Филе пятнистого оленя

Он появился тогда, когда я совсем этого не ожидала. Просто вошел в студию и сел, оглядываясь чуть брезгливо, — грязь, дым и вонь всегда сопутствуют истинному творчеству. Закинул ногу на ногу и взглянул в мою сторону — безэмоционально и пусто, словно не предполагая, что в этом месте может быть что-то интересное.

Я улыбнулась ему — и он сдержанно кивнул в ответ. Я чувствовала его запах — несмотря на то что он сидел довольно далеко. Запах дорогой туалетной воды, запах чего-то необъяснимого, но очень важного для меня. Запах достатка, удовлетворения, гармонии, устроенности, успеха и спокойствия. По этому запаху я могла бы сделать только один вывод — я такому мужчине не нужна.

Тем более я сразу увидела у него на руке кольцо — когда он решил было придвинуть к себе телефонный аппарат, такой же грязный, как все у нас на работе. А потом обреченно качнул головой и достал из внутреннего кармана пиджака мобильный.

Я смотрела на это кольцо — тонкой золотой ниткой связывающее его свободу. Невидимой стеной отгораживающее от других женщин. Я не знала, есть ли дырки и щели в этой стене, но мне казалось понятным, что если такой мужчина женился, то он сделал это тогда, когда устал от многочисленных отягощающих связей, устал от этой свободы. А значит, его жена хороша собой, молода, сексуальна — и ему с ней весело и легко. Стало быть, и говорить не о чем.

Я не могла сразу утратить к нему интерес — но мне стало грустно. Просто потому, что я понимала теперь, что он существует, я знала, что он пришел — но он пришел поздно и совсем не ко мне. Потом он приходил еще не раз, но у меня не было сил поднять на него глаза, потому что я боялась, что он увидит в них что-то, чего я не смогу скрыть, — и пожмет плечами непонимающе или просто равнодушно отвернется. И как только я чувствовала текущий из коридора тонкий запах туалетной воды, предваряющий его появление в комнате, я упиралась глазами в стол, теряя способность не то что разбираться в бумагах, но и вообще что-либо видеть и слышать — кроме того, что говорил он.

Я и не предполагала, что когда-нибудь он обратится ко мне — с пустой и ненужной фразой, которая может служить только для начала разговора. Это произошло неожиданно — когда зимним холодным утром в студию приплелся бездомный щенок.

Сердобольные обитатели притащили его на кухню, напоили молоком и постелили тряпку около батареи — не желая признаваться друг другу, что опасаются гнева начальства и вынуждены будут выгнать его перед уходом домой. Он лежал на коврике, маленький и мокрый, и его толстые лапы — жалкое наследство предков-овчарок, позабывших, между прочим, оставить родословную, которая могла бы обеспечить нормальную жизнь, — подрагивали мелко. То ли от холода, то ли от страха — которого не было в черных круглых глазах. Я смотрела на него, сидя на корточках, и старалась не пускать во взгляд печального умиления — мне казалось, что он не хочет, чтобы его жалели.

— Смешной щенок, — произнес голос сзади.

Я вздрогнула, надеясь, что по спине этого не было заметно, и слегка оттопырила попку — чтобы ему приятно было на нее смотреть.

— Скорее грустный. — Я говорила не то, что хотела.

— Конечно — по улице-то гулять в такой мороз. Ну, тут ему по крайней мере тепло.

— Тепла обычно всегда не хватает…

Я впервые посмотрела на него прямо. И удивилась, как изменились его глаза. Я помнила их холодными и тяжелыми, а сейчас они мне улыбались — потому что он улыбался. Не воспринимая мою ничего не значащую, но намеренно философскую фразу всерьез — и слава Богу, что не воспринимая.

Я только потом поняла, какой дурой выглядела. Вместо своего привычного кокетства избрав новую форму привлечения внимания — едва не оттолкнув его этим. Просто он был слишком умен, чтобы не понять, что прыжки и скачки в моем поведении означают только то, что означают — что я в смятении и просто не знаю, как себя вести.

Когда он пригласил меня к себе на чашку кофе, я думала, что понимаю, что имеется в виду. И спросила только, кивнув на кольцо, усмехаясь горько:

— А что, ваша жена сейчас отдыхает?

— Я вообще-то развелся пять лет назад, — сказал он холодно, но на это я уже не обратила внимания. Мне казалось, что над моей головой разверзся низкий прокопченный потолок, и небо раскололось, и ангелы сидят на тучках и мне улыбаются. И подмигивают весело, словно говоря: «Ну а остальное от тебя зависит». Я только сейчас поняла, что кольцо он и вправду носил на левой руке.

Я не помню толком, как все произошло. За первой чашкой кофе — фантастического, жутко вкусного даже для меня, не любящей этот напиток, — последовала вторая. За кофе коньяк — в маленькой рюмочке с мерными засечками. За коньяком его руки — уверенные, опытные, неторопливые. Ужасно сильные — которым нельзя противиться и которым никогда не откажешь.

Он не ласкал меня особо — но в каждом его движении чувствовалось желание. И когда он стягивал с меня белые облегающие штанишки, и когда расстегивал блузку, под которой ничего не было. И когда потяжелевшим взглядом смотрел на розовое, еще такое молодое тело. И когда словно случайно касался рукой «молнии» на брюках — «молнии», которая толком ничего уже не сдерживала, набухнув, бугрясь каменно.

Больше всего мне было приятно, что он подчеркивал мою взрослость. Он не хватал меня на руки и не нес в ванную — как это делали многие. Он не сжимал мне до посинения грудь и не лизал ее, прикрывая глаза от выдуманного возбуждения. Он не собирался со мной целоваться, стукаясь зубами и тыкаясь носами, — он видел, что я не ребенок. Поэтому он просто принес из другой комнаты красное махровое полотенце и сказал, чтобы я сходила в душ.

О, как это было! Если бы я была уверена в том, что в раю так же приятно — я бы стала истинной праведницей и отказалась от секса на земле. Но верить нельзя никому — тем более ни в Библии, ни в Евангелии ничего не сказано о том, что все женщины на Небесах получают столько, сколько им хочется. В смысле сексуального удовольствия. Поэтому я все время думала о том — даже когда еще ничего не кончилось, — что я хочу, чтобы это повторилось еще и еще. Чтобы это длилось всегда — ну или хотя бы две недели, по прошествии которых я бесконечно ему надоем.

Он не делал ничего особенного — по крайней мере ни про какую «Камасутру» я от него не слышала и про тантрический секс он не рассуждал. У меня был один такой знакомый — пытаясь скрыть от меня неполадки с эрекцией, он переворачивался на живот и предупреждал, что сейчас он какое-то время должен концентрировать энергию. Но, видимо, ее было слишком много, и он никак не мог подогнать ее в пах — его жалобное «я», ковыляя по закоулкам организма, напоминало агитатора, призывающего пассивные массы студенчества прийти в конкретное место на митинг. Но они, равнодушные ко всему, не реагировали, отмахивались презрительно. Мой знакомый был подавлен — его уверенность была поколеблена, а мужская сила осталась чем-то из разряда скрытых человеческих возможностей.

А вот Вадим был другим. Он был настоящим мужчиной — он брал когда хотел. А если не хотел, мог сделать так, чтобы это выглядело комплиментом — «ну подожди, милая, ты отняла у меня столько сил…». Я чувствовала себя слабой и беззащитной — в этом было что-то древнее, первобытное. И ужасно стыдное и приятное. Сильные пальцы на белых бедрах, резкие толчки, выжимающие стон — абсолютно искренний, непридуманный. Что-то красное, блестящее, тяжело покачивающееся — легко меняющее места проникновения по желанию хозяина. Который не торопился никуда, получая удовольствие от терзания гладкого тела, мокрого уже, скользкого. Гуттаперчево складывающегося то так, то так — то задирая ножки и кладя ему на плечи, то сгибая их в коленях, то прижимая к груди, разводя широко, превращая меня в лежащую на противне рождественскую индейку.

Я никогда в жизни не испытывала оргазма с мужчинами, предпочитая самоудовлетворение, — а тут мне было так сладко, и эта сладость в какой-то момент стала разбрызгиваться внутри, проникать в мозг, оставляя горячие липкие капли на внутренних стенках тела, стекая вниз. Выплескиваясь толчками через дырочку внизу — голубовато-белыми разводами оседающие на основании его крепкого члена. Путаясь в темных волосках. Я вздрагивала и кричала, а он держал меня, не останавливаясь ни на секунду, только сбивающимся дыханием выдавая собственное удовольствие.

Мы быстро поняли, что нам хорошо вместе и что глупо в связи с этим расставаться надолго. После месяца регулярных, ежедневных даже, встреч я собрала свои вещички — два флакончика лака, красный и белый, двое шелковых трусиков, тоже красные и белые, книжку про Мэрилин Монро и черного плюшевого поросенка — и переехала к нему. В небольшую, но очень уютную квартиру в самом центре. Из окна виднелись шпили высотки, а внизу бесконечно шумело Садовое кольцо.

Оно шумело и шумело, немного затихая по ночам, и под этот шум я слушала стук его пальцев по клавишам компьютерной клавиатуры — он много писал для всяких журналов. Иногда, когда я очень просила, он мог рассказать что-то о себе — сдержанно, не вдаваясь в подробности. Я узнавала их сама, собирала по крупицам. И через полгода знала про него все — или почти все. Все, что я знала, нравилось мне ужасно — это был путь наверх, путь, пройденный человеком талантливым, сильным — но пройденный легко и с усмешкой. Он занимался самыми разными вещами — и за что бы ни брался, все получалось.

Нет, он не торговал сникерсами, не разводил кроликов на личной ферме, не руководил лесопилкой — иногда подчеркивая со смехом, что подобный бизнес не для него. Он всегда предпочитал дело папке, забитой планами, пыльной и потертой. Многие из моих знакомых такую имели — в моральном смысле, конечно, — таща ее через всю жизнь, думая, что вот сейчас за поворотом появятся пляжи Майами и личный особняк, приветливо распахнувший двери. А его все не было и не было, и они старели, дряхлели, папка все сильнее трескалась, но планы из нее не падали — владельцы всегда их бережно поддерживали. И тащились вперед, не желая признаваться себе, что когда-нибудь тихо и скромно умрут, оставив истлевшие трупики на серой и пыльной дороге нереализованности.

Он же иногда устраивал спортивные соревнования, иногда писал книжки, иногда делал что-то еще. Теперь у него было достаточно денег, чтобы довольствоваться тем, что имеешь, и не напрягаться особо, ездить раз в год отдыхать в Испанию, выпивать по воскресеньям бутылочку кьянти и выкуривать ежедневно три толстые гаванские сигары.

Как-то раз я спросила его — из желания услышать комплимент больше, чем из любопытства: «У тебя была красивая жена?»

Я много раз задавала мужчинам этот вопрос — и знала наиболее частые варианты ответа. «Паскудная тварь — не хочу о ней говорить». «Ничего, но ты лучше» — самый популярный и самый лицемерный. «Нет, страхолюдина. Женился по молодости, идиот был». Мужчины не очень-то любили обсуждать своих половин — а мне всегда было ужасно интересно. Может быть, потому, что я хотела всегда, чтобы те, с кем я общалась, вспоминали меня с теплом и с горькой тоской, чтобы они качали головами и произносили со вздохом: «О, я больше никогда не встречал такой женщины. Она сводила меня с ума — я до сих пор помню ее смех и пахнущие клубникой губы…» Ну или какую-нибудь еще ахинею в этом роде.