Голубятня на желтой поляне: Роман-трилогия

Я бегу, я тороплюсь…

Опять я опаздывал. И все из-за нее, из-за тети Вики.

— Никуда не пойдешь, пока не доешь морковку!

Я эту тертую морковку со сметаной ненавижу каждым кончиком нервов. У меня от нее судороги в горле. Но тетя Вика знает одно: ребенку нужны витамины.

— Да не могу-у я-а-а…

— Не капризничай. Ты что обещал маме, когда она уезжала?

Что я обещал! Слушаться тетю Вику и бабушку. Но это же не значит, что можно издеваться над человеком!

— У меня не глотается!

— Ты дольше споришь. Давно бы уже доел и гулял.

Я остановил дыхание, зажмурился и сглотал морковь тремя судорожными рывками. И метнулся из-за стола. Следом крик:

— Геля, постой! Куда ты побежал! Не смей купаться у моста, там глубоко! Почему у тебя сандалии на босую ногу, это неприлично! Надень носочки! Во сколько ты вернешься? Гелий, остановись!

Но я только добавил скорости. Потом скажу, что на бегу этих возгласов не слышал…

Я знал: сейчас тетя Вика высунется в окно, чтобы криком остановить меня у калитки. Поэтому с крыльца кинулся к забору. Там сложены дрова для старого нашего камина и стоит будка Дуплекса. Я на будку, на поленницу, на кромку забора, а оттуда — у-ух! — вниз, в лопухи Коленчатого переулка.

Тетушка поторчит в окне, пожмет плечами и по трескучей от старости лестнице поднимется в бабушкину комнату.

— У меня опускаются руки, Вера Матвеевна. Это не мальчик, а сплошная аномалия. Как хотите, но я уверена, что от слов пора переходить к решительным мерам.

— Я с вами совершенно согласна, Виктория Георгиевна. Игорь ни о чем не думает, кроме этой своей скважины, и совершенно забывает о сыне. А мать потакает Гелию во всем.

Потом они сдержанно вздохнут, закурят длинные сигареты «Леда», от которых воняет жидкостью для ванных комнат, и будут долго разговаривать о моем воспитании… Они в чем-то очень похожи друг на друга — моя бабушка (папина мама) и тетушка (папина двоюродная сестра). Обе ужасно воспитанные, даже друг друга называют по имени и отчеству, будто не родственники, а дамы в гостях. Только бабушка старая, а тетя Вика… ну, еще не очень. Даже замужем не была…

Обо всем этом я думал машинально, а ноги работали на полную скорость. На бегу я вскинул к носу руку с часами. Часики были старые, еще папа носил их, когда был студентом. Бледные электронные цифры еле мерцали на черном экранчике. Но я разглядел, что до девяти осталось шесть минут.

Я кинулся вниз по Старогорскому переулку, по булыжникам, которыми была вымощена дорога еще в давние докосмические времена. Но тут же пришлось затормозить: навстречу, занимая всю ширину переулка, полз автобус. Он был похож на оклеенный рекламами дирижабль. В таких приезжают экскурсанты осматривать монастырь и другие древности. Я нырнул в щель между монастырской стеной и забором, над которым висели крупные, почти созревшие яблоки.

Придется шпарить через сад. Если увидят хозяева и накапают тетушке, будет еще один разговор о моем поведении. Но это — вечером. А Юрка-то ждет уже сейчас.

Я пустился вдоль забора к знакомой лазейке… А, ч-черт! Дыру закрывали новые желтые доски.

Теперь оставалось одно: по спуску до болотистой речки Пестрянки. Через нее переброшены жерди. Хорошо, если мальчишки с Библиотечной улицы не дернули их на свой берег. Когда у них игра в индейцев, они убирают переправу…

Ура, переправа на месте! Я влетел на тонкие жерди со всего хода, без всякого страха — лишь бы скорее! — а они, подлые, запружинили под ногами, запрыгали и разъехались. Хорошо, что уже у того берега.

Ноги ушли по щиколотку в ил и по колено в воду. Но я рванулся и через осоку выбрался на сухое место.

И снова вперед! Начался подъем. По склону холма вилась тропинка, но я кинулся напрямик — через траву-лебеду и «бабкины бусы». Это такое растение, вроде бурьяна. К середине лета оно подсыхает, и на верхушках появляются семена, похожие на сморщенные черные бусины. Очень твердые. Когда бежишь в зарослях «бабкиных бус», кажется, что по ногам стреляют сушеными ягодами. Будто сто человек спрятались в кустах и лупят по тебе из стеклянных трубок. Это, конечно, если быстро бежишь.

Я так и бежал сперва. Сандалии разбухли и стали скользкие внутри, но я мчался вверх, будто вниз. Однако скоро закололо в боку. Воздух стал пролетать мимо рта — не вдохнешь. Я перешел на шаг. Выбрался на тропинку. И по ней уже добрался до плоской макушки холма.

Здесь я остановился, чтобы чуточку передохнуть. Но и… по правде говоря, не только для этого. Когда я оказываюсь на этом холме, то всегда на минутку останавливаюсь. Даже если очень тороплюсь. Потому что мне нравится смотреть на город.

Он совсем небольшой, наш городок. Ну и что? Я за это его и люблю. Нисколечко не хотел бы жить в столицах или в Поясе городов. Это тетушка Вика постоянно стонет: «Ах, как там чудесно! Ах, гостиные со встроенными стереовизорами! Ах, кухни с окном линии заказов! Ах, монорельсовое сообщение…»

Зато ни у кого там нет камина с настоящим огнем. И таких откосов над рекой там нет, и пустырей, где можно играть, как в диких джунглях, и разводить костры. И нет в этих громадных городах никаких загадок и тайн, только причесанные парки да стеклянные домищи. А у нас один монастырь чего стоит! Сейчас там музей, а раньше, говорят, жили монахи. Специальные такие люди, чтобы молиться богу. Но они этим занимались в мирное время, а если кто-нибудь нападал, монастырь превращался в крепость и монахи сражались, как обыкновенные солдаты. Для этого у них было много всякого оружия, а под стенами подземные ходы, чтобы делать вылазки на врагов.

Мы лазили по дальним закоулкам монастыря и видели остатки этих засыпанных ходов. А в прошлом году мальчишки из нашего класса откопали у стены старинную пушку с непонятными буквами и узорами на стволе.

Вот так… А монорельсовая дорога нам тоже ни к чему. Город можно от края до края пробежать за полчаса. Вот он, почти весь виден отсюда. Со старинными колокольнями, со сверкающими зеркалами энергокомплекса, с разноцветными крышами, с зелеными тучами садов. С белыми куполами обсерватории, где когда-то работал мой дедушка. Высокие дома Западного микрорайона сверкают на солнце, как ледяной барьер Антарктиды. Между прочим, дома эти ничуть не хуже, чем в Поясе…

А большая река — то серебряная, то темно-синяя — плавно огибает холмы, на которых лежит город. Говорят, миллионы лет назад холмы были настоящими горами, но потом осели, состарились. Может, из-за этого нашему городку и дали такое имя — Старогорск. Раньше он назывался еще понятнее — Старые Горы. У станции и сейчас такое название.

Вот она, станция, близко. Двухэтажный желтый домик, башенка с часами, красно-синий поезд у перрона. А дальше пустые запасные пути, и на самом дальнем — наш с Юркой вагон…

Ой, а ведь Юрка-то ждет!

Я кинулся вниз по склону — опять сквозь стреляющие «бабкины бусы». И тут вдруг: «Пи-и-и, пи-и-и, пик!» Два длинных сигнала и короткий! Это из репродуктора на станционной башне.

Что? Ровно девять?

Я ошарашенно глянул на часики. Там — 08.57.

Вот какой же я балда! За неделю не собрался положить часы на солнце, подзарядить. Конечно, теперь отстают…

Юрка презрительно дрогнет щекой и скажет: «Ну что, Копейкин, не можешь без этого…»

— Эй, Копейкин! Ну-ка подойди!

Я завертел головой: откуда этот жестяной голос?

Позади, на голой макушке холма, — решетчатая вышка ретранслятора. Слева уходят вниз окраинные заросли городского парка. Справа заросший могучим репейником пустырь. На нем заброшенные сарайчики. Такие приземистые, что над репейником видны только прогнившие крыши.

— Копейкин! Тебе говорю!

На ближнем сарайчике лежал Ерема. Он распахнул на животе мятые железные створки, выдвинул из себя и раскинул веером блестящие элементы солнечной батареи. Заряжался. А квадратную башку повернул ко мне и смотрел зелеными, как у кошки, глазами.

— Чего? — боязливо спросил я.

— Ну, подойди. Разговор есть…

Ерема был беглый и беспризорный. Лет пять назад он удрал с городской выставки юных техников.

Говорят, его сделали в каком-то кружке электроники из всяких отходов. Запихали в голову несколько старых калькуляторов, а промежутки между ними забили микроячейками памяти от списанной диспетчерской машины «Кристалл-М». Сбежал Ерема не сразу. Сперва он вел себя как обычный послушный экспонат: здоровался, решал первоклассникам задачки и раздавал посетителям открытки. Но однажды вечером, когда посетители разошлись и Ерема смирно сидел в уголке, уборщица уронила ему на голову тяжелый таз. В Ереме включилась какая-то музыка, потом он заскрипел, примолк и вдруг сказал уборщице слова, какие порядочный робот не только говорить, но и знать не должен.

Уборщица пожаловалась директору выставки. Тот пригрозил Ереме, что в наказание отключит его от сети. Ерема сказал, что больше не будет. А ночью он вмонтировал в себя аккумуляторы и солнечные элементы, выпилил дверной замок и ушел. И начал вольную жизнь.

В Старогорске Ерема сразу прославился как хулиган. Он ходил с самодельной жестяной гитарой и хрипло пел пиратские песни из фильма «Галион идет из Картахены». За Еремой толпой ходили ребята. По их просьбе он танцевал и пускал из ушей маленькие молнии. Но это не самое главное. Сторожа в парке заметили, что по ночам Ерема разбивает гипсовые статуи. Всяких там физкультурников, купальщиц и стариков с золотыми рыбками. Тут уж Еремой занялась милиция. Хотели его размонтировать. Ерема не дался. Сказал, что не имеют права: он живое мыслящее существо. Ему объяснили, что мыслящие существа так себя не ведут. Ерема опять пообещал, что больше не будет.

После этого он исчез на год или два. Одни говорили, что он уехал в Нейск и работает экскурсоводом в Техническом музее. Другие — что он тайно живет в подвале городской библиотеки и по ночам глотает книжную премудрость.

Когда Ерема снова появился на улицах Старогорска, он вел себя не так нахально. Но родители и бабушки все равно запрещали ребятам с ним водиться. Мальчишек, если они грубили и не слушались, называли «еремами».

Ерема не бездельничал. Зимой вместе с дворниками (живыми и автоматическими) он убирал с улиц снег, а летом сидел у входа в парк и чистил всем желающим обувь. Дворникам он помогал бесплатно, а за чистку башмаков требовал мелкие деньги. На эти деньги он покупал всякие радиодетали. Для своих внутренностей.

Мальчишкам, которые с ним знакомились, несмотря на запреты, Ерема дарил механических мышей (чтобы дразнить кошек) и электронные пищалки. Отливал из олова маленьких рыцарей и пистолетики. Но к себе домой Ерема никого не приглашал. Говорили, что живет он за городом, на большой железной свалке.

Я с Еремой не был знаком. Наверно, потому, что я не очень решительный. Другие подбегут: «Ерема, привет! Ерема, как дела? Ерема, сделай мыша!» А я только издалека поглядывал.

Но Ерема-то, оказывается, меня знал!

Я неуверенно подошел. Ерема втянул в брюхо солнечную батарею, захлопнул дверцы и запер их на проволочный крючок. Потом сел. Свесил с крыши ноги. Ноги были из железных толстых трубок, с резиновыми гармошками на коленях. На одной ноге старый валенок, на другой большущая футбольная бутса. Руки — тоже из трубок с гармошками на сгибах, а ладони и пальцы — из черной пластмассы. Туловище похоже на шкаф из некрашеной жести, а голова — угловатая, как почтовый ящик. Рот широченный, губы из пористой резины. Но говорил Ерема через динамик на груди.