Мангусты

Дверь в лабораторию закрывается, и в ту же секунду Пенни получает ногой в живот. Боль пронзает внутренности, воздух комком застревает в груди, и она с тихим ойканьем корчится, согнувшись пополам. Её грубо хватают под руки, не давая прийти в себя, и куда-то волокут. Она слышит лишь шаги подбитых железными пластинами тяжёлых подошв слева и справа от себя, забористый мат и своё имя — с издёвкой и презрением — снова и снова.

Комната для допросов оборудована тут же, в этом же здании. Пенни прежде не доводилось видеть её изнутри. Она потеряла немногое, любоваться тут не на что: тёмное помещение, два стула, промеж которых раскинулся тяжёлый дубовый стол с намертво прикрученным к нему магическим светильником, одна из стен сделана из чёрного, непрозрачного стекла, у противоположной стоит высокий шкаф. Дверца шкафа как бы невзначай приоткрыта, и из полумрака его нутра угрожающе поблескивают металлические предметы разных форм и размеров. Кажется, Пенни даже узнаёт очертание топора. Инструменты для «эффективного дознавания», не иначе. Столь презираемая Аспидами официально и столь любимая фактически «магловщина». Но Пенни не успевает полностью додумать эту мысль, ведь её швыряют на стул так сильно, что всю нижнюю часть спины прошивает корёжащей резью.

Где-то за стеной, словно через глухую толщу земли, слышится развязный женский хохот. Пенни помнит, что, пока её тащили сюда, спустились как минимум на три этажа, а значит, она теперь куда ближе к борделю, чем к лабораториям.

Смысл того, что говорит — что орёт ей — Стедман, до неё практически не доходит, лишь урывками. И только слово «Мангусты» тарабанит по мозгам, будто колотушкой о гонг. Пенни смотрит на Аспида, мутно моргая, и тут её озаряет: каким-то образом они выяснили, кто она. Пораскинуть мозгами о том, как, она не успевает — Стедман выворачивает ей руку, и боль вытесняет из головы всё иное. Когда Пенни вновь может осознавать реальность, она чувствует, что его мясистые потные пальцы скользят по её вороту, опускаясь ниже. Глупая мысль, что её хотят изнасиловать, приходит на ум лишь на долю секунды, а потом сменяется другой, куда более пугающей, той, от которой Пенни прошибает холодным потом: он знает, что искать. И точно, уже в следующую секунду с ликующим выражением лица Стедман начинает срывать с её кофточки пуговицы.

Пенни думает о том, как сильно Тонкс гордилась этими пуговицами. И было отчего: средства связи, которые не нужно прятать, которые всегда на виду, а потому не привлекают внимания. Обычные пластиковые полупрозрачные пуговки — таких в любом хозяйственном киоске на кнат ведро. И всё же не совсем, ведь только на гранях этих невзрачных кругляшей Протеевы чары при необходимости складывают необычные узоры. Если посветить сквозь такую штуку обычной лампой под определённым углом, эти узоры проектируют послание на ближайшей плоской поверхности. Кажется, Стедман понимает, как это работает: одну за одной он подносит пуговицы к светильнику, пока дело не доходит до последней. На секунду на его лице появляется злоба, которая тут же сменяется безумной радостью, и до Пенни сразу доходит, почему: как видно, ей только что пришло сообщение, и пуговица обожгла Стедману ладонь. Она оказывается права: стоило маленькому диску пропустить через себя свет, как на стене тут же вырисовываются заветные палочки и чёрточки. Стедман ещё не знает, что в послании, он орёт куда-то в сторону затонированного стекла, чтобы срочно вызывали колдографа, но Пенни его уже не слушает. Она раз за разом перечитывает сообщение, смысл которого уже давно в состоянии понять без дешифровочного кода.

«Пенни, уходи немедленно. Тебя вычислили».

Жаль, что она не получила его каких-то двадцать минут назад. Тогда, возможно, успела бы дать дёру. Почти без страха Пенни думает о предстоящих пытках. Успокаивает, что, как бы крепко её ни мучили, как бы ни вырывали из неё правду, сильно навредить своим она не сможет — раз Тонкс известно, что Пенни разоблачили, она примет все необходимые меры для защиты остальных. Это ощущается словно гора с плеч. И всё же Пенни горько: очень уж она хотела дожить, увидеть, как Мангусты нанесут хоть сколько-нибудь серьёзный урон режиму Лорда. От этой мечты, единственной, что у неё теперь осталась, очень уж досадно отказываться. Однако Пенни не собирается сегодня жалеть себя и бояться, раз уж это её последний день. Она переводит взгляд на Стедмана и нагло улыбается ему во весь рот. Конечно же, это его злит. Но ни первый, ни второй удар кулаком в челюсть не стирают с лица Пенни торжествующей усмешки. Она демонстративно сплёвывает кровь и щерит чудом уцелевшие зубы ещё шире. Пенни уже спасла людей, много людей, и это — её маленькая победа, которую Стедман, как бы ни хотел, не сможет у неё отобрать.

До третьего удара дело не доходит. Дверь с грохотом отворяется: за ней стоит взъерошенный, осовелый колдограф. Стедман, на мгновение напрягшийся было из-за шума, явно выдыхает с облегчением и визгливо отдаёт приказ запечатлеть надпись на стене. Он явно не видит того, что замечает Пенни: всё это время колдограф стоит не шевелясь, уставившись в одну точку расфокусированным немигающим взглядом. И, когда он внезапно подрывается и кидается на Стедмана с кулаками, Пенни уже знает, почему.

Правда, за спиной зачарованного мужчины, к её удивлению, стоит не Тонкс и не кто-то другой из штаба. Ту, кто обезоруживает Стедмана палочкой со змеиной рукоятью, — явно отобранной у колдографа — Пенни никак не ожидает здесь увидеть.

* * *

Они бегут по коридору, и Пенни, силясь вспомнить хоть какие-то чары, кое-как машет палочкой, с трудом вспоминая нужные слова. Подумать только, раньше она умела колдовать невербально, могла отправить в воздух сразу троих обычной Левиосой, а теперь и простенькое Флиппендо у неё выходит через раз. То ли дело Парвати, умудряющаяся одной рукой тащить за собой Пенни, а другой — виртуозно отбивать летящие в них проклятья.

Пенни еле поспевает за ней, а в голове фонтанирует чистейший шок. С какой стати Парвати помогает ей? Откуда ей вообще известно, что Пенни надо помогать? Что всё это значит?

Она не успевает прийти ни к какому более или менее ясному выводу — беглянки добираются до улицы раньше. Парвати, явно знавшая о здании куда больше Пенни, выводит её какими-то потайными тёмными коридорами, и теперь, несясь на всех парах к границе антиапарационного пузыря, Пенни по-настоящему верит в то, что они выберутся. Режущее заклинание попадает ей в спину за десять шагов до. Едва не выронив от неожиданности палочку Стедмана, Пенни сгибается в три погибели. Мир вокруг расплывается, краски меркнут, бежать она больше не в состоянии. И тогда Парвати взваливает её на себя.

В сознание Пенни приходит нескоро. Она хмурится, видя, что обстановка вокруг незнакомая, а за окном темно — прошло как минимум шесть часов. Она лежит на старой засаленной софе, а чуть поодаль, усевшись на грубо сколоченном табурете, Парвати кипятит воду в большом помятом чайнике, стоящем на керосиновой печи.

— Очнулась, Хэйвуд?

Пенни кивает. Шею ломит, дёсны болят, но, кажется, уже не кровоточат. Спину тянет, но, судя по ощущениям, раны уже начали заживать — налицо целительная магия. Пенни облизывает губы и узнаёт привкус рябинового отвара — как видно, Парвати основательно подлатала её, пока Пенни была в отключке. Она вспоминает события минувшего дня: то, как Парвати тащила её прочь, как колдовала против тех, кто, казалось, ещё недавно были её самыми желанными гостями.

— Зачем? — выдыхает она, уставившись в красивое бесстрастное лицо вчерашней любимицы Аспидов.

— И это вместо «спасибо»? — цокает языком Парвати, а затем отворачивается к плите. Палочкой поднимает тяжёлый чайник и наливает кипяток в выцветшую чашку с отколотым краешком. — Эрл Грей, перечную мяту или ромашку?

— Перечную мяту, — кивает Пенни. Она молча наблюдает за тем, как Парвати методично окунает пакетик в чашку до тех пор, пока вода не окрашивается в тёмно-янтарный цвет. — Ты что же, получается, из наших?

Парвати протягивает Пенни чашку и долго молчит, внимательно вглядываясь той в глаза. Наконец с фырканьем обнимает себя руками.

— Ничего себе, какая ты догадливая, Хэйвуд.

И Пенни это злит, вопреки здравому смыслу, вопреки пониманию, что эта женщина спасла её. Она с грохотом опускает чашку на плоский деревянный подлокотник и, подтянувшись на локтях, приподнимается, опираясь лопатками о диванные подушки. Исполосованная спина саднит, но Пенни терпит, стиснув зубы. Ей не хочется показывать слабость перед той, которая, которая…

— Язвить обязательно? — восклицает она, и возглас получается куда грубее, чем хотелось. — Что, блядь, сложного в том, чтобы ответить по-людски?

Выражение лица Парвати меняется, удивление в глазах стремительно обращается весельем, и она разражается громким смехом — куда более заливистым и искренним, чем Пенни когда-либо от неё слышала.

— Да ты у нас крепкий орешек, Хэйвуд! — заявляет Парвати, наконец отсмеявшись. — Хорошо, я тебе отвечу. Только ты не пускай насмарку мою работу и не дергайся, договорились? Я не целительница, а тот фарш вместо спины зашивать пришлось не один час. Не хочу тебя перештопывать.

Пенни угрюмо кивает и задаёт вопрос в лоб:

— Ты из Мангустов?

Парвати закусывает губу.

— Да.

— Почему всё это время молчала? — взрывается Пенни.

— У тебя нет доступа к подобной информации, Хэйвуд.

Пенни может сколь угодно испепеляюще смотреть на Парвати — та и бровью не ведёт. Впрочем, тут Пенни крыть нечем: она и вправду не имеет никаких данных о командном составе других баз. Сама же всегда считала, что ей выше головы достаточно того, что уже знает. В горле першит. Пенни вновь берёт чашку в руки и глотает горячую ароматную жидкость, не отводя от соседки упрямого взгляда. Допив до конца, ставит чашку обратно.

— И давно?

— Куда раньше тебя. Считай, с самого начала Второй магической. Мы же тогда зелёными школьниками дрались на стороне Поттера в той самой битве. Ну а потом как-то так вышло, что тем же составом… Ещё чаю?

До Пенни не сразу доходит суть вопроса, но как только доходит, она благодарно протягивает чашку.

— Тот день мог бы стать роковым для Змея, — продолжает Парвати, невербально повелев чайнику облить кипятком свежий пакетик. — Но Гарри погиб, а с ним и надежда добить эту тварь. Ну, ты, думаю, и сама помнишь.

Пенни кивает. Она помнит прекрасно.

— Маму и папу убили неделю спустя, — глухо говорит Парвати, протягивая Пенни чай. — Сестру через два года. Подругу, которая была как сестра, ещё во время Битвы изувечил оборотень, и она всё шутила, что на этом её жертвы должны и закончиться, что свою красоту отдала судьбе на откуп. Её казнили пять лет назад, во время Девонширских волнений. А она даже не имела к ним отношения, знаешь ли. Просто навещала там свою тётку. Дурацкая случайность. И ведь сколько раз избегала смерти, я считать устала, как часто Авада над ней пролетала на волосок, а тут даже не на задании… В общем, после всего этого странно было бы не быть мне Мангусткой, согласись?