На высоком берегу

1.

Апрель — месяц сырой и ветреный. Деревянные стены стонут под порывами бури, гудят трубы, и молотит по стеклам дождь. Но не дрянная погода мешает спать каторжнику Раскольникову. Не многоголосый храп ватажников. Не вонь, которую он уже почти перестал ощущать. Даже не клопы со вшами.

Мысли. Мысли безудержные, звенящие, как тетивы в луках кочевников или их же песни, которые изредка, в ясные дни, доносит ветер с другого берега. А сегодня они еще и болезненно радостные, нетерпеливые, преждевременные.

Вконец извертевшись, Раскольников тихо, чтобы не нарушить сон сокамерников, сползает с дощатых нар, отыскивает свои стоптанные коты и идет к забранному частой решеткой окну. Со всех щелей тянет холодом, но с тем вместе и свежестью, вымытостью, почти чистотой.

Хорошо, что ливень. Еще бы грозу, чтобы с громом и молниями. В них столько энергетического, щедрого, буйного… Но и так хорошо.

Три года прошло с начала каторги Раскольникова и почти два — с того дня, когда, стоя на крутом берегу Иртыша, он увидел небо в ясных глазах Сони, впервые осознал, что любит, и заново научился ценить жизнь.

Каторжный быт не перестал быть для него омерзительным, но совершенно невыносимым более не казался. Во всяком случае, в нем замечалась теперь не только грязь, вонь немытых тел и неприязненные взгляды.

Конечно, не всё так радужно, как пригрезилось в тот памятный бесконечно счастливый день, когда они с Соней в первом озарении взаимного чувства без слов сказали друг другу столь много, что люди вокруг вдруг сплошь представились ему приветливыми и ласковыми, а семь оставшихся лет — как семь дней.

Иллюзия вскоре рассеялась, и стало понятно, что пропасть между преступником-дворянином и другими каторжанами никуда не делась. Поскольку и не могла деться. Но избегать его перестали, и прежней остервенелой ненависти к себе он более не ощущает.

Копившаяся весь первый год, выплеснулась ли она вся без остатка в тот момент, когда его вдруг определили в безбожники и набросились прямо в церкви с криками: «Убить тебя надо!», а он стоял, не шелохнувшись, и с полным безразличием ждал конца, такого же бесславного, как и вся глупо и безнадежно загубленная жизнь?

А может быть, пока он лежал после того происшествия в госпитале, ватажники нашли у него под подушкой Евангелие и поняли, что ошиблись? Хотя ошиблись ли? Этого Раскольников и сам по сей день не знает.

Или им понравилось то, что, вернувшись в острог, он сам первый с ними заговорил, беспокоясь и справляясь о Софье Семеновне, которую все как раз успели за тот год полюбить?

Ответов у Раскольникова нет, но глядят на него с той поры иначе. И над казавшейся непроходимой пропастью со временем протянулись мостики пусть не дружбы, но доверия и иной раз даже будто симпатии.

С этой вот самой что ни на есть бесхитростной симпатией Демьян сегодня, как возвращались с работ, и брякнул:

— Счастливчик ты, Барин, — в прозвище, когда-то презрительном, ныне необъяснимо соединены снисходительность и уважение. — Скоро, небось, на волю выйдешь, дом отстроишь, женишься. Софья Семеновна уж заждалась поди.

— Скоро, — оскалился Раскольников, от свойского, но неожиданного и увесистого хлопка по плечу споткнувшийся, — всего пять лет осталось.

— Нет, пять — это от всего сроку. Но слыхал я, новая партия к нам скоро прибудет. А комнаты наши и без того переполнены. Стало быть, станут самых благонадежных на волю отпускать. А ты у начальства на хорошем счету.

Раскольников вдруг поперхнулся воздухом и ничего не ответил, только плечами пожал. О том, что некоторым каторжанам разрешено жить за острогом, он знает. Но сам на послабление никогда и не рассчитывал и мыслей таких не имел.

Кандалов с «вольных» не снимают. Им так же, как всем, полагается наполовину брить головы, носить тюремную одежду с лоскутным ромбом на спине, ходить на работы и отмечаться в кордегардии. Но в казармах, где содержатся острожные душ по тридцать и более, зимой не продохнуть от печного чада, а летом — от духоты; спят они человек по пятнадцать на длинных нарах, а вонь от ночного ушата въелась в черные от плесени стены. Получить вместо того собственный дом, пусть самый тесный и захудалый — немыслимое счастье.

Но не от в миг разгулявшихся фантазий о прекрасной жизни «на воле» гулко стучит сердце. "Женишься... Софья Семеновна заждалась", — отзывается болезненно-сладко.

Прежде они с Соней знали, что предстоит еще долгий путь мук и страданий, скрашенных только короткими встречами у острожных ворот или на работах, и готовы были терпеть. Но достало одной бездумной, беспечно брошенной фразы, чтобы подточить всю его твердость и выдержку.

Подлец Демьян! Никто ж его за язык не тянул — нет, надо было ляпнуть. Теперь Раскольникову ни сна, ни покоя. Мается он: то к окну подойдет, то на нары сядет. То ляжет, кутая в короткую куртку озябшие ноги. Поспать бы надо — на работу вставать чуть свет.

И с чего ему мечтать о "воле"? Какой он благонадежный с отношением-то к нему плац-майора?

* * *

Давно это началось, года полтора тому назад. За обедом сосед по лавке зачерпнул ложкой кашу и вытянул из нее кусок сапожной подметки с двумя ржавыми гвоздиками. Увидел Раскольников, что тот смотрит, куда бы находку выбросить, и такое зло в нем поднялось. Забрал подметку, предъявил повару:

— Вы нас совсем за людей не считаете?

Повар тут же крик поднял:

— Врешь! Сам подбросил! — Побежал за начальством.

— Шта! — рявкнул на притихших каторжан плац-майор. — Кто еще видел, что это в каше было?

Все смолчали, один Раскольников в раж вошел:

— А я смотрю, господин майор, нравится вам выпятив грудь ходить и бесправными людьми командовать? Как карьера, хорошо идет, бойко?

Майор аж побелел от злости и будто дара речи в первые несколько секунд лишился.

— Во-он ты куда хватил! — прорычал он опомнившись. — Бунт поднять надумал?! В кордегардию его! Сто! — Последнее означало розги.

Боли от ударов Раскольников тогда почти не почувствовал: распятой гордости его было во сто крат больнее.

И лежа после той порки в госпитале, он поначалу от еды и питья отказывался и снова, как в первый год каторги, думал о том, почему оказался таким трусом, зачем вместо явки с повинной не решился с моста в Неву прыгнуть. Подлым животным инстинктам уступил, вот и лежит теперь, как собака битая. Как тварь бессловесная… Хотя, — подумалось ему дальше, — не такая уж бессловесная, раз за слова свои пострадал. И разве трусом он был, осмелившись говорить, когда другие молчали? А следом его и вовсе осенило так, что вскочил он со своей койки посреди ночи. Все же прямо-таки по его теории вышло. Сам себе право дал говорить и сказал. Новое слово сказал, которого даже не ожидали.

«Пусть я и не Наполеон, но и не вошь. Не вошь! Раз новое слово говорить могу», — подумал он, едва не рассмеявшись, и в волнении прошагал к окну. Выглянул в него и вспомнил, как в прошлый раз так же, только днем, смотрел он в это окно, а у ворот стояла Сонечка. И решил он в тот момент, что непременно будет жить.

Да, он будет жить. И тем горд будет, что живет вопреки всему. И любит. И радуется. А подставляться всякий раз только ради того, чтоб новое слово сказать, пожалуй, и нет необходимости. В конце концов, Наполеоном быть — это ж не значит очертя голову на систему бросаться. Очертя голову — это скорее про Дон Кихота.

«Нет, в Дон Кихоты мне неинтересно метить, — развеселившись, забавлялся Раскольников над собой, — мне непременно в Наполеоны надобно... Но если серьезно, то Наполеоном быть — это в первую очередь ясный план иметь и понимать, что ради чего и с какими последствиями делаешь. Так поступать и стану, хоть и не Наполеон совсем».

Такими мыслями он утешился и гордость больную вылечил. А когда, и телом поправившись, в острог вернулся, заметил, что отношение к нему каторжан снова переменилось, к чаю звать начали, шутки рассказывать. С того времени, наверное, те самые мостики между ними и протянулись. За своего признавать стали при всех отличиях.

Зато у майора после того случая на него зуб. Хорошо, что комендант в крепости, Алексей Филиппович, человек рассудительный и справедливый, произволу военных не потворствует. Это-то Раскольникова и спасает, что без повода каторжан ни в карцер посадить, ни высечь нельзя, а поводов он более не дает.

* * *

Да, правда на стороне Раскольникова, а майор — человек подлейший. Но если станет вопрос о том, кому послабление делать, неужели слова его, помощника коменданта, в расчет не возьмут? Да и списки рекомендованных, вероятно, он же составлять будет, так что Раскольникову в них никак не попасть. Поэтому самое разумное сейчас — забыть про глупые, ни на чем не основанные придумки Демьяна. Забыть и спать.

Но не идет дремота, стучит сердце, вся душа его рвется на свободу, к Соне. Обо многом ему надо с ней переговорить! О том, что передумал, пока разбивал кувалдой куски алебастра или замешивал глину, или такими же, как эта, бессонными ночами. Узнать, что она скажет в ответ. Обсудить. Поспорить.

Что ж до женитьбы... Никогда они разговоров таких не заводили. Но о себе он может сказать совершенно искренне, что рад быть с нею при каждой возможности: говорить, молчать, держаться за руки. И хочется ему защитить ее, маленькую, светлую, нежную, от всех обид и несчастий. А потому замуж он ее позовет, хотя бы ради того, чтобы прочно и навсегда обеспечить ей честное имя. Ну, а дальше поведет себя так, как ей лучше. И если иная сторона супружеской жизни будет Соне не в радость, что очень вероятно после всех выпавших на ее долю страданий, то так тому и быть: он принуждать не станет. Не Свидригайлов же он какой-нибудь.

Раскольников вытягивается на нарах, закидывает руки за голову и закрывает глаза. Своим решением он доволен, да только до воплощения его еще целых пять лет, а раньше и разговор заводить не стоит.