Превращение

Сестра не назвала свою работу, друзей. Не назвала папу. Не вспомнила про меня. Но я подавила и грусть, и ревность, и гордость, довольная уже той маленькой зацепкой, которую мне дала Парвати: тщеславие Гилдероя Локхарта было единственным, в чём на него можно было смело рассчитывать.

* * *

В тот же день я решила, наконец, выяснить, что так сильно изменило сестру. Серебристая субстанция расползлась по думосбросу затаившейся медузой. Вязкая и тяжёлая, она словно не хотела, чтобы её смотрели. Я рефлекторно задержала дыхание и окунулась в воспоминания Парвати:

— Что значит «больше не появляться на собраниях», Гилдерой?

— Муза, прошу тебя, — он досадливо передёрнул плечами, словно чиновник, которого внезапно спросили, исправно ли он платит налоги. — Для меня крайне важны новые впечатления…

— И что?

— Муза, — он подошёл и обнял её за плечи, — ты же знаешь, я человек скромный. Всё, чего я хочу, — это овации. Или рукоплескания. В крайнем случае, согласен на аплодисменты…

Он усмехнулся — заискивающе и немного беспомощно, явно надеясь, что его шутка заставит Парвати хотя бы чуть-чуть улыбнуться. Но она только нахмурилась ещё сильнее и сложила руки на груди.

— …Одним словом, мне необходимо восхищение. Я не могу ежедневно выходить к людям, бороться с их упрямством, с драккловым штампованным мышлением, если не вижу отдачи!

— Да-да, я тебя понимаю, — перебила его Парвати, — но при чём здесь я? Я что, тобой не восхищаюсь?

Он вздохнул и опустил взгляд:

— Муза, будем откровенны: ученики тебя боятся.

— Что? — Парвати едва не расхохоталась. — Гилдерой, что за ерунда?! Зачем им меня бояться? Я веду йогу у многих из них, и мы прекрасно ладим.

— Да, но ты для них авторитет, понимаешь? Они не могут до конца раскрыться в твоём присутствии, им кажется, что они говорят что-то глупое… или скучное, — Локхарт снова закатил глаза, а потом посмотрел на неё в упор и быстро добавил: — И потом, они все знают о нас.

— Раньше тебя это не волновало.

— Раньше мы не афишировали это.

— Ну да, и все эти девчонки на тебя вешались… — проворчала Парвати. — Ты это хочешь сказать? Я мешаю им флиртовать с тобой, да?

— Я говорю этим людям о свободе, Муза. Будет логичнее, если при этом я не буду бряцать оковами, ты так не считаешь? — пожал плечами Локхарт. — В конце концов, я же не изменяю тебе. Это просто разговоры.

Он состроил просительное выражение лица и взял её руки в свои:

— Муза, ну пожалуйста…

— Если я что-то узнаю, Гилдерой. Просто если…

…

Парвати распахнула дверь в подсобку и едва не столкнулась с растрёпанной черноволосой ведьмой, поспешно оправлявшей на себе одежду. Локхарт стоял чуть поодаль. В его глазах отразился огонёк Люмоса, засвеченного Парвати, как отражаются фары в зрачках животных, застигнутых врасплох на ночной трассе.

— Муза, я всё тебе объясню!

…

Та же картина, только у этой ведьмы светлые волосы и нагло-безмятежное лицо без следа смущения.

…

Утро. Класс йоги. Незнакомая рыжая голова, подстриженная «ёжиком». Локхарт заламывает руки и, кажется, пытается опуститься перед Парвати на колени:

— Я тебе всё объясню!

…

Снова, снова, снова.

…

— Признайся, признайся, драккл тебя дери! Ты был с ней! — голос Парвати перешёл на визг.

Она на секунду отвлеклась, и Локхарт сразу же направил на неё волшебную палочку:

— Обливиейт!

…

— Не приближайся ко мне, видеть тебя не хочу! Пошёл ты вместе со своим кружком нимфоманок!

— Послушай!

— Не желаю ничего слушать. Я всё расскажу. Всё! Когда газеты узнают, что за «развитие» ты предлагаешь, твоей репутации придёт конец, слышишь? Конец!

Он дал ей пощёчину. Со всей силы, так, что перстень на среднем пальце его руки поцарапал ей щёку и разорвал губу. Она упала навзничь.

— Ты не знаешь, с кем связалась! — прошипел Локхарт, глядя сверху вниз на Парвати, прижимавшую руку к окровавленной щеке. — Только попробуй…

— Это ты не знаешь, с кем связался! — в глазах Парвати горела ярость. — Не волнуйся, об этом газеты узнают в первую очередь!

— Обливиейт!

…

Белые пальцы, вцепившиеся в чёрные волосы. Глаза, закатившиеся настолько, что видны одни белки. Рука с тяжёлым золотым перстнем на среднем пальце крепко закрывает рот.

— Я не позволю тебе уйти. Я не позволю тебе бросить меня, слышишь, дрянь ты этакая? — зло прошептал Локхарт ей на ухо.

Его обнажённое тело, безупречное, как у греческой статуи, белело в неверном освещении ночника, вжимаясь в тело Парвати. Толчок. Ещё толчок. Её ресницы слиплись от слёз, заливавших лицо. С каждым толчком перстень с металлическим стуком ударялся о её зубы.

Но вот всё закончилось, и его хватка ослабла.

— Ненавижу… — прохрипела Парвати.

В ответ раздалось уже привычное:

— Обливиейт.

…

Я вынырнула из думосброса, хватая ртом воздух, и никак не могла отдышаться. По лицу катился не то пот, не то слёзы, сердце стучало как сумасшедшее. Теперь я понимала, или думала, что понимаю. Но что делать не знала. Рассказать сестре, что мне всё известно? Но зачем? Это бы ничего не изменило, разве что к её боли добавился бы стыд. Конечно, я могла попросить… или потребовать, чтобы она заявила на Локхарта, но до сих пор сестра этого не сделала — и явно не из симпатии к нему. Она боялась огласки, статуса «жертвы», сплетен и фальшивой жалости, замешанной на любопытстве. Мы обе знали, что конфиденциальность не стоит почти ничего, а чужая жизнь слишком легко становится новостями.

Что же тогда? Получается, ничего. Я знала правду, но продолжала ждать, наблюдать и надеяться, что когда-нибудь время всё исправит.

* * *

Меня обмануло её умение держаться. Я смотрела на безупречный макияж, со вкусом подобранную одежду, аккуратную причёску волосок к волоску и думала: «Не всё потеряно. Пока Парвати следит за собой, она сохраняет надежду». Я ошиблась.

Был день нашей с Дином свадьбы. Белое платье, фата, гости. Шампанское. Мир казался большой каруселью, проплывавшей мимо под звуки вальса. Раз-два-три, раз-два-три. Этот удивительный момент, когда кладёшь руку на плечо любимого человека и вдруг тебя пронзает мысль: «Он мой. Теперь он мой и ничей больше». Сложно в эту секунду не сжать пальцы ещё крепче! Раз-два-три, раз-два-три. Ноги заплетались, голова шла кругом. Ближе к вечеру я решила незаметно выскользнуть с банкета и прилечь хотя бы на полчаса, чтобы потом вернуться к гостям.

— Только не слишком задерживайся, — шепнул Дин.

…Меня разбудили гудки машин и солнечный свет, пробивавшийся сквозь стёкла. Протерев глаза, я обнаружила, что нахожусь в спальне под самой крышей: той, которую обычно занимала Парвати. «Слишком много шампанского, — рассеянно подумала я. — Кажется, ты проспала собственную брачную ночь, Падма!» Наскоро умывшись, я в одной ночной рубашке вышла на лестницу.

— Дин?

Тишина.

— Дин!

Снова ничего.

— Парвати? Эй, есть кто-нибудь?!

В особняке было пусто, как в коробке из-под карамели на утро после Хэллоуина. Голос гулко отдавался от стен. Я перерыла весь дом в поисках «улик», но ответ нашла в короткой записке на столике в гостиной:

«Надеюсь, ты не злишься, что мы не стали тебя будить: ты слишком сладко спала. Будь умницей! До встречи через месяц,

Твои Дин и Падма»

В шкафу остались только её платья. В холодильнике — только те продукты, которые она любила. На туалетном столике лежал паспорт на имя Парвати Патил, и даже совы, которых ничто не могло запутать, приносили мне письма для неё.

Сначала я думала, что это шутка. Потом — взбалмошная выходка сестры, попытавшейся «начать жизнь с чистого листа». Актёрскими способностями природа её не обделила, так что продержаться пару часов, чтобы никто не заподозрил подвоха, для Парвати не составило бы труда. Но почему-то я свято верила, что Дин во всём разберётся. В конце концов, должен же он был заметить разницу!

Через три дня моей вере, надежде, а с ними и любви пришёл конец. Совы продолжали приносить письма от Локхарта, которые я сжигала, не читая. Я стала Парвати.