Превращение

В доме Локхарта мне ответила Парвати: снова весёлая, щебечущая, что «тревога оказалась ложной» и «Гилдерой всё объяснил».

— А как же то, что ты говорила вчера?

— Это несерьёзно.

— Это выглядело ещё как серьёзно, Парвати!

— Значит, я ошиблась… Падма, ну ты же рада за меня, правда?

— Правда… — прошептала я и отключила камин.

Я снова на неё разозлилась. Вспомнила, как выпроводила Дина, ничего ему не сказав, как чуть не попала в расщеп при аппарации, потому что весь день клевала носом после бессонной ночи. И всё из-за «ложной тревоги»? Драккл! Рада ли я? Да как-то не очень. Если честно, мне было глубоко всё равно, что Парвати воссоединилась со «своим Гилдероем». Разве что жаль душевных сил, потраченных на пшик.

Но Дин сразу заявил, что всё понимает. Отпустил реплику, что, мол, Парвати всегда была немного взбалмошной, и только тогда я вспомнила, что они были однокурсниками.

— Так ты её помнишь?

— Её было невозможно не запомнить, — как-то грустно отозвался он, а я неожиданно почувствовала укол ревности.

Притянула к себе и поцеловала. И подумала, что теперь вряд ли прогнала бы Дина, чтобы остаться с сестрой, скорее наоборот. «Так и взрослеют люди».

* * *

Кстати, именно Дин первым забил тревогу. Прошло уже довольно много времени с того разговора, но я не искала встреч с Парвати, а она — со мной. Если честно, жить без неё было гораздо спокойнее. Мы с Дином собирались пожениться, иными словами, один из нас должен был уволиться из «Пророка». Дин решил перейти в «Ведьмополитен», что означало переговоры с отделом фотографии… больше напоминавшие обмен сплетнями. Хотя мужчины, конечно же, не сплетничают, а «делятся информацией».

— Ребята говорят, в редакции творится что-то странное, — осторожно сказал он мне однажды.

Парвати стала рассеянной. Опаздывала на встречи. Забывала о некоторых договорённостях, и только вмешательство её секретаря помогало избежать неудобных ситуаций. Давала журналистам задания, а через несколько дней снова собирала всех на планёрку и давала уже другие. Недавно пропала на трое суток, потом появилась в шесть утра, зашла в свой прежний кабинет и сильно удивилась, увидев там своего заместителя. Нет, она по-прежнему лучилась энергией и много говорила о «командном духе» и «мотивации», но её хватка заметно ослабела.

— Уже сейчас за её спиной посмеиваются, — нахмурился Дин, — и работают «на отвяжись». Если продажи упадут…

— …Этим заинтересуется совет директоров, — закончила я.

— Что-то здесь нечисто, Падди, ох нечисто, — вздохнул Дин. — Парвати блестящий журналист, профессионал. Я не верю, что она может вот так вдруг забросить работу.

Что я могла сказать ему? Что я знаю её лучше и много раз видела, как сестра, «наигравшись», переключалась на новую цель, забывая о прежней? Теперь у неё было «Общество саморазвития», которое признали самым быстрорастущим и успешным предприятием 2003-го года. Подходящий момент, чтобы бросить журналистику и заняться уроками йоги, гаданием по хрустальному шару, гипнозом — или что Парвати там делала. Но я инстинктивно чувствовала, что Дин вряд ли понял бы, скажи я это ему. Скорее решил, что я обиделась или завидую сестре.

Поэтому пришлось уступить и назначить Парвати встречу в кафе. Перед самым выходом Дин сунул мне в карман пузырёк.

— Что это?

— Зелье Памяти. Мне знакомый аврор достал.

— Что?!

— У неё явно были проблемы с памятью, — замялся он. — Вся эта забывчивость… Может, кто-то стирает её воспоминания?

Я не выдержала и рассмеялась:

— Дин, ну ты и параноик! Не всё в мире так, как в колонке «Происшествия».

Он обиделся:

— Мне странно слышать это от тебя. Ты же репортёр. Ты должна замечать детали и делать выводы. И видеть, когда что-то не сходится.

Его менторский тон так меня разозлил, что я едва не кинула в него злосчастным пузырьком. Но времени ругаться не было: я боялась опоздать.

Зря. Спустя полчаса я по-прежнему беспомощно пялилась в меню. Я дважды проиграла в голове возможную ссору с Дином, подобрала безупречные аргументы и даже насладилась растерянным выражением его лица. Это успокоило меня настолько, что когда в дверях наконец-то возникла закутанная в золотистое сари фигура, я с огромным трудом вынырнула из грёз и сфокусировала взгляд на реальности. Реальность действительно носила в Лондоне традиционную индийскую одежду, а вдобавок была увешана браслетами и цепочками с изобилием, достойным храмовой танцовщицы.

— О Мерлин, я не видела тебя в сари со свадьбы Ратри и Раджа! — вот и всё, что я смогла сказать сестре спустя полгода без единого письма.

— Но мне же идёт, правда? — она покружилась передо мной. Браслеты мелодично звякнули. — Так о чём ты хотела поговорить?

— Об издательстве.

— Но с ним всё в порядке! — как ни в чём ни бывало заверила меня Парвати. — Были небольшие сложности, но мы всё уладили.

Она была сама безмятежность. Более довольного судьбой выражения лица не встретишь даже у котов или студентов, только что сдавших ЖАБА на «Превосходно». И мне бы обрадоваться, но я постепенно начала чувствовать это — то, о чём говорил Дин. Что-то и правда не сходилось.

Поверхностность. Ленивое непрошибаемое спокойствие. И это навязчивое «всё в порядке». Парвати могла прожужжать все уши «позитивным мышлением», но никогда не бежала от проблем. Издательство, где сотрудники посмеивались над главным редактором и обсуждали её за спиной, — это не «всё в порядке», совсем нет!

…Вспоминая сестру, я думаю о школе, об университете и первых годах в редакции. Но всё-таки иногда, когда я не успеваю справиться с воспоминаниями, сознание подсовывает эту картинку: Парвати в золотистом сари счастливо смеётся, чокается со мной бокалом и выпивает до дна.

С того момента, как она поставила бокал обратно на столик, я больше никогда не видела сестру улыбающейся.

* * *

Парвати снова поселилась в нашем особняке. Мало ела, мало спала и постоянно работала, словно пытаясь наверстать полгода забытья. Подоконник в её кабинете был постоянно засыпан совиными перьями и заляпан помётом, а в камине горело больше бумаги, чем поленьев. Локхарт заваливал её письмами, которые она выкидывала, не читая. Но рассказать, что между ними произошло, отказывалась, поменяв вечную присказку «всё в порядке» на лаконичное «ничего».

Когда зелье Памяти начало действовать, по щеке Парвати скатилась одна-единственная слеза, которую я смахнула своим платком. Услышав очередное «ничего», я не выдержала и ушла колдовать. Слезы должно было хватить на чёткое воспоминание, хотя бы на несколько эпизодов. Тщательно собрав в колбу серебристый дымок, заклубившийся над батистовой поверхностью, я закупорила сосуд пробкой поплотнее и встряхнула. Сначала я хотела посмотреть воспоминание сразу, но что-то меня удержало. «В конце концов, это её личное дело», — подумала я и задвинула колбу в самый дальний угол секретера.

Несмотря на события последних месяцев, Парвати дали премию «за вклад в журналистику» и назвали редактором года. Я помолвилась с Дином. Жизнь продолжалась — по крайней мере, мы все делали вид, что это так.

* * *

Сестра менялась на глазах, срывая маски «хорошей девочки» одну за другой в такт листам календаря. На Хэллоуин Парвати закурила. На Рождество я впервые заметила её со стаканом огневиски. На День святого Валентина я нечаянно застала её целующейся с девушкой (кажется, это была стажёрка из отдела маркетинга).

Первого марта у Локхарта закрыли студию в Эдинбурге. Пятого он снова пришёл к ней, скулил на пороге и молил его впустить. Она не впустила. И отказалась говорить через камин.

Для Парвати говорить означало любить, дружить, прощать и подкалывать. Она была болтлива, потому что отходчива. Но тогда её губы сжались в тонкую полоску, словно створки дверей, закрытых изнутри на засов. Для Локхарта у неё не осталось слов, и меня это пугало: я ещё ни разу не видела, чтобы сестра не захотела кого-то простить.

Восьмого марта, входя в дом, я столкнулась с молодым человеком явно стриптизёрской внешности, поспешно покидавшим особняк. Сестру я нашла, как обычно, в кабинете с очередной бутылкой огневиски. На мой недоумённый вопрос Парвати только презрительно хмыкнула:

— Всё верно, а что здесь такого? Подумай, это так глупо: искать мужчину, выслеживать, завоёвывать. Всё равно, что ходить на охоту: по колено в грязи, мокрая от пота, полдня выслеживаешь утку, чтобы потом — ба-бах! — она изобразила выстрел и едва не потеряла равновесие, завалившись на диван. — Приходишь домой, ощипываешь тщедушное тельце на один укус, до отказа нафаршированное дробью. И говоришь себе: «Посмотрите на меня, я гордая женщина-охотник, сама добыла это, прошу любить и жаловать». Или, — она дотянулась до графина с виски и снова наполнила стакан, — приходишь в магазин. Чисто, светло, выбираешь тушку жирного гуся — и порядок! Заплати — и лети!

Она провела пальцем по ободку стакана и вздохнула:

— Кстати, плюс продажных мужчин в том, что они не строят из себя хозяев. Они услужливы и бе-зо-пас-ны… — сестра помолчала, вглядываясь в тёмную жидкость на дне стакана. А потом резко повысила голос: — Кстати, сегодня день всех европейских феминисток, Падма! Так что я просто праздную равноправие полов, да… я просто праздную.

Она пила и курила, работала, как никогда раньше, но при этом механически, словно автомат. Только однажды я увидела в её глазах отблеск прежнего энтузиазма, но этот единственный раз мне не понравился:

…Парвати сидела за столом в клубах голубоватого сигаретного дыма. С одной стороны громоздилась растрёпанная стопка исписанных листков. Время от времени она что-то яростно правила в них красными чернилами, а затем снова возвращалась к печатной машинке.

— Что редактируешь?

— Статью о самоубийствах и самоубийцах, — она принуждённо рассмеялась. — Я понимаю, это скорее для твоей колонки, но…

Она всплеснула руками и углубилась в текст, словно это был увлекательный остросюжетный роман. Мне не понравилась её увлечённость, ведь Парвати всегда требовала от окружающих «позитивного мышления» и старалась даже не соприкасаться с такими темами. Я присела на край стола и попыталась заглянуть ей в глаза:

— У тебя не было возможности отказаться?

Она не подняла на меня взгляд, наоборот: потупилась так, что я видела только её подрагивавшие ресницы.

— Отчего же? — она неопределённо хмыкнула и с грохотом перевела каретку. — Боишься, что я не справлюсь?

— Нет, — поспешно отступила я, моля провидение, чтобы Парвати не слишком обиделась.

— Вот и замечательно, — подвела итог она.

Повисла пауза, только кнопки машинки со звоном возвращались на свои места, оставив на бумаге чёрный оттиск. Я уже собиралась уйти, как вдруг сестра прекратила печатать и посмотрела куда-то вдаль, за окно:

— Знаешь, что меня останавливает? — прошептала она и невесело ухмыльнулась, растягивая слова: — Тщеславие. Его проклятое тщеславие. Что бы я ни написала в записке, он будет думать, что это из-за него.