локхарту. Я осталась одна, сначала скучала, потом привыкла и всё реже вызывала сестру через каминную сеть. В конце концов, Парвати говорила со мной со страниц журналов и газет чаще и больше, чем мы общались, живя под одной крышей. «Так и взрослеют люди».

А у меня был Дин. Наши отношения начались с молчания — усталого молчания двух людей, совершавших по сорок аппараций в сутки. С чая — слишком крепкого — и долгих, долгих взглядов друг на друга, от которых рано или поздно смущаешься. Кажется, так вышло, что я поцеловала его первой. Но потом были и романтические прогулки, и ужины при свечах, и всё то, чего обычно хотят женщины и игнорируют мужчины. В моём случае, значение придавал Дин, а игнорировала я. Хотя нет, вру, мне было ужасно приятно.

* * *

Мы собирались в театр, когда камин полыхнул зелёным и я увидела в обрамлении языков пламени яростно-несчастное лицо сестры.

— Падма, я так больше не могу! Он мне изменяет, я точно знаю, — с места начала она.

Кто «он» догадаться было несложно.

Я втащила её в комнату полностью и усадила на стул. Так и не замеченный сестрой Дин тактично исчез, и мы остались вдвоём. Что я почувствовала, вглядываясь в зарёванное лицо Парвати? Облегчение. Произошло то, чего я подспудно ждала всё это время, с тех самых пор, как увидела усмешку Локхарта и поняла, что он ни капли не изменился.

Я постелила сестре в её прежней спальне. Мы договорились, что на следующий день она съездит за вещами и больше никогда не покажется у него дома и не заговорит с ним. Однако, придя домой следующим вечером, я Парвати не обнаружила. Локхарт! Первым порывом было поднять на уши Аврорат и с помощью авроров взять дом штурмом, но для начала я решила ограничиться вызовом по каминной связи.