Не спрашивай, не говори

XV. Эндшпиль

Никакого компьютера и книг, никакой нагрузки на глаза, только капли, компрессы, темнота и скука — вот что представляло собой лечение ожога, и Юстина не знала, выдержит ли она целую неделю.

— Если не хочешь потерять пару диоптрий, выдержишь. Тебе все равно это предстоит во время лечения, — мама успокаивающе сжала ее руку. — Полгода до операции, полгода после... и еще уколы и капельницы каждый день. Так что можешь считать, что сейчас у тебя тренировка.

— Звучит ужасно, но я попробую, — Юстина улыбнулась, пожимая мамину руку в ответ. — Слушай, мам... как это, когда все вокруг знают, что ты дальтоник?

Она никогда прежде не спрашивала маму об этом, а та не заговаривала первой. Мама вообще не любила вспоминать свое детство, и Юстина уважала ее право молчать.

— Поаплодировали, когда я рассказала, да и все. Во взрослой жизни к таким вещам относятся иначе, понимают, что ты не выбирал глаза при рождении. А до инициации... какой спрос с дочки изгоев?(8) — хмыкнула мама. — Ребята из Эрудиции, правда, немного доставали со своими расспросами, как я вижу то да как я вижу это. Я понимаю, ты хочешь знать, к чему морально готовиться, но прости — ничем помочь не могу.

Юстина кивнула в пространство и поправила съехавший компресс. Наверное, это было даже в чем-то правильно: раньше она почти во всем могла опереться на опыт родителей — теперь пришло время жить без подсказок.

Следующим вечером к ней пришли; сквозь приоткрытую дверь Юстина слышала голоса Николь, Валери и, как ни удивительно, Фицгерберт.

— Привет, — смущенно поздоровалась Валери. — Ты как, жива?

— Очень условно — мне надо еще шесть дней лежать в темноте и по возможности не умереть от скуки, и я от этого как-то не в восторге.

— Во всяком случае, ты сохранила ясность разума, — слово в слово повторила Фицгерберт слова врача; наверное, все эрудиты превыше всего ценили сохранность мозгов. — Слушай, можно я у тебя в столе пороюсь? Работу Итана все еще надо доделывать...

— Мы за ней проследим, не волнуйся.

— О, не утруждайся. Может, мы и воры, но точно не тупые клептоманы, тырящие все, что плохо лежит, и Придд об этом знает получше твоего, — огрызнулась Фицгерберт.

— Заткнитесь вы обе, — меньше всего Юстине сейчас хотелось слушать чужие ссоры. — Работа в верхнем ящике стола, если ты только за ней...

Было немного обидно: Фицгерберт могла бы хоть из вежливости спросить о самочувствии, в конце концов! Но та будто услышала ее мысли:

— Не смей на меня обижаться. Вы с Джеем и Джен пострадали из-за нашего соревнования, и лучшее, что мы можем для вас сделать — не дать вашему труду пропасть зря. Времени до Битвы осталось в обрез, так что прости, нам надо как можно быстрее реализовать план С... Кроме того, мне здесь очень уж явно не рады, — то ли слова Валери задели ее за живое, то ли Фицгерберт накрутила себя еще по дороге, но голос ее звенел от едва сдерживаемого раздражения, и даже бумага под ее руками шелестела слишком громко, будто у нее дрожали пальцы. — До скорого.

— Мерзкая лживая сучка, — высказалась Николь, едва за Фицгерберт захлопнулась входная дверь. — Знаешь, я все не понимала, как ты ее терпишь...

Отчасти Юстина признавала ее правоту — Фицгерберт и впрямь была лживой сучкой... но и хорошим другом тоже. Она подсказывала Грину идеи, когда тот терялся, не зная, что делать дальше; читала стихи вместе с Джеем, помогая ему перебороть страх публичных выступлений; до последнего не отзывала свою заявку с Битвы, хотя очень боялась и не пыталась это скрыть. Даже сейчас, потеряв почти все шансы на победу, Майра Фицгерберт не собиралась сдаваться — и Юстина не могла не уважать ее. Наверное, поэтому слова Николь — справедливые, что уж там — вызвали раздражение и злость, не дающие согласиться: да, сучка та еще. И все же Юстина удержалась от ответной грубости, хоть и с трудом:

— На самом деле она неплохая. К ней надо просто привыкнуть...

— О да, тебе-то и впрямь просто привыкнуть — когда врешь на каждом шагу, какая к черту разница? Ложью больше, ложью меньше...

"Ну началось". Чего-то подобного Юстина и ожидала, но слышать наяву оказалось куда неприятнее, чем предполагать.

— Мы имеем в виду, что... ну, ты никогда не говорила, что ты... — Валери запнулась, не договорив. Как будто цветовая слепота была чем-то страшным вроде дивергенции!

Юстина фыркнула, уже не скрывая злости:

— Что я — что, дальтоник? А вы никогда не спрашивали. Никто никогда не спрашивал, зачем мне меченые карандаши. Или что за цифры в тетрадке, которую я кладу у компьютера, или на кой мне учить дресс-коды. Или почему я, черт возьми, боюсь переходить дорогу в солнечные дни! Я никогда не пряталась, и если вы все оказались еще более слепы, чем я(9) — это не мои проблемы.

Повисло напряженное злое молчание; даже не глядя на подруг, Юстина знала, что они смотрят на нее так, будто впервые видят. Будто это им засветили лазером в глаза, но только необратимо изменив восприятие мира... Наконец Николь встала, зашелестев жесткой газовой юбкой:

— Ты уже говоришь как они... Хорошо, как знаешь. Мы не будем обсуждать тебя с остальными или как-то тебе вредить, но больше к нам не подходи.

И вышла, вложив все свое негодование в излишне звонкий стук каблуков; за ней мягкой тенью проследовала Валери. Как всегда, слишком тихая, чтобы прямо высказывать свое мнение. Или слишком умная, чтобы ввязываться в зарождающийся конфликт? Двое на одну, да еще временно невидящую — это... несколько слишком... Юстина со всей дури ударила кулаком в стену — теперь в придачу к глазам еще и рука разболелась — и тихонько заплакала.

Неделя в темноте прошла как-то слишком быстро; в любое другое время Юстина бы уже на стену лезла, мечтая вернуться в школу, но сейчас она не отказалась бы еще от пары дней дома. Возвращаться в школу было попросту страшно — как теперь ее встретят бывшие приятели? Ладно искренние, с ними все ясно — но мертвые поэты?

С другой стороны, в школу должен был вернуться Джей, и она должна была поехать хотя бы чтобы узнать, как он пережил эту неделю в полной темноте. Каково было ему, абсолютно зрячему и более того — умеющему видеть красоту мира, вдруг потерять ее по прихоти каких-то уродов? Юстина должна была знать.

— Видишь вон ту девчонку? Высокую такую, лохматую? У меня брат с ней в одном классе учится... она ущербная, прикинь? — донеслось до нее еще на автобусной остановке в родном секторе; Юстина резко развернулась, смерив взглядом двух парней чуть помладше нее самой:

— Почему бы вам не сказать то же самое мне в лицо? Правда, есть риск получить в глаз, но... — она недобро усмехнулась, — настоящих искренних в стремлении донести правду это не должно останавливать, ведь так?

Их было двое, она одна; они были ниже Юстины, но гораздо крепче и шире в плечах... и все же они первыми отвели глаза, а потом и вовсе отошли на другой конец остановки.

Ущербная. Дефектная. Еще бы мутантом обозвали... "Это отныне твоя реальность, Юстина Придд, — напомнила она себе, расправляя плечи. — Отныне и на ближайшие полтора года, до самой инициации... и я перестану тебя уважать, если ты сдашься, ясно?" С такими мыслями и гордо поднятой головой она вошла в подъехавший автобус.

А возле школы ее уже ждали мертвые поэты; Джей сгреб ее в объятия, точно большую игрушку, прижал к себе:

— Ты как?

— В порядке, — криво усмехнулась Юстина ему в плечо, не боясь, что ее поймают на лжи. Не эти люди и не сейчас. — Что у вас тут?

— Да тоже, в общем, порядок... Слушай, Юсти, мы про тебя уже слышали, так вот — если кто про тебя что тявкнет, только скажи, и я его порву. Сразу и в клочья, — он сказал это так серьезно, что Юстина сразу поверила.

Уиттиер тактично не лезла, но она стояла тут же рядом, улыбаясь так, будто для нее ничего не изменилось и можно просто радоваться встрече; и радость ее была так ослепительно искренна, что у Юстины на глаза навернулись слезы облегчения. Кое-что и впрямь осталось прежним — например, эти двое, готовые принять любого таким как есть. И даже перспектива стать парией в родной фракции рядом с ними совсем не пугала.

До Битвы умов оставалось десять дней.

Три дня спустя в школу вернулся Смитти — абсолютно здоровый, с законченной работой Грина и с каким-то новым блеском в светлых глазах; что-то новое появилось и в его осанке и походке, когда он подошел к ним в первый день после болезни.

Юстина удивленно вздернула брови:

— Я думала, ты не очень-то хочешь с нами водиться...

— Я и не хотел, — кивнул Смитти, пока эрудиты читали его труд, о чем-то перешептываясь между собой. — Думал, что поправлюсь и пошлю вас всех к черту.

— И почему передумал?

— Скажем так: мне напомнили, что не просто так фракций пять, а не четыре, — он еле заметно улыбнулся. — И должен сказать, Эд был крайне убедителен. А ты что-то имеешь против?

— Нет, конечно, — теперь, когда вся родная фракция объявила ей бойкот, Юстина не собиралась разбрасываться дружескими связями. — Я рада, что ты с нами.

И еще она была рада, что "план С", о котором упоминала Фицгерберт, все же сработал. Почему-то вспомнилось описание одного из эндшпилей в шахматном учебнике: "Когда в эндшпиле слон играет против слона и пешки... далеко продвинутая пешка может выиграть в том случае, если королю противника не удастся ее задержать и помешать жертве слона за пешку". Смитти, незаметный даже для друзей и недосягаемый для врагов, оказался именно такой пешкой; Грину теперь оставалось лишь выйти и завершить партию.

Грин вышел за три дня до битвы, и когда он читал "свою" работу, лицо у него было крайне выразительное. Такой смеси эмоций Юстина, признаться, не видела у него... да вообще никогда. Досада, бессильная злость, волнение...

— Все плохо? Шансов нет совсем? — прямо спросила она.

— Только у трупа шансов нет совсем. В категории в данный момент только один соперник моего уровня — биолог из команды Лавлейсса, но как бы сказать... Они потеряли двух сильных игроков, один из которых был капитаном, и целую физику вместе с ними — такие вещи здорово подтачивают боевой дух команды. Быки Колтера настроены очень серьезно, но с ними я постараюсь справиться интеллектом... — Грин вздохнул в ответ на ее скептическую гримасу: — Друзья, я правда ценю то, что вы сделали: если бы не вы, я готовился бы не выцарапывать победу, а принять поражение. У нас один шанс из ста, и я им воспользуюсь.

Возможно, он приукрашивал действительность и на самом деле шанс был один из тысячи или из ста тысяч. Но "воспользуюсь" прозвучало с непоколебимой уверенностью, не оставляя сомнений: перед ними снова тот Итан Грин, которого они успели узнать — хитрый и целеустремленный, способный любую ситуацию обернуть в свою пользу.

В день Битвы они сидели в архиве, дожидаясь своих эрудитов: не хотелось три часа слушать непонятную заумь, и еще меньше того хотелось разглядывать участников, думая, кто же из них подкинул в библиотеку злосчастный лазер. Сами эрудиты и вовсе пожимали плечами, не желая тратить драгоценное время на расследование — мол, какая разница, кто это сделал? Виновника можно поискать и потом, а сейчас главное — любой ценой взять реванш! И хоть Юстина была в корне не согласна с таким подходом, ведь непойманный злоумышленник по-прежнему представлял опасность, на сей раз большинство было не на ее стороне; оставалось только смириться и ждать результатов.