На высоком берегу

— Для того, кого я намеревался зарубить! — с мгновенно вскипевшей злостью выплевывает Раскольников. — Вы неправдоподобно подвижны и говорливы!

— Видите! Ви-ди-те! — потрясает поднятым пальцем Лужин, а майор многозначительно хмыкает.

— Ну, пока что, — весомо замечает капитан, — я вижу только совершенно неуместную в его положении несдержанность обвиняемого. — Однако ж с его слов следует, что означенных вами намерений он не имел.

— Простите, ваше благородие. Именно так. Не имел.

— Да это же ложь! Он уже замахивался! Его жена его удержала...

— Я не замахивался. И все здесь присутствующие видели мою жену. Считаете, она могла бы меня удержать?

— А что ж?! — рявкает на него майор, ехидно прищуриваясь. — Неужели и мыслишки такой в вашем мозгу, — перебирая пальцами, он быстро проводит рукой по воздуху, — не пробежало, м-м?

С секунду Раскольников внимательно на него смотрит.

— А если бы и пробежало? — ровно говорит он. — Вы ведь, ваше высокоблагородие, тоже женаты. Неужели у вас никакой бы такой мыслишки не пробежало, если бы некто наподобие вот этого господина... предложил бы вашей супруге оказать ему за плату... услугу известного характера, а за отказ намекнул бы на то, что ее имя легко может быть опорочено слухами?

Майор белеет лицом, и несколько омертвелых мгновений Раскольников думает, что в сию минуту он совершил самоубийство. Но потом майор переводит дикий горящий взгляд на Лужина.

— Это правда?!

— Да помилуйте, а что такого? Понимаете, я знавал Софью Семеновну еще в Петербурге и в курсе того, какой образ жизни она там вела-с.

— Шта-а?! Он даже не отрицает! — свирепеет майор и лупит рукой по столу. — Каков подлец!

— Позвольте, по какому праву вы меня оскорбляете?! — снова поднимается Лужин. — Когда все мною сказанное здесь — чистейшая правда! У этой девицы был желтый билет!

— Лжешь! С этой женщиной жена моя дружит!

— В Петербурге этот господин виделся с Софьей Семеновной каких-нибудь пару-тройку раз, в один из которых уже пытался гнусно ее оклеветать. Но за те шесть с половиной лет, что она здесь, совершила ли она хоть что-нибудь предосудительное?

— В конце концов, вы можете сделать запрос в Петербург! Там могли сохраниться сведения...

— Ну, знаете ли... — рыкает майор и берет у зашедшего в комнату офицера несколько исписанных листов; принимается бегло их просматривать. — С какой стати нам делать запрос в Петербург по вопросу, который к делу отношения не имеет. Да и полный бред!.. Тогда как показания жены и соседей обвиняемого, — он слегка встряхивает полученными листами, — имеют самое прямое. И из них следует что вы, Петр Петрович... клеветник!

— Ка-ак? То есть вы хотите сказать, что, выбирая между добропорядочным человеком и кандальным каторжником, вы отдаете предпочтение последнему?!

— Как вы, однако, ставите вопрос, — с изумлением отмечает капитан. — Вы ведь, кажется, говорили, что вы юрист? В таком случае вам должно быть известно, что следствие проводится не в интересах какой-либо из сторон, а исключительно с целью восстановления справедливости.

— При том все свидетели, — подхватывает майор, — однозначно утверждают, что обвиняемый на вас не бросался! Топором не замахивался! И вообще в соприкосновение не вступал. Кроме того, один из соседей подтвердил, что видел, как обвиняемый незадолго до ссоры с вами колол дрова. Таким образом его показания подтверждаются — не ваши!

— Ну, знаете ли!..

— Полагаю, что знаю достаточно-с! — с угрозой перебивает майор. — Но если вам не угодно угомониться... — прервавшись на полуслове, он оборачивается к конвойному: — Задержанного на выход! Вопросов более нет. То бишь, свободен! — Пренебрежительным взмахом руки он возвращает Раскольникову веру в справедливость. — Так что мне надлежит знать?..

— Я буду жаловаться! — доносится из-за притворяемой двери.

* * *

Соня ждет у острожных ворот. На пустынной улице, в свете масляных фонарей она кажется особенно маленькой и хрупкой.

— Родя! — вскрикивает она и бросается ему на шею. — Тебя отпустили?!

— Отпустили.

— Не били?

— За что же меня бить, если я не виновен...

— Слава богу! Как же я боялась, Роденька, — обнимает его, а сама дрожит. И руки ледяные.

— Да ты совсем продрогла. Пойдем домой.

Невзирая на протесты, он снимает куртку и закутывает в нее Соню. Она же всю дорогу прижимается к его руке, иногда утыкается лицом ему в плечо и всхлипывает.

Дом их встречает холодом: печь-то так и осталась нетопленой.

Усадив измученную Соню к столу, Раскольников занимается дровами и топкой. А закончив, оборачивается, чтобы сказать какую-нибудь ободряющую бессмыслицу, наподобие: "Вот, скоро тепло станет..." — но Соня выглядит настолько несчастной, сидя перед зажженой свечой и смотря в одну точку, что он тут же обо всем ином забывает и присаживается рядом с ней на корточки.

— Что с тобой?

Она поворачивается, ласково гладит его по щеке и вдруг захлопывает лицо руками, плачет почти беззвучно, только плечи судорожно вздрагивают.

— Да что такое? Сонечка, что?

— Это никогда не закончится, — переполненным болью голосом шепчет она в свои ладони, — никогда не отпустит. Мне никогда не отмыться... Мой грех... Я заслужила, я грешница. Но сегодня из-за меня ты чуть было... Не могу! Не могу больше... Эта грязь... навсегда.

— Грязь? — он с силой отнимает от лица ее руки. — Только не на тебе! Да ты чище всех, кого я когда-либо знал!

В ответ ее личико совсем по детски беспомощно кривится:

— Не надо, Родя, зачем ты?.. Так же еще больней! Я же вижу, вижу, что ты сам мной брезгуешь! Вижу, что даже мои прикосновения тебе порой неприятны! Я все понимаю и не обижаюсь, но не говори мне...

— Брезгую?! — оправившись от первоначального изумления, он вскакивает и, схватив за плечи, заставляет встать и ее. — Брезгую?

Взъерошив волосы на необритой половине головы, он делает круг по комнате и снова становится перед Соней.

— Вот как ты думаешь?! — спрашивает он у ее перепуганных глаз. — А так ты что скажешь? — И, быстро наклонившись, целует ее в мягкие приоткрытые в испуге губы. — А так? — едва оторвавшись, он снова припадает к ее губам, на этот раз дольше и смелее. — Так я тоже, по-твоему, брезгую?! Эх, Соня!

В голове у него мутится и, несмотря на вихрь далеко не самых приятных мыслей, по телу разливается требовательная истома. Нужно срочно на воздух. Отдышаться. Остыть. Но Соня вдруг обнимает его за шею и, приподнявшись на цыпочки, целует сама.

Дальше все происходит стремительно. Они кидаются друг к другу в приступе отчаянной голодной нежности. Любовь кипит в них и изливается в объятиях, поцелуях, слезах. Он вытирает их с Сониных щек и чувствует на своих. В исступлении он шепчет ей:

— Ты моя! Моя! — и чувствует, как откликается она на ласку. Она рада ему, а значит, сдерживать себя нужды нет. И два дыхания сливаются воедино.

После, обнимая прильнувшую к его груди Соню, Раскольников думает о том, как до обидного сильно он заблуждался. Ведь в том, что между ними произошло, не было ни капли пошлости или грязи. Только нежность, светлое ликование и любовь. Да, любовь и, в некотором роде тоже... благословение.