Судьба моя

— Да Бог с ним, с письмом! — воскликнул Онегин. — Я люблю вас, неистово люблю. Могу ли я надеяться?.. Скажите же, скажите хоть слово!

Татьяна вздохнула и, продолжая следить за движениями сына, набравшего уже немалую охапку колокольчиков, медленно произнесла:

— Евгений Иванович, с тех пор, как мы с вами виделись в последний раз, прошло много времени. Чувства мои изменились. Я благодарю вас за оказанную мне честь, но... не могу, никак не могу принять ваше предложение.

— И это окончательный ваш ответ? — убитым голосом произнёс Онегин, понимая, что вопрос его пуст и глуп, поскольку Татьяна была не та женщина, чтобы лукавить и кокетничать, или менять решение в следующий момент.

— Да, Онегин, окончательный, — мягко проговорила она и тихо попрощалась с ним. Он стоял, как соляной столб, посреди дороги, а она удалилась от него, направившись к Митеньке.

Мальчик как раз набрал цветов, с сосредоточенным видом разделил свою охапку на две части и, подбежав к матери, протянул ей одну из них.

— А это для вас, милая маменька! — воскликнул Митя, и Татьяна, наклонившись, заключила сына в объятия вместе с его букетом, вдыхая медовый аромат цветов. Этот сладкий, летний запах, звонкий голосок мальчика, его безыскусственное желание порадовать её смыли, словно обильным дождём, тяжкую смуту, что посеяло в её сердце объяснение с Онегиным.

Глядя на румяное личико Мити, такое оживлённое и детски невинное, Татьяна чувствовала неизъяснимую отраду. Давно ли она возвращалась по этой же самой дороге из церкви, когда жила здесь девушкой? Тогда она была юна, сердце её полнилось надеждами, заманчивые мечты и грёзы занимали её воображение; она была свободна и не имела никаких обременительных обязанностей, никакой ответственности не лежало на её девичьих плечах; она жила своей особенной, внутренней жизнью, едва ли оглядываясь по сторонам. Она не знала тогда разочарования, не знала и подлинного горя, хотя смерть отца, далёкого и полузнакомого, но привычного, и заставила её долго плакать в тишине тёмной комнатки. Утро её жизни можно было бы назвать счастливым. И всё же Татьяна не променяла бы общество милого маленького Митеньки на беспечность и спокойствие своей ранней юности.

* * *

В тот вечер, когда разразилась гроза, Татьяна действительно позабыла о письме Онегина. Вот как это произошло.

Выйдя из зала со спрятанным в кармане посланием, Татьяна заглянула в детскую, где Митя и Петруша устроили крепость из стульев и одеял, чтобы оборонять её от воображаемых врагов.

— Понимаете, маменька, — объяснял Митя, — никто из нас не хотел изображать неприятелей, вот мы и решили, что они у нас будут воображаемые, а мы с Петей оба будем за русских!

— Отлично, Митенька, отлично... — улыбнулась Татьяна. — А где же Гриша?

— Он ещё дуется. Его няня Федосья у себя в уголке пряниками кормит, — фыркнул Петя.

— А Полину вы не видели, мальчики?

— Нет... не видели...

И вот тут-то и выяснилось, что о Полине ничего не было слышно уже несколько часов. Татьяна велела няне и горничным разыскать её и сама отправилась на поиски девочки по всему дому.

Татьяну весьма интересовала её старшая племянница; они быстро привязались друг к другу. Задумчивая, тихая и мечтательная девочка напоминала Тане её саму в детстве; но участь Поли была печальнее, и часто она проводила время в слезах. Гришутка нередко донимал сестру, дразнил её и устраивал ей всякие мелкие пакости. Ольга же... нет, разве можно такое даже вымолвить?.. но... она ненавидела свою единственную дочь.

— Эта девчонка стоила мне немало страданий! — восклицала Оля. — Неблагодарная, дикая! Никогда не приласкается, смотрит исподлобья!

Что ж, Полина и впрямь смотрела на мать без особой нежности, но кто был виноват в том? Вскоре Татьяна поняла по сердитым, обиженным речам сестры, что Полин с самого рождения не слышала от матери ласкового слова. Узнав о скором прибавлении семейства, Ольга безмерно обрадовалась; как и муж её, она не сомневалась, что родится сын, ведь она так этого хотела! Крепкая и здоровая, она легко переносила своё положение, но родовые муки оказались для неё несказанным и, конечно, неприятным сюрпризом. В своей невинности и неопытности Оля прежде и не подозревала, в каких страданиях рождается на свет дитя! А когда это дитя ещё и оказалось девчонкой, вызвав неудовольствие молодого отца, Ольга и вовсе обозлилась на дочь и долгое время не желала даже смотреть на неё(1). Няня и кормилица Анисья, бойкая и заботливая, заменила Полине мать.

— О, дорогая тётя, какая она была добрая, моя Анисья! — рассказывала Полина. — Она меня ласкала, пела мне песни и рассказывала сказки...

Но в прошлом году Анисья умерла, и её сменила нянька Федосья, баба хитрая и ловкая, во всём стремившаяся угодить господам; она восхищалась барчуком Гришенькой, любимчиком Ольги, на Петрушу не обращала внимания, к Полине же была положительно несправедлива.

И вот теперь Полина куда-то исчезла. Все уже сбились с ног, когда наконец Татьяна заглянула в маленький чуланчик, притулившийся под лестницей в той части дома, куда заходили нечасто; прежде бывшие здесь комнаты убирали к приезду многочисленных гостей, теперь же гостей у Лариных не бывало, и всё здесь стояло в запустении.

Из двери чуланчика торчал ключ; Татьяна повернула его и — о ужас! — обнаружила там среди пыли, паутины и разного хлама бесчувственную Полину! На крик Татьяны сбежались слуги; заголосила, упав на колени, Федосья.

Позднее, когда Полину осмотрел спешно вызванный доктор, Татьяна выяснила, что в несчастье была повинна нянька. Днём, когда Татьяна была у своей матери, Гриша и Полина вновь разругались; когда Федосья принялась разнимать их, Гриша заявил, что сестра утащила его любимую игрушечную саблю и зашвырнула в пруд; Федосья, не раздумывая долго, решила наказать Полю и заперла её в чулан, как делала уже как-то прежде, зная, что Полина боится темноты. Из гордости девочка долгое время сидела в заточении молча и лишь тихо плакала; но страх, обида на несправедливое наказание, духота и грязь сделали своё дело — ей стало плохо, и она лишилась чувств. Федосья же забыла о том, как наказала свою подопечную — забыла настолько крепко, что ни о чём не вспомнила, даже когда все принялись искать Полину...

После этого случая девочка заболела; долго металась она в бреду, то и дело восклицая, что не брала она никакой сабли, что Гришка клевещет на неё, и звала на помощь Татьяну, единственную свою заступницу, которая и так почти не отлучалась от постели племянницы. Ольга же отнеслась к болезни дочери весьма прохладно; она не придала большого значения лживости, которую вновь проявил Гриша. А он действительно оклеветал сестру — узнав обо всём, Митя вместе со своей няней Марьюшкой перевернул всю детскую вверх дном и нашёл запрятанную под кроватью Гришину саблю, якобы покоившуюся на дне пруда...

Наконец Полина пришла в себя, но была ещё очень слаба, и доктор Штайн ещё опасался за её жизнь. Разумеется, самой девочке ничего об этом не говорили, но каким-то образом она узнала, что дни её, возможно, сочтены.

— Это ничего, тётя Танечка, — сказала Полина однажды, — это ничего... Анисья говорила, что детям хорошо у Боженьки, лучше, чем здесь. Я её увижу... Она говорила, будто дети ангельчиками становятся... Ах, как бы я хотела стать ангелом! Но я слишком злая... но, кажется, я могла бы простить Гришу... чтобы стать ангелом... тогда я могла бы прилетать к вам и Мите, чтобы охранять вас... особенно Митю... когда он вырастет и станет офицером... я бы охраняла его от пуль... да, я прощу Гришу!.. Да не плачь же так, тётя Танечка! Не плачь...

Но Татьяна плакала, уронив голову на постель своей маленькой племянницы. Увы! Это благородное смирение перед лицом смерти видела она уже не первый раз, но как оно поражало её в совсем ещё юном ребёнке!

— Нет, нет, Полина, милая, ты не... не будет этого, — мотала головой Татьяна. — Поленька, душа моя, если ты согласишься... помнишь, я приглашала тебя в гости к себе, на мызу? Так вот, я хотела бы, чтобы ты осталась у меня навсегда, была моей дочерью. Ведь своей у меня нет, а мне хотелось бы, чтоб у меня была маленькая девочка. Ты согласишься? О, останься со мной! Мы будем жить так хорошо, так весело! Хочешь в Петербург? Я покажу тебе Петербург, и за границу мы съездим... Я буду учить тебя... разным наукам, ты узнаешь, как это интересно... ты такая способная...

— С вами, тётечка? К вам? Навсегда?

Надежда и радость, озарившие бледное личико племянницы, придали Татьяне сил. О да, она уговорит Ольгу! Это не составит труда... Она знала это, хотя и не могла понять, как можно не любить собственного ребёнка.

В отличие от сестры, Татьяна вышла замуж не по любви. Но даже в первые годы брака она не могла не признать, что генерал Гремин — хороший и достойный человек. И он любил её, искренне и горячо любил — такой любовью, о какой она мечтала... только с другим. Но когда этот другой пал к её ногам... было, увы, слишком поздно. Она достаточно уважала себя и своего супруга, чтобы не ответить на чувства, предложенные не вовремя, не обещающие ничего, кроме скандала и позора.

Да, Татьяна берегла доброе имя своего мужа! Но и тогда она понимала, что для князя Гремина этого было недостаточно. Но что же могла она поделать с собой?

А потом пришло иное время. Грянул двадцать пятый год, горестно памятный; восстание на Сенатской площади взволновало общество, разбередило раны, перевернуло с ног на голову жизнь. Генерал Гремин был привлечён к суду, но быстро отпущен за неимением улик против него — или за имением воинской славы, поддержки влиятельных друзей и родственников. Позднее князь признался жене, что был знаком с идеями общества, пришедшего к столь печальному концу, в те давние времена, когда оно ещё только создавалось. Дело было в четырнадцатом году, после окончания Отечественной войны(2). Давно уже Михаил Гремин отошёл от круга своих тогдашних знакомых и товарищей. Он не видел в мечтах о восстании ничего разумного и оказался прав, хотя многое было в строе русской жизни и государственности, что князь считал достойным изменения. Пусть и не путём цареубийства...

Но, так или иначе, карьера его при дворе была окончена; без сожалений Татьяна рассталась с Петербургом и высшим светом, где ещё недавно царила. Новая заря освещала её жизнь; в тот страшный декабрь, когда мир вокруг шатался и рушился, а князь едва не оказался под судом с обвинением в государственной измене, она почувствовала, что носит под сердцем первенца. И вот появился на свет Митенька, её сын... их сын. Михаил Гремин был рад и горд, и в сердце Татьяны к прежнему уважению к мужу, оказываемому по обязанности, прибавилось более тёплое чувство — привязанность к отцу любимого ребёнка. Святая радость материнства захватила Татьяну; всё счастье её, все надежды, тревоги и заботы были сосредоточены в этом крошечном мальчике, день ото дня становившемся всё прекрасней. Что был ей Онегин с его припоздавшей любовью, с его исканиями её благосклонности? Был ли он вообще? С нею ли, с Татьяной ли происходили те события, она ли писала отчаянное письмо возлюбленному, она ли плакала над его посланиями?