Филе пятнистого оленя

ФИЛЕ ПЯТНИСТОГО ОЛЕНЯ

Это и вправду было восхитительное место, эта старая дача. Летом в ненастье по крыше монотонно стучал дождь, а зимой для уюта можно было разжечь маленький каминчик на первом этаже и, слушая, как потрескивают поленья, думать о вечном.

Я жила на этой даче в одиночестве, сцепленная с миром лишь тонкой невидимой линией телефонной связи, ненадежной в условиях пригорода. Я редко ею пользовалась и все же каждый раз при Поднятии трубки и до появления гудка вынуждена была слушать несколько секунд томительную тишину, и мне и впрямь начинало казаться, что мир давно умер и я осталась одна.

Это неудивительно было, особенно зимой, при полном отсутствии соседей. Мой дедушка, которому принадлежал дом, никогда не любил людей, а потому предпочитал находиться от них на почтительном расстоянии. За забором — серое пустое шоссе, обложенное с боков ватным снегом, как старая елочная игрушка, а прямо до горизонта кости лысых деревьев — точь-в-точь воткнутые в землю скелетики вобл — да немножко желтого неба. Гнетущий пейзаж, лучше не выходить.

В гараже у меня, правда, на крайний случай стояла машина — остроносый «фольксваген-гольф», древний и капризный. Настолько капризный, что верить ему я не могла, опасаясь, что именно в тот момент, когда мне срочно понадобится отсюда убраться, он начнет кашлять, стонать, требовать лекарств в виде тормозной жидкости, масла и дистиллированной воды. А потом в итоге, слегка подлечившись, заснет окончательно, всем своим видом показывая, что лечение должно быть регулярным, иначе грош ему цена.

Конечно, было бы верхом легкомысленности жить тут вот так вот. Но мне не было страшно. И не потому, что у меня была собака, белый жилистый бультерьер Фредди, — а просто потому, что я очень редко бывала одна. Что же касается собаки, то Фредди больше подходил для того, чтобы скрашивать одинокие вечера порочной пресыщенной женщине, но я все же надеялась, что они, эти вечера, наступят не скоро. Во всяком случае, я хотела бы, чтобы Фредди к тому времени сменил его внук, а лучше правнук. Вот тогда, вероятно, у женщины бы не было больше ничего, кроме ее порочности и сладких воспоминаний, и белая жилистая собака помогала бы ей забыться.

Фредди был очень красив — со своими перекатывающимися под короткой шерстью мускулами, маленькими пустыми глазками и постоянно растянутой в скверной улыбке мордой. И я думала: что бы там ни говорили, порочность — не самый страшный из всех грехов.

С практической же точки зрения Фредди внушал мне опасения. Хотя бы потому, что, когда я порой слышала подозрительные скрипы на крыльце, или вой, похожий на волчий, или выстрелы, похожие на разбойничьи, мерзкая скотина преспокойно посапывала в своем кресле. Или — хуже того, — боязливо озираясь и цокая когтями, перебиралась поближе ко мне, видимо, только так чувствуя себя в полной безопасности.

Единственное же, что могло его разозлить, это отсутствие ужина — три ежедневных банки местной тушенки были неотъемлемой частью жизни Фредди, и мне начинало казаться, что, если потенциальные грабители, планирующие нападение на мою дачу, окажутся прозорливыми, они поймут, что Фредди за кусок колбасы продаст любого.

Конечно, вовсе не это было причиной того, что я так редко бывала одна, — в смысле не мой страх оставаться в одиночестве. У девятнадцатилетней девушки всегда могут найтись занятия поинтереснее, чем подготовка к экзаменам в университет. Тем более если подготовка длится уже третий год, девушку никто не контролирует, а на даче имеется куча вкусной еды и несколько ящиков шампанского.

Мне не надо было опасаться, что кто-то приедет меня проверить, — подготовка к экзаменам была священна, и никто бы не посмел оторвать меня от нее. Даже несмотря на то что поступать я собиралась в третий раз, с треском провалившись первые два. Не из-за особенной тупости, просто у меня не хватало времени, чтобы подготовиться, слишком много было более важных дел.

Другие родители давно бы заподозрили неладное, но только не мои. Они считали, что самостоятельность идет мне на пользу, а уж чем я занимаюсь — это дело десятое. Во всяком случае, версия с экзаменами их вполне устраивала, а старая дача, принадлежащая дедушке-генералу, как нельзя больше подходила для этой цели — в смысле для уединенной и целенаправленной подготовки. Я же придерживалась иного мнения и нашла загородному домику другое применение.

Я была средней в семье. Не по способностям, само собой — тут я была первой, — а по возрасту. После тупоголового брата, доставлявшего всем одни только неприятности, вся сила родительской любви обрушилась на меня, потому и получилось, что половину жизни с родителями я прожила под знаком немного истеричной любви, а половину — под символом тайной свободы. Тайная свобода стала возможна с рождением младшей сестры, появившейся на свет, когда мне было двенадцать. Папа пристально следил за проделками брата Филиппа, обладающего уникальной способностью попадать в нехорошие истории, а мама была занята воспитанием младенца.

В отличие от Филиппа я никогда не кричала о своей свободе. Это только он мог демонстративно бросить школу и начать бренчать на гитаре, заявляя всем, что решил стать рок-музыкантом, это он рассказывал всем о бисексуальности человечества и знакомил папу со своим другом, розовым юношей в перламутровой помаде. Это на него папа потратил кучу денег, полгода продержав в наркологической клинике. И это он в итоге женился на женщине, которая была старше его на тринадцать лет и имела двоих бледных детей, один из которых страдал гемофилией.

Это, впрочем, был самый мирный его фокус. По крайней мере папа часто с грустной улыбкой вспоминал его, когда Филиппа чуть не посадили за соучастие в ограблении коммерческого ларька.

Я же была любимицей семьи, и мне доверяли. А то, что в бульварных романах называют тайной жизнью, сильно отличалось от переводной картинки, отпечатавшейся на мозгах моих родственников, но об этом никто не знал. Я в отличие от брата тоже экспериментировала со своей свободой, но делала это, скрываясь ото всех. Начиная с тринадцати лет, когда я лишилась девственности на балконе высоченного дома в Строгине, где жила моя подружка.

Папаша подружки, расстелив одеяло среди лыж и банок с консервированными помидорами, вошел в меня так резко и сильно, что я даже не почувствовала боли, про которую так много читала, и не успела вскрикнуть, потому что он зажимал мне рот, чтобы о наших развлечениях не узнали соседи. А чуть позже слизывал импрессионистские мазки крови с моих детских тугих ляжек. Мне было стыдно и ужасно приятно.

Так приятно, как не было даже тогда, давно, лет за пять до этого. Дедушкин старый приятель, гостивший на этой вот даче, засунул тогда руку мне в трусики, крепдешиновые и розовые, как мое сознание, и тер, нажимая пальцем на что-то, что через секунду выпрыснуло на его ладонь несколько мутных белых капель. Мне тоже тогда было приятно и тоже стыдно — мне казалось, что я случайно пописала ему в руку. Никто ничего не узнал ни про этот случай, ни про тот.

Никто ничего не узнал и тогда, когда я начала курить в четырнадцать, попробовала вино в пятнадцать, а в шестнадцать делала и то и другое в постели с двумя своими одноклассниками. И хотя эксперименты были нехитрыми, моя молодость и неопытность придавали им оттенок какой-то особой извращенности, и я не хотела бы, чтобы о них стало известно. Впрочем, бояться было глупо — те, что были моими партнерами в этих экспериментах, никогда и никому не рассказали бы об этом под угрозой срока за развращение несовершеннолетних. И я была спокойна.

Для семьи я являла собой совершенно другой образ. Меня обожали все тети и дяди, папа, мама и бабушка с материнской стороны. Для них я была просто нежнейшей блондинкой с длинными волосами и наивным лицом, умницей, красавицей, куколкой. Не знаю почему — я никогда не являлась отличницей, и троек у меня было гораздо больше, чем четверок, — но все считали меня жутко способной.

Я, как могла, поддерживала свой имидж. По официальной версии, у меня был платонический роман с давним поклонником, юным студентиком технического вуза, — который когда-нибудь должен был завершиться торжественным обменом кольцами в присутствии родных. Наша фотография стояла в гостиной на столике, и по праздникам он привозил маме гвоздики, а папе всегда почему-то скромную туалетную воду. Папа был деликатен и аккуратно складировал нераспечатанные коробки в коридоре, на полке для обуви.

Когда мне в голову пришла идея поступать в университет и готовиться к экзаменам на даче, ни у кого не было и слова возражения. Мне перевезли все необходимое, начиная от запасов питания и заканчивая учебниками, которые я не собиралась открывать, и оставили в покое. Если родители и могли подумать о чем-то из области запретного, так только о том, что Юрка иногда приезжает ко мне и мы гуляем в лесу. Не случайно накануне отъезда мама как-то неумело ввернула в разговор фразу о важности контрацептивов.

Я усмехнулась про себя, а ее доверительно попросила поделиться со мной, когда я буду выходить замуж, всеми женскими секретами. И вздох облегчения был настолько громким, что маме пришлось не очень ловко сослаться на свою любимую дыхательную гимнастику. А я подумала, что к тому времени, когда я действительно, не дай Бог, решу выйти замуж, методы вроде лимона во влагалище и презервативов (ничего, что сухо, главное, что безопасно), заботливо собранные мамой в личную энциклопедию жизненного опыта, станут совсем уж неактуальными.

Оставив маму заботиться о Филиппе и Кате, я переехала. Экзамены я, конечно, не сдала, потому что слишком занята была другими делами, но на даче жить осталась. Родители и дедушка давали мне денег, мужчины дарили подарки, а я рассказывала всем, что параллельно с подготовкой к очередным экзаменам пишу бессмертный роман, который мне якобы заказало одно маленькое издательство, и мне необходимо спокойствие и уединение. Никто не удивлялся, потому что талант не ставили под сомнение. И никто не беспокоил меня, разве что по вечерам звонили из дома, узнать, как я себя чувствую.

Дача была очень уютной. Небольшой теплый дом в два этажа, все обшито светлым деревом, на полу покрытие синего цвета, на окнах желто-синие шторы. Когда-то дача была служебной — небольшая награда дедушке от благодарной страны, умеющей чтить своих героев, даже если они воюют на никому не видимом фронте. А перед выходом на пенсию циничный дедушка заявил что-то немного пошлое, типа того, что родина — как девушка: вроде дает, а потом вдруг может передумать, а ты останешься со вздутыми от желания штанами. И память у нее девичья — все забывает, и не предъявишь ничего. Поэтому, твердо веря в истину о том, что любая женщина в душе проститутка, он просто выкупил дачу, приватизировал ее и немного перестроил — проведя центральное отопление и газ. А телефон тут был и раньше.

Приехав сюда, я не стала менять ничего, только чуть переоборудовала для себя одну из спален, поклеив ее пошлыми шелковыми обоями с голубыми полосками, и покрасила деревянную рамку зеркала на стене в голубой цвет. Но как ни странно, я никогда никого не приглашала в эту комнату, предпочитая отдыхать и развлекаться в другой. Той, которая принадлежала дедушке.