Превращение

Всё началось в ясный ветреный день, один из тех, когда от холодного воздуха слезятся глаза, а солнце кажется разбитым на осколки. Мы с Парвати договорились встретиться в «печатном дворике»: застеклённом сверху сквере, на который выходили наши окна. Моё окно было узким и стрельчатым, с зеленоватым витражным стеклом («Еженедельный пророк», отдел «Происшествия», крайний стол у окна), её — панорамным, двустворчатым, по последней моде почти без переплёта («Ведьмополитен», кабинет выпускающего редактора).

Я грызла яблоко и подставляла лицо кусачему сентябрьскому ветру, гадая, как скоро выпадет снег и статистика самовозгораний на драконьих фермах пойдёт на убыль. Парвати задерживалась, а ведь ещё десять минут тому назад я видела её ярко-жёлтый шарф, мелькнувший за окном кабинета.

Наконец, на мощёной дорожке послышался быстрый перестук каблуков, а затем на меня обрушилась Парвати: сгребла в охапку и звонко чмокнула, подкравшись из-за спины, как тигр.

— Ну что, идём? — я запрокинула голову и закашлялась, едва не подавившись куском яблока. — Сеанс начинается через десять минут.

Парвати сдвинула тонкие аккуратно выщипанные брови, жалостливо закусила губу и начала мять в руках сумочку.

— Не-ет, только не говори мне, что опять не сможешь!

Сестра состроила ещё более умильно-виноватое выражение лица. В глазах — мольба, какую не изобразит даже щенок ретривера:

— Падма, ну пожалуйста… Мне сам генеральный дал задание, понимаешь? — каблуки звонко цокнули по граниту, она взяла мои руки в свои, не разрывая зрительного контакта, будто пыталась не убедить, а загипнотизировать. — Я… не могу отказаться, правда. А ты иди! Давай ты возьмёшь Элвина — он такой лапочка. Или Луиса — он наш фотограф, самый-самый лучший. А когда вернёшься, всё мне расскажешь, ладно?

Я побывала в кино со всей редакцией «Ведьмополитена», половиной «Пророка» и даже парочкой ребят из «Придиры». Но ни разу в том памятном 2002-м году мне не довелось посмотреть фильм в компании сестры. Мы обе знали, что я опять соглашусь и даже позволю навязать себе очередного попутчика: с Парвати было невозможно спорить, а обижаться на неё — тем более.

Итак, я отправилась на «Сквозные зеркала» с фотографом, имени и лица которого без думосброса не вспомню даже под угрозой трансфигурации в мышь, а Парвати аппарировала навстречу собственной судьбе. Произошло это тихо и буднично, без тревожного саундтрека на заднем плане, «знаков» и «смутных предчувствий». И только когда вечером сестра вернулась домой (мы снимали один особняк на двоих), я поняла: что-то изменилось.

На свете существует семь эмоций. Одна из них радость, спутница полумифического существа «счастливый человек». Остальным достаются гнев, злость, отвращение, печаль, грусть и удивление — шесть к одному. Как в кино: успешный герой однообразен, несчастный поражает «богатой гаммой чувств».

Но когда живёшь с тем, кто чаще всего счастлив, учишься различать оттенки радости. В тот вечер Парвати даже улыбалась по-другому: жадной улыбкой влюблённого человека.

Она целовала меня, смеялась над каждой фразой, говорила без умолку, кружилась юлой. Испекла на ужин какой-то невозможный тыквенный пирог со специями, хотя обычно поручала приготовление пищи домовикам. Но расспрашивать было бесполезно: щедрая на подарки и участие, сестра была скупа на информацию, как истинный выпускающий редактор, не давая завтрашней сенсации стать сегодняшней сплетней. Мне так и не удалось её «расколоть».

До выхода октябрьского номера «Ведьмополитена» оставалась неделя. У меня был выезд за выездом: неконтролируемые вспышки магии, семейные ссоры, случай нападения оборотня, одним словом — осень как она есть, если работаешь для колонки «Происшествия». Репортёр не «жаворонок» или «сова», он феникс: летает быстрее света, слышит сквозь стены, разгоняет пером нашествие злых сил, а вечером падает в объятья глубокой отключки, больше напоминающей кому, чем сон, чтобы завтра воскреснуть снова.

Сестру я почти не видела. Хотя, впрочем, один раз мы пересеклись на кухне: Парвати вглядывалась в хрустальный шар.

— Лавры Трелони покоя не дают?

Она досадливо поморщилась и убрала шар в стол:

— У меня по Прорицаниям «Превосходно», забыла? И избавь меня от своего скептического выражения лица, вечно ты чем-то недовольна!

Ночная отупелая усталость приглушила удар, но недостаточно. «Вечно ты чем-то недовольна» обычно говорила мать, ставя в пример сестру и доводя меня до слёз. Неожиданный финал дня, особенно когда хочешь просто пошутить. Не говоря больше ни слова, я просто пошла наверх, приняла душ и легла спать, не поужинав и не выпив чая. Обиделась. В тот год я часто обижалась на сестру, а она на меня: бытовые противные мелочи, но мелочи с острыми краями.

Иногда мне даже казалось, что я её ненавижу. За то, что подшучивает, а с собой требует серьёзности, меняет планы на ходу, а меня заставляет всегда держать слово. За то, что никогда не позволяет мне поступать так, как поступает сама, словно боится, что тонкая грань между нами пропадёт и я стану ею. Я лежала в кровати, глотая слёзы и мечтая уехать, найти себе квартиру в Лондоне и видеться с сестрой раз в году на Рождество, как и принято у нормальных взрослых людей. Потом пришла мысль, что Парвати перед выпуском номера тоже едва не ночевала в редакции, колдуя над оригинал-макетом. «Наверное, она просто устала».

* * *

На следующий день вышел октябрьский номер. В редакциях не поощряли, когда сотрудники на работе читали чужие издания, но на нас с сестрой смотрели сквозь пальцы. Сова принесла свежий выпуск «Ведьмополитена», и я поперхнулась чаем: с обложки на меня смотрел мужчина лет тридцати с небольшим, золотоволосый и голубоглазый. Гилдерой Локхарт.

Чересчур идеальный даже для глянца: ровный загар, ухоженные розовые ногти с чем-то, подозрительно напоминавшим французский маникюр. Он был похож на ангела с рождественской открытки в стиле Кинсдейла, на восковую фигуру, на магловскую пластиковую игрушку-Кена… — одним словом, совершенно не изменился.

— Мерлин, я и не знала, что его выписали, — я отпила ещё глоток, чтобы поперхнуться вторично — под фото и заголовком статьи шла маленькая приписка курсивом: «интервью от редактора». Пишущим редактором в «Ведьмополитене» была только Парвати.

Я давилась вперемешку горячим чаем и статьёй, не зная, от чего бросает в нервный пот — то ли от пуэра, подсунутого Дином Томасом, то ли от текста. Локхарт теперь называл себя «специалистом по самосовершенствованию», обещал «усилить магическую силу и поправить здоровье» каждому, кто последует его методике, а в качестве примера приводил себя, «абсолютно здорового телом и душой». Казалось бы, типично для Локхарта, если бы вся эта ересь не была написана легким, отточенным стилем Парвати.

Я не знала, что скажу сестре, но точно знала, что она спросит.

— Ну как?

Чего и следовало ожидать.

— Твоя манера изложения, как всегда, безупречна.

— А ещё? — продолжала допытываться Парвати.

— Ты же не просишь меня оценить текст по существу? «Общество саморазвития магов»? «Открытие внутренних источников силы»? — фыркнула я. — Ты справилась блестяще, но главреду пора в восточную башню, раз он заказал такое.

Снаружи монолитное, бывшее здание заброшенной мельницы Миллениум Миллс внутри было поделено на четыре башни (совсем как Хогвартс). В северной сидел строгий «Ежедневный пророк», в южной — шикарный и изнеженный «Ведьмополитен», «Магический дизайн» и «Садоводство». В западной башне держали издательства научные журналы вроде «Трансфигурации сегодня» и «Вестника Зельеварения». А вот восточную занимал «Придира», поэтому мы привыкли шутить на эту тему: «Что-то его на восток тянет», или «Эй, нельзя выбрать что-то менее восточное? Тебе никто не поверит!». Восточная башня со всеми её обитателями была козлом отпущения и отлично поправляла самооценку, потрёпанную на утренней планёрке.

Сестра мрачнела с каждым словом и только ждала паузы, чтобы перебить. От её сердитого взгляда слова в голове рассыпались и перемешались. Я потеряла нить, запнулась и, наконец, сконфуженно замолчала, без боя пропуская боевую конницу Парвати:

— То есть ты не веришь в тренировку магии? Во внутренние ресурсы? Что же, по-твоему, мы заложники биологии?

Она говорила, будто кидала обвинения. Руки упёрты в бока, в глазах — фанатичная вера в свою правоту. Оправдаться нереально, спорить опасно.

— Верю, но не с Локхартом же… — попыталась возразить я, цепляясь за последний аргумент: — Ты же сама в школе называла его шарлатаном!

Медуза Горгона ярости увидела собственное отражение и замерла, на волосок не донеся меч до моей повинной головы.

— Ладно, — хмуро кивнула Парвати. — Но… он сильно изменился.

И её лицо озарилось той самой улыбкой.

Так я узнала, что моя сестра вновь влюблена в Гилдероя Локхарта. Что же, это только корью или свинкой болеют раз в жизни, а штамм гриппа меняется и заражает вновь. Локхарт, если верить Парвати, «сильно изменился». Хватит на целую эпидемию.

* * *

Дни летели. Парвати всё реже носила коричневое и всё чаще золотистое, потом и вовсе перешла на какой-то лиловый оттенок. Заново увлеклась Прорицаниями и, конечно же, обзавелась полным собранием сочинений «обновлённого» Локхарта. Я не видела в этом ничего странного и скоро перестала замечать изменения. Убрала руку с пульса. Возможно, потому, что эту руку то и дело «било током»: и без того энергичная, теперь сестра превратилась в бешеную электроюлу, питаемую разгоравшимся чувством. И да, когда её «закорачивало», — а происходило это всё чаще, — она со мной ругалась. Так что я предпочла отойти в сторону и наблюдать с безопасного расстояния.

Мне предложили повышение и личного колдографа. Я согласилась. Теперь, если мне срочно надо было проиллюстрировать статью колдографией растёкшихся по снегу мозгов, к моим услугам всегда был Дин Томас: большой любитель чая и колдоплёнки, симпатичный молодой человек. Вторая причина, по которой я невнимательно следила за сестрой.

Так бы я и осталась в неведении, если бы не праздники. Если вы не в курсе, в Британии «семейный праздник» — такая традиционная забава, когда все пытаются показать себя с лучшей стороны, а вместо этого неожиданно начинают говорить друг другу правду. На Рождество я спросила сестру, не хочет ли она пригласить Локхарта отпраздновать вместе с нами. Она замялась:

— Не думаю, что это будет удобно. Мы… не настолько знакомы.

В ответ повисло недоумённое молчание, и последние двенадцать часов перед Рождеством мы потратили не на украшение дома, а на бурные разговоры над давно остывшим чаем. Знать, что сестра за три месяца не добилась своего, было непривычно и неуютно, словно кто-то отменил гравитацию.

— Всё под контролем! — уверила меня Парвати и улыбнулась. Искренне или нет, я так и не поняла. — Просто к нему нужен немного другой подход.

То, что она рассказала, было очень странно и оставляло больше вопросов, чем ответов. Сестра регулярно ходила на встречи «Общества саморазвития», и Локхарту это нравилось: он выделял её среди других, ставил в пример остальным её «эмоциональную зрелость», «готовность к переменам» и ещё какие-то загадочные качества. Всегда относился к ней с почти рыцарским вниманием и с удовольствием отвечал на её вопросы.