На высоком берегу

2.

Соня идет по неухоженной улице, обочины которой поросли сорной травой, раскланивается с прохожими и от чистого сердца им улыбается. Никто в городе не знает о ее грязном и бесчестном прошлом. И она уже почти забыла, как рядилась когда-то в призывно-яркое позорное платье и шла из дому, ожидая и страшась услышать мерзкий и постыдный вопрос. А когда слышала, мечтала сжаться, юркнуть куда-нибудь неприметной серенькой мышью, но вместо этого улыбалась и называла цену… Те дни и ночи ей иногда снятся или, бывает, мерещится среди идущих навстречу будто бы знакомое смутно лицо, и подступает к горлу тошнотворный страх. Но наваждение рассеивается, тиски, сдавившие грудь, отпускают, и дышать снова становится легко и радостно.

Теперь у нее есть честный заработок. Снять жилье — теплый флигель в слободе недалеко от крепости — помогли деньги, которые едва не силой заставил ее взять Свидригайлов за день до самоубийства. Хозяева флигеля — люди добрые и ласковые. Марк Захарович сам из бывших политических каторжан. И он, и жена его, Марфа Кирилловна, прониклись поступком Сони, что поехала она за приговоренным в Сибирь, и всячески ей помогают. И первых заказчиков на шитье она с легкой рекомендации хозяйки приобрела.

Но самое главное — здесь она рядом с Родей.

Как же боялась она его в первый год. Но не грубого его слова, хоть и был он в ту пору зол, мрачен и холоден, она страшилась, а как бы не сделал чего с собой от уязвленной гордости. Душа ее за него рвалась, а как подступиться к нему, она не знала. Но те дни прошли. Теперь при каждой встрече видит она улыбку на бледных его губах, в глазах — радость, и у самой сердце стучит часто-часто.

Миновав генеральские хоромы и церковь, она спешно проходит мимо казарм, пересекает площадь и, наконец, оказывается у Тобольских ворот. Караульные хорошо ее знают, провожают улыбками. А за воротами — вид на реку и бескрайнюю вызолоченную солнцем степь на другом берегу.

Лениво катит Иртыш свои тяжелые, поблескивающие, как сталь, воды. Вдоль берега змеится широкая тропа, вытоптанная ногами каторжников. В воздухе густо пахнет спелыми травами, и теплый ветер треплет выбившиеся из косы Сонины волосы.

Она успевает как раз к началу обеда. Из барака, позвякивая кандалами, выходят обсыпанные алебастровой пылью каторжники. Против обыкновения они Соне не улыбаются, здороваются, отводя глаза. И среди них нет Роди.

— Разве он сегодня не здесь работает?

Старый солдат с уныло висящими усами смотрит сочувственно.

— Как же не здесь, Софья Семеновна, здесь. Только... его в кордегардию вызвали срочно. Пришлось отбыть...

В груди у Сони становится тоскливо и больно. Знает она, для чего срочно ведут в кордегардию.

— Что случилось? — срывается с занемевших губ.

— Да вот он — виновник, — отвечает ей один из каторжников, подходя сбоку, и на руках у него щенок, весь мокрый, испуганный.

— Тонул вот, — подхватывает другой. — В обрывке сети рыбацкой запутался бедолага.

— А пан Раскольников совсем немного думал, — добавляет третий с акцентом, — прыгнул в воду и спас собачку.

— И надо было в тот час плац-майору явиться. В рабочее время, говорит, купаешься. Курорт себе здесь устроил. Ну, попляшешь ты у меня! И уехал.

— А через полчаса за ним и пришли.

Соня чувствует, как жалкая улыбка выдавливается на ее дрожащих губах: "Такой он и есть: себя не пожалеет, а к чужой беде равнодушным не останется".

— Да не горюйте вы так, Софья Семеновна, — глядя на заломленные ее руки, утешает конвойный, — обойдется...

— Разделите с нами хлеб-соль, — видя, что она стоит с потерянным видом и не уходит, предлагает каторжник с собачонкой на руках.

— Что? Нет, — спохватывается Соня и, вдруг вспомнив, рассеянно достает из котомки сверток с пирожками, что Роде несла. Он бы все равно разделил со всеми. — Вот, возьмите. — Отдает не глядя и бежит назад, к крепости.

С того места, где тропа огибает заросли облепихи, она видит Родю. Идет он, чуть пошатываясь, будто нетрезвый, в сопровождении конвоира. Она не помнит, как оказывается рядом. Хватает его за руки и, забыв о присутствии постороннего, шепчет:

— Роденька, милый, как ты? Все хорошо? — Видит неуверенную и будто ошалелую его улыбку и, не зная, что думать, пугается.

— Ну, ладно, — добродушно усмехается конвойный, — дальше сами дойдете. В бега на его месте ни один дурак не пустится.

Но Соня толком и не слышит тех слов. Она сжимает холодные, вздрагивающие пальцы Раскольникова и пытается понять, что с ним.

— Что, Родя, что?

— Все хорошо, Сонь... Я у тебя спросить хочу. Ты... выйдешь за меня замуж?

* * *

Хоть и сумбурным вышло предложение, а все равно сделалось самым счастливым воспоминанием в Сониной жизни. Родя тогда еще вдруг припомнил, что:

— Колечко... колечко же надо. — Виновато огляделся по сторонам, сорвал травинку и из нее колечко скрутил. — Вот... Настоящее я позже... куплю, когда заработаю.

Ни секунды не сомневалась Соня в искренности его слов. Какие сомнения, когда все, все-то в глазах написано. И не задумываясь, сразу там же, на высоком и счастливом берегу Иртыша, ответила она:

— Да! — и травяным колечком на пальце залюбовалась.

Так и хранит его с того дня в Евангелии, как самое дорогое сердцу.

* * *

Но и переволновалась она тогда сильно, не только от радости, но от страха слез сдержать не могла, потому что никогда еще с ней не бывало, чтобы предчувствие невзгод вдруг обернулось одним бесконечным счастьем.

Однако страшного ни в тот день, ни на следующий не случилось. А все подробности она уже позже узнала. Про то, как забрали Раскольникова по приказу майора для наказания, но уже в кордегардии встретил его посыльный от коменданта и сказал конвоирам к тому отвести. А в разговоре с комендантом выяснилось, что попал все-таки Раскольников в число избранных и отпущен будет на вольное житье за пределами крепости. И лес ему для строительства дома дадут, и помощников двоих разрешат взять, но не более чем на одну неделю. А если за полгода вольной жизни он никаких проступков не сделает, то сможет в свой дом и жену привести.

— Представляешь, Сонечка, все вышло, как Демьян пророчил! — будучи в возбужденном состоянии, говорил Раскольников теряющей нить разговора невесте. — А я еще его в мыслях своих подлецом называл. Что зря только растревожил, а оно, вишь, как!

Ну и от назначенного майором наказания комендант Раскольникова освободил, потому что не увидел дурного в его поступке. Собачонка ведь тоже тварь божья. А что в рабочее время, так к его окончанию некого б спасать было. Майору пришлось смириться.

* * *

Когда первая волна страхов и счастливых переживаний схлынула, пришла другая. Холодом и сыростью потянуло посреди теплой летней ночи в Сонином флигеле, совсем как на промозглых столичных улицах.

И если бы только мучений она страшилась. Мучение можно стерпеть. Для чужих терпела, а для любимого должно и легче быть… Но ведь он тоже помнит про ее грех и позор. Не может быть, чтобы не помнил. И страшно ей, что в какой-нибудь миг грязь и мерзость из ее прошлого падет на все то чистое и восхитительное, что есть между ней и Родей.

Но и сказать ему, что передумала, она не может. Не только ради него не может. И ради себя тоже. Ведь в нем вся ее жизнь.

Мечется Соня, плачет, просит совета у господа. И приходит к тому, что пока будет она видеть в любимых глазах, что он счастлив с нею, на ту пору и от своего счастья не откажется, сколько б того ни выпало. А после, если наступит такой час, то примет она постриг и тем Родю освободит, а сама молиться за него станет. И за всех грешников. Ведь не будет же ей в том отказано. Бог милостив, всем на искупление право дает.

Дышать становится легче. Особенно когда видит теплые ласковые искорки в любимых глазах. Спит, правда, Соня дурно, но то не в счет.

Венчаются они в мае, когда ветер еще студеный, а солнце уже ярко светит.

Отмечают скромно: с Марком Захаровичем, ставшим Соне посаженным отцом, супругой его Марфой Кирилловной, да еще с Демьяном и Прохором — каторжными товарищами Раскольникова, которые помогали сруб ставить и были по случаю его венчания на три часа с работы отпущены.

Весь день проходит для Сони в волнительном и счастливом тумане, в котором чудесным образом почти исчезают все страхи. Но к ночи они возвращаются, накатывают ознобом. Соня подходит к окну, делает вид, что смотрит на темное небо, сама же пытается унять дрожь. Вдруг ее плеч касаются руки мужа. Он подошел сзади совсем неслышно, от неожиданности она вздрагивает, и дыхание прерывается против воли.

— Соня, — говорит он тихо, вполголоса, — Сонечка, не бойся меня. Я тебя не обижу никогда. И не трону, слышишь? — Две слезинки выкатываются из-под ее опущенных век и стекают по щекам. — Ты ложись, а я пойду пока калитку закрою.

Услышав, как хлопнула дверь, Соня быстро снимает платье, новое, пошитое к сегодняшнему дню, но скромное, серенькое. Надевает ночную рубаху и ложится в занавешенную шторкой постель, отворачивается к стенке и до подбородка натягивает одеяло.

Роди нет долго. Потом он заходит, задувает свечу на столе и подходит к кровати. Соня слышит, как он отодвигает шторку и ложится рядом, через одеяло чувствует его руку на своей пониже локтя и бережное прикосновение к волосам на затылке. После этого он затихает. И Соня тоже не решается пошевелиться.

Неужели их любовь такой и останется: чистой, светлой, одухотворенной? Зря, получается, она столько терзалась. Глупая. А могла бы и догадаться. Ведь Родя не такой, как другие. Лучше. Хоть иногда его слова, идущие от холодного разума, и пугают Соню, но все-таки знает же она его сердце: большое, доброе, любящее...