Филе пятнистого оленя

Я отвыкла от нее и немного была ошарашена объемом вылившейся на меня новой информации. И даже отключаться начала, сидя за столом, слушая ее монотонные рассуждения. Смотрела на пробивающиеся сквозь шторы умирающие лучи последнего осеннего солнца, на летающие в них миллионы пылинок, на свои ногти — красные, блестящие, сочетающиеся так с моими туфельками. И автоматически говорила ей уже навязнувшие в зубах комплименты, и восторгалась ее голосом, таким эротичным и красивым — в тысячный раз.

И она равнодушно меня благодарила, стараясь отмести похвалы, в которые все равно не верила в силу закомплексованности, а потом спросила между делом, без особого интереса:

— А вы завтра чем заняты? Может, я заеду? Так не виделись давно, соскучилась я по вам… Если, конечно, получится, пока не знаю, как у меня будет со временем… А?

— Приезжай, если хочешь… Буду рада тебя видеть.

Я равнодушно это говорила. Для меня очевидным был тот факт, что я потеряла интерес. У меня не хватило сил ломать ее душевную скорлупу, вытаскивать из-под него ее «я», мягкое и белое, как вареное яйцо, с желтой непорочной серединкой. И уверять себя потом, что это дико вкусно — попробовать это яйцо.

Я вспомнила неожиданно, как моей маме подарили чудесный бархатный костюмчик, когда я только родилась. И как она его бережно хранила и ни за что не надевала на меня — не дай Бог испачкать. И как я выросла постепенно, а он все лежал, ожидая непонятно чего, на верхней полке шкафа, завернутый в розовую хрустящую бумагу.

И когда я, учась в школе, попросила разрешения подарить его одной неожиданно родившей знакомой десятикласснице, мы достали его и развернули бумагу. Господи, каким же он казался теперь убогим! Столько вещей уже продавалось, дорогих, красивых да даже дешевых, но ярких, китайских, что на их фоне эта поблекшая, пожелтевшая тряпка была пережитком древности, утерянной возможностью, никому теперь не нужной. Десятикласснице я подарила огромную финскую соску в форме ромашки.

Тогда я, наверное, для себя поняла, что всему свое время. Мы бы до сих пор встречались урывками с Вадимом, или я бы жила с престарелым сценаристом, или бы прозябала в душной студии, если бы все время думала и взвешивала, как поступить. Но я предпочитала руководствоваться инстинктами, предчувствиями, и они меня никогда не обманывали. Потому теперь я могла сидеть на диоровском кожаном пуфе, в лакированных шлепанцах с пухом, в золотых украшениях, надушенная, накрашенная дорогой косметикой. Потому что всегда вовремя использовала то, что предлагала судьба, твердо зная, что предлагает она только единожды. И не жалела об этом…

Думаю, что лично мне бы польстило такое пристальное внимание, какое я уделяла ей. То внимание, которого она явно не заслуживала. Лично я бы постаралась отблагодарить человека, который дарит мне ощущение собственной привлекательности, поднимает своими комплиментами, вселяет уверенность, которой так не хватает. Но она не считала, видимо, что чем-то мне обязана, и не радовалась, а потому то, что я говорила ей теперь, было уже не таким искренним, а лишь привычным.

Наверное, было бы чудесно, если бы она сама позвонила мне тогда, когда это было нужно, — два месяца назад. Я пришла бы в восторг, если бы она согласилась тогда — тогда! — сходить со мной в какой-нибудь бар, или в тот лесби-клуб, или просто пригласила бы погулять вместе с ребенком. Или если бы — что совсем нереально — приняла мое предложение тогда, когда мне этого хотелось. А теперь я точно знала, что ничего не будет, да и желание ушло безвозвратно. Мне было с ней тоскливо и неинтересно, и она была мне не нужна — даже ее звонок был лишним. Это было бы примерно то же, что получить трехколесный велосипед, о котором мечтала в детстве, в день двадцатилетия…

— Ну, я постараюсь. Но опять же — не знаю, получится ли… Так много дел, такая суета… Счастливенько тогда? — Она засмеялась, хрипло как всегда, прокуренно. Но я вдруг подумала, что соскучилась по ее смеху. И опять сказала себе, что все-таки между нами есть какая-то непонятная мне зыбкая связь. Которую я теряю, уже потеряла почти, и о которой вспомнила неожиданно, услышав этот ее скрежещущий спотыкающийся смех.

Может, поэтому гудки, раздавшиеся в трубке после того, как она дала отбой, показались мне каким-то важным смысловым пунктиром, который прочертила судьба, почувствовав, что этап подходит к концу. Потому что я хотела, чтобы он закончился. Он был пустым, этот этап, и нитка, спущенная когда-то в аккуратном вязанье судьбы, так и оставалась неподцепленной. А у меня уже не было желания что-то менять.

Осень была теперь. Природа молодилась еще, используя в макияже оранжевые и красные цвета, кудрявилась гидроперитным перманентом кленов, словно подчеркивая, что недолго сможет выглядеть привлекательной, облысеет скоро, побелеет. Выступят больные суставы деревьев, мокнущие язвы луж покроют темнеющее тело земли, а потом она умрет, и ветры заботливо завернут ее в похоронный покров, и почернеют скорбно ветки, и небо облачится в серое на полугодовой траур.

Но пока еще было хорошо, и солнце было розовым, припудренным, и пахло так вкусно — дымом от паленых листьев, вытащенными из прудов водорослями, моей фиолетовой сигаретой. На мне было красное пальто, кожаные брючки и крокодиловые сапожки, совпадающие с сумочкой по цвету. И дома ждал хрустящий багет, и приготовленный уже соус для пасты, и сыр пармезан, натертый белой драгоценной пылью. И черное почти, кислое, теплое вино — согревающее душу и вызывающее необъяснимо острое желание наслаждаться жизнью. И возможный визит ее был лишним, ненужным уже теперь, только портящим красивую картинку, нарисовавшуюся в моем воображении.

— …Тебе красного вина? — спросила, когда сели за стол.

— Да, я всегда пью только красное. — Она забыла, видно, что в прошлый раз пила коньяк — отказавшись от французского «Мерло», предложенного к сыру. За плечи обняла себя, словно замерзая. А может, просто кокетничая. Она сегодня была в оранжевой водолазке, слишком легкомысленной для нее. И в видавших виды брюках — которые пытались своей шириной приспособиться к современной моде, но что-то незримое все равно безнадежно выдавало их возраст.

Закурила, нервно выплевывая дым в потолок, затягиваясь часто. И опять улыбнулась:

— Да… Мне кое-что надо вам сказать… Это очень серьезно, да…

Я решила, что она сообщит нам сейчас нечто важное, судьбоносное, вроде того, что она решила поменять пол, или опять выйти замуж, или стать одним из «Свидетелей Иеговы».

— Ты беременна?

Она непонимающе помотала головой, даже не среагировав на шутку.

— Не в этом дело. Просто… Ну, это очень важное решение… Не знаю, правильно ли я поступаю?..

Мы переглядывались немного идиотично, но ни он, ни я совершенно не понимали, о чем речь.

— Ну, то ваше предложение, помните? Про то, чтоб сделать это втроем… Да. Так вот… Я согласна. Только не торопите меня, это очень непросто. Мне настроиться надо, о’кей? Пожалуйста… Налейте-ка еще…

Потом были ее опущенные глаза, и несопротивление моим ласкам, и робкие попытки отвечать на них. И пустой разговор, ведущийся только затем, чтобы не говорить о том, что предстоит.

А когда кофе выпили, и я надкусила один пирожок, и все темы были исчерпаны, и ночь уже укоризненно заглядывала в окна, она сообщила, что хочет мне рассказать, как решилась на этот шаг. И долго повествовала, как тяжело ей было перешагнуть через себя, как долго она все продумывала, какой высокий моральный барьер преодолела. А я курила и смотрела на нее, такую съежившуюся вдруг, печальную отчего-то. И мне ее стало так жалко, словно я обижала ребенка, заставляла пить рыбий жир и доказывала, каким он будет сильным. И он глотал отвратительную воняющую дрянь, и давился, и слезы текли, но представлял себя сильным и здоровым, мчащимся на лошади по потрескавшимся кактусовым прериям…

— Марина, — я напустила в глаза восхищения, — ты просто потрясающая, Марина… Ты такая красивая сейчас, такая соблазнительная… У тебя такая грудь, милая…

Она улыбнулась кривовато, а в глазах стояло вино — темное, красное, теплое… В них и вправду приятно было смотреть — если не видеть всего остального. Дрожащих рук, бледных, напудренных слишком, щек, морщину пугливую на лбу.

— Ты такая молодец, такая сексуальная… Ты правильно решила, абсолютно верно. Разве можно такой женщине, как ты, скучать? Тебе надо предаваться удовольствиям, развлекаться, получать наслаждение от секса — тогда ты долго-долго будешь такой же молодой, свежей… И тело будет таким же — я ведь не сомневаюсь, что у тебя фантастическое тело… Признайся, я угадала?

Она покачала головой, стыдливо заливаясь краской.

— Ой, ну ты прям, Ань… Вы же обещали не торопить.

— А я и не тороплю. — Я погладила ее ногу. — Хочешь еще вина? Просто мне приятно смотреть на тебя и говорить то, о чем я думаю. Я ведь так ждала этого момента, надежду потеряла…

— Неужели? — Она словно не верила в то, что я говорю. Она и не могла поверить — она боялась, что теперь мне и ему это уже не нужно, — так же, как боялась в прошлый раз, что мы этого очень хотим.

— Если бы я могла сказать, как…

Время тянулось слишком медленно — для меня. И слишком быстро для нее. Она опять курила, отгрызла ноготь, дрогнув, пролила на брюки вино — думаю, не случайно. Потом замывала пятно, потом вновь курила. За окном слышался редкий уже шум ночных машин, и проститутки уже толпились у бутика напротив нашего дома, и грызли семечки, и хохотали. И взрезал иногда черное небо обращенный к ним свист нечастых клиентов.

Там были жизнь, и свежий воздух, и слабый, но все же — запах порока. А здесь жизнь остановилась, и нечем уже было дышать от дыма, и давно ушедшее желание напоминало о себе только торчащим из-за книг на полке кончиком старой ее фотографии. Более привлекательной для меня когда-то, чем живое воплощение, сидящее рядом теперь.

— Ты и вправду чудо, Марина… Ты так меня возбуждаешь. — Я взяла ее руку и положила себе между ног, и она задергалась в конвульсиях, задрожала, как попавшая в мышеловку мышь. — Мне так приятно с тобой, милая… А хочешь, посмотрим какую-нибудь эротику, чтобы ты могла настроиться? Я уже так возбуждена, но понимаю, что для тебя это непросто. — Я ласково говорила, тихо-тихо, почти в самое ухо ей, чувствуя кожей, как оно пылает.

Вадим укоризненно посмотрел на меня. Он напротив сидел, на пуфе, а мы на диване с ней рядом, и сейчас сделал страшные глаза, показывая, чтобы я не продолжала. И я вспомнила, как он мне рассказывал, что раздобыл в наши асексуальные времена кассету с «Калигулой». Тогда еще видео толком ни у кого не было, а уж откровенных, пусть и не порнографических, картин никто не видел, а видел бы — никому не рассказал. И он нашел фильм и принес его домой, надеясь с помощью восхитительно отснятых кадров разбудить тягу к близости у своей холодной супруги.

А она лежала и грызла яблоко, и головой качала, и морщилась, а потом настойчиво попросила выключить. И непонятно было, что вызвало у нее такой гнев — то ли слишком красивые тела героев, с которыми она себя сравнивала мысленно и которым, по своему же мнению, проигрывала. То ли чрезмерные оргии и совокупления. А скорее всего та страсть и вкус, с которыми предаются наслаждениям все и везде, разрушительная, поглощающая, неутолимая похоть и желание. Которое ослабило, а потом погубило великую империю — таким сильным было. И которого нисколько не возникло у нее, презрительной чопорной зрительницы.