Внутри и снаружи

Крестраж проявляет себя секунд через тридцать. Гермиона не рассчитывала и на пять. Видимо, Скорпиус борется с ним постоянно, или ему так дорога Гермиона… Ей некогда об этом думать, от одного взгляда на его искаженное лицо больно. Беллатрикс шипит, обводит зубы языком.

— Поганая грязнокровка, — почти ласково тянет она губами Скорпиуса. Губами, припухшими от поцелуя, Мерлин ее побери. — Ну здравствуй. Снова.

— Прощай, — произносит Гермиона и выплескивает яд василиска на медальон.

Тело Скорпиуса выгибается, лицо искажается мукой, вопль нечеловеческой боли разрывает барабанные перепонки. Момент истины. Время идет, крики становятся только громче. Гермиона с замиранием сердца отсчитывает минуты: она не знает, чего ждать теперь.

— Предатель! — заходится визгом Беллатрикс. — Ты знал, ты все знал и позволил ей это!

— Понятия не имел, — оправдывается он, когда тело сводит новой судорогой.

— Как посмел! Разве нам было плохо вместе?!

— Хорошо, — стонет он, но веревки скручивают по рукам и ногам, душат.

— Я оберегала тебя, холила и лелеяла, давала все, что только просил!

Из ушей течет что-то горячее и липкое. Кровь? Крики доносятся как сквозь вату. Скорпиус закрывает глаза: он не может видеть Беллатрикс, под веками красный туман. Суставы выкручивает, кожу стягивает. Он уверен: именно так чувствует себя умирающий.

— Неблагодарный щенок, как и папаша. — И последнее, что он слышит: — Не достанешься никому.

Пустота обволакивает его коконом. Ни слуха, ни зрения, ни осязания. Мир распадается на тысячи осколков, и каждый вонзается в мозг. Все кончено. Беллатрикс больше нет, значит, и его тоже, иначе просто не может быть.

Больше он ничего не помнит.

* * *

— Сынок...

Скорпиус чувствует, как его гладят по волосам.

Это рай?

— Астория, тебе нужно отдохнуть, — непривычно мягкий голос отца только убеждает в нереальности происходящего.

— Оставь, — резкий тон деда заставляет усмехнуться. Вот уж кто не изменяет себе.

— Он… он… — дрожащий голос матери выдергивает из морока, Скорпиус продирается сквозь него. В раю она не может быть такой несчастной.

— Я позову Грейнджер.

Скорпиус даже не понимает, кто это говорит. Все затмевает одно слово: «Гермиона». Воспоминания сплетаются в вязкую паутину: какофония звуков и образов сосредотачивается на поцелуе. Невозможном, но единственно важном. Он должен услышать, что это правда. От нее. Она должна признать это.

Секунды растягиваются до бесконечности: причитания матери, тихие уговоры отца, стук открывающейся двери, вздохи деда.

— Его жизни ничего не угрожает, — режет по ушам отстраненный голос Гермионы. — Чего-то более конкретного пока не могу сказать.

Скорпиус слушает только ее голос, не слова. Она снова надевает маску колдомедика. Ни одной эмоции, только по существу. Она колдомедик, он пациент. Скорпиус закусывает губу, чтобы не застонать от отчаяния. Снова, все начинается снова.

— Чувствуешь ее внутри? — Он не будет ей отвечать. Не сейчас, иначе выдаст себя с головой. Скорпиус не хочет. — Я знаю, что ты не спишь. Не хочешь открывать глаза, твое право, но глупо молчать, не из любопытства спрашиваю.

— Глупо делать вид, что ничего не было.

От шелестящего смешка кулаки сжимаются сами собой.

— Хотел бы обсудить это с родителями?

Скорпиус распахивает глаза и тонет во взгляде карих глаз. Она сидит у его постели так близко, что он чувствует запах ее духов — или это ее собственный? Гермиона улыбается и, кажется, не собирается уходить.

— Я не чувствую ее внутри. Ничего не чувствую. — Она чуть хмурится и кивает, что-то записывает. — Кроме желания поцеловать тебя.

Гермиона выгибает бровь.

— И никакой путаницы в мыслях, агрессии, стука в висках? Видимо, Беллатрикс и правда больше нет.

— Только не говори, что лучше все забыть, — он берет ее за руку и крепко сжимает. — Не будет лучше.

— Не сразу…

— Обманывай себя, если так хочется, — вдруг покорно почти соглашается он.

— И в чем подвох? — Гермиона прищуривается, но руку не отнимает. Она достаточно его знает, что заметить хитрый блеск в глазах.

— Я чудом выживший пациент, который не может обойтись без своего колдомедика, — тянет ее на себя. — Естественно, в сугубо медицинских целях, — закрывает рот ладонью. — На ближайшие несколько лет, а там посмотрим, — и целует, пока Гермиона не опомнилась.

— Видимо, с моим внуком и правда все в порядке, — насмешливо цедит дед. Скорпиус еле успевает прикусить себе язык, чтобы не послать его куда-нибудь прогуляться.

— Пока не могу дать каких-либо гарантий, — Гермиона отстраняется и поправляет прическу. — Нужно время, чтобы убедиться наверняка.

— Разумеется, — дед растягивает гласные так, что хочется в него запустить чем-нибудь тяжелым. Неприкрыто издевается. — Вы закончили осмотр?

Гермиона кивает и одергивает халат.

— Позже встретимся в моем кабинете, заберете ваши книги, а сейчас извините, у меня есть и другие пациенты.

Скорпиус не видит ее лица, но уверен, что он бесстрастно. Она так быстро переходит от одного состояния к другому, что он только удивляется.

Когда она уже почти берется за ручку двери, ее догоняет лаконичное, но прочувствованное «спасибо» деда.

— Это моя работа, — усмехается она и выходит, а Скорпиус смеется до колик в животе, вызывая недоумение у родителей, которые заходят спустя несколько минут.

Похоже, ему придется смириться, что в первую очередь он пациент, а уже потом… Это он выяснит в ближайшее время, когда пригласит ее на ужин. В первый и далеко не последний раз. Теперь, когда Беллатрикс больше не сдерживает его, Скорпиус может себе это позволить.