Алефео улыбнулся, когда грусть тех воспоминаний коснулась его мыслей. Он позволил ей стихнуть, чувствуя, как она смешивается с выбранным им сюжетом. Перед ним висел свиток бумаги, белый как свежий снег, казалось, он светился в сумеречном свете, проникавшем в комнату через высокие окна. Разрушенная крепость, выбранная ими в качестве базы для приведения к согласию --Х--, была наполнена тенями и отмечена шрамами забытых войн, но здесь, в высокой центральной башне было светло.
Кончик кисти коснулся бумаги. Алефео замер на секунду, а затем мысли растеклись по нервам и мышцам. Кисть заскользила по поверхности бумаги, оставляя черный след. Теперь она безостановочно двигалась. Поток мазков следовал ритму, подсказанному пульсом его сердец и песней его мыслей. Макание кисти, резкие и плавные линии краски, ее запах, когда она сохла — все находилось в ритме творения.
Закончив, Алефео отступил на шаг и посмотрел на то, что создала его душа.
— «И мною сотворено опустошение, — произнес голос за его спиной. — И тенью моего меча падет роса и взойдет солнце». Харабские ученые прошлого удивились бы подобному воскрешению их языка и искусства.
Алефео одним движением повернулся и преклонил колени, задев своей черной одеждой все еще сжатую в руке кисть.
— Милорд, — обратился он.
— Встань, — приказал Сангвиний. — Ты должен помыть кисть, пока щетина не слиплась.
Алефео подчинился, макая кисть в семь каменных чаш с водой и вытирая кусками ткани, которые он сложил рядом с ними. Сангвиний сделал один шаг вперед, не отрывая взгляда от каллиграфической работы, которая вилась по бумажному экрану.
— Не считаешь, что мертвые языки говорят более ясно, нежели голоса живых?
— А они мертвы, если кто — то все еще говорит на них? — спросил Алефео, промокнув щетину кисти мягкой черной тканью второго отреза. — Песня остается песней, даже если она не звучала на протяжении тысячелетий.
— Безусловно, мой сын, — сказал Сангвиний и замолчал, а Алефео вернул чистую кисть на ее место.
— Чем могу служить, повелитель? — спросил Алефео, повернувшись к своему примарху.
— Я отдал приказ о децимации --Х--. Ранее приведенное к согласию население будет расселено по Империуму. Прибудут другие и создадут новые города под этим солнцем. Но эти и все, что они сотворили здесь, будет уничтожено. Их имена будут вычеркнуты, а города стерты с лица земли.
Алефео на секунду замер, а затем кивнул.
— Это было предопределено, как только они использовали подобное оружие.
Глаза Сангвиния двигались по черным словам, написанным на бумаге.
— Приговор требует большего, — сказал он.
Алефео замер, а потом повернулся к чашам с водой, которые использовал для очистки кисти. Он начал сливать воду в грубый глиняный кувшин. В брызгах кружила черная краска.
— Мы все должны нести бремя своей природы, — сказал Алефео, не поднимая головы и сливая краску и воду из шестой чаши.
— Должны. Это ужасно — быть носителем ярости просвещенной эпохи.
Алефео повернулся, когда услышал тихий звон металла о каменный пол.
У ног Сангвиния лежал шлем. На Алефео пустыми глазами смотрело безмятежное лицо, отлитое в тусклом серебре. Ее щеки отмечали капли слез, а макушку венчал лучистый ореол. Это была посмертная маска, созданная умирающим братом легиона в последние часы его жизни, а затем отлитая в серебре. Такие носили только те, кто отказывался от своих имен и служил в рядах разрушителей легиона. Скрыть лицо под такой маской означало принять бремя жестокости, необходимого зла в эпоху просвещения и войны. Это бремя разделяли все в легионе, принимая и оставляя его после выполнения задания.
— Я назначу тебя Господством[1] Воинства разрушения, — сказал Сангвиний.
Алефео посмотрел на шлем, но не подобрал его. Он все еще держал в руках седьмую чашу с водой. Поверхность жидкости была зеркально-гладкой.
— Конечно, милорд, — сказал воин, не забывая контролировать свой голос.
— В этой миссии ты не будешь собой, мой сын. Ты станешь своей задачей. Алефео умрет на то время, пока твои руки будут заняты делом.
— Но вы всегда остаетесь самим собой, милорд. Если я должен участвовать в этом, почему мне даровано прощение анонимностью, в то время как вам — нет?
Ангел улыбнулся, и на лице мелькнула боль. Его выражение в равной степени демонстрировало любовь и печаль.
— Вы все созданы из людей, мой сын. Я — нет. Я не могу отбросить тьму, которую мы должны нести. Она — это я. В тени моих крыльев увядает жизнь, а земля пропитывается кровью.
Алефео склонил голову и опустился на колени, чтобы взять шлем.
Затем он встал, продолжая сжимать в другой руке чашу с окрашенной черным водой.
— Я стану смертью, — сказал он и вылил содержимое седьмой чаши на каменный пол.
Вокруг меня спускаются мои сыновья. Они разбрасывают гранаты, словно семена. Фосфекс загорается белым пламенем и разъедает камни домов. Радиационные гранаты падают и замирают среди растущих пожаров. Они убьют не сейчас. Они останутся здесь, тени нашего пребывания.
Из башен высыпаются солдаты. Свет рассеивается от углов их черных блестящих доспехов. Один из моих сынов приземляется на вершину башни. Пусковая установка в его руках ревет — радиационная ракета взрывается в плотной группе солдат. Я ощущаю соленый привкус урана и бария в воздухе.
На улицах раздается гудящий лязг. Я поворачиваюсь, зная, что увижу. --Х-- сохранил много чудес из эпох до Древней Ночи, но также сберег многие их ужасы. У существ, которые шагают по дороге из камня и стали, черная отражающая кожа, жучий панцирь и семь ног. Глаза находятся в многочисленных кристаллических капсулах на животе. Человеческие глаза, лишенные век, налитые кровью и выпученные. Эти создания были покараны за инакомыслие или предательство монархов --Х--. Каждое из них — это лишившаяся плоти и перекроенная семья. Братья, матери, сестры и отцы — их нервы, искалеченные мозги и органы чувств соединены в одну кибернетическую оболочку. Внутри нее слепая ярость и смятение, а также беспощадная целеустремленность.
Я смотрю в скопление глаз ближайшего, когда он приближается по дороге. Из оружейного контейнера вылетает рой тонкий как игла снарядов. Мои крылья поднимают меня в воздух. Враг смотрит на меня, орудия и налитые кровью глаза отслеживают мой подъем. Я бросаю копье. Оно поражает первое отродье, и молния разрывает его. Разлетаются куски черной блестящей брони, хрома и плоти. На секунду вонь статики перебивает запах пылающего города. Я приземляюсь на мертвую тварь, пока та дергается, вырываю копье и, не медля, атакую второго и третьего киборгов, кружа и перелетая с места на место.
Я вижу, как с вершины города-горы падают пилоны щитов. Оболочка энергетических щитов гаснет с грохотом грома. Секундой спустя из облачного покрова появляются штурмовые корабли и истребители-бомбардировщики. Они сбрасывают свой груз. Бомбы «инферно», цилиндры с фосфексом и радиационные ракеты рвутся среди ярусов уже горящих зданий. Жар обжигает кончики моих крыльев. Сквозь него наступают мои сыновья, мои ангелы разрушения, с серебряными лицами, в почерневших от сажи доспехах, стреляя во все, что движется.
Передо мной человек с поднятым оружием, а затем он исчезает. После моего удара. Я не останавливаюсь. Я в толпе людей, выскочивших на улицы, поднимаю и швыряю их в огонь, раскалываю их броню, кружусь, пронзаю, режу. И я не медлю, не останавливаюсь, чтобы подумать. Охваченные огнем приговоренные с выкипевшими глазами вслепую бегут от меня. Я мимоходом лишаю их жизни. Я даже не ощущаю удары копий. Стрелковый огонь из домов рвет мои крылья. Кровь отмечает мой путь, кровь бойни. Я не жив, я не живое существо. Я просто кара. Я — смерть. И сейчас я не чувствую сожаления.
Гор Луперкаль улыбнулся, когда в дверь вошел его брат. Примарх XVI легиона был без доспеха, снятая серо-белая броня висела на стойке у стены. Вместо доспеха на нем была черная туника. Комната была небольшой и пустой, а свет единственной светосферы не доставал до ее углов. Приемные и командные залы «Мстительного духа» многократно превосходили ее в размерах, а смертный мог пересечь комнату за десять шагов, но братья решили встретиться именно здесь.
— Ты опоздал, — сказал Гор, не поднимаясь.
— Верно, — согласился Сангвиний, оглядев немногочисленную мебель: низкий столик с игровой доской и пару металлических стульев. — Но я не хотел лишать тебя возможности указать на это.
Он бесстрастно посмотрел на брата.
— Поэтому я не торопился.
Гор рассмеялся. Сангвиний улыбнулся и сел. На нем была черно-красная ряса, перепоясанная золотой веревкой. Крылья были плотно прижаты к спине, а золотистые волосы коротко подстрижены, из — за чего он походил на ожившего героя древности. Ангел взял со стола глиняный кубок и сделал глоток. Гор наблюдал за тем, как Сангвиний медленно кивнул и посмотрел на темную жидкость в кубке.
— Если бы я не знал тебя лучше, то подумал бы, что ты сильно постарался, чтобы найти нечто настолько скверное.
Гор сделал большой глоток из своего кубка, замер и нахмурился.
— Ты ошибаешься… — Он сделал еще глоток. — Я не очень старался.
Гор поморщился, а потом снова засмеялся.
— Но у него действительно отвратительный вкус.
Он указал на доску между ними. На шестиугольнике из перламутра и гагата стояли высокие фигуры, вырезанные из кровавой слоновой кости и эбенового дерева.
— Кое — что новенькое для развлечения, это…
— Вариант Уллатур, которым пользовалась ученая каста скопления Полуденного предела, по форме похож на терранских предшественников, но с добавлением двух фигур — Вестника и Дьявола.
Сангвиний взял одну из фигур из кровавой слоновой кости и покрутил ее в пальцах, давая свету поиграть на трех клыкастых головах, растущих из верхушки.
— Эти сделаны слепым мастером Гейдосией после того, как она потеряла зрение.
Он поставил фигуру не на то место, откуда ее взял.
— Твой ход.
Гор поднял бровь.
Сангвиний медленно моргнул.
— Все в порядке, брат. В этом варианте право первого хода не считается преимуществом.
Он отпил из своего кубка.
— Я знаю, — сказал Гор и своим черным вороном взял красную старуху. Он поставил ее рядом со своим кубком. — Хорошо, что ты думаешь, будто можешь дать мне преимущество и выиграть.
— О, я знаю, что могу выиграть, брат. Мне просто нравится наблюдать за тем, что ты думаешь, будто тоже можешь выиграть.
Гор не ответил, и звуки в комнате уменьшились до далекого рокота двигателей «Мстительного духа», несущих его через пустоту. Стены дрожали, и этого было достаточно, чтобы поверхность вина в двух кубках покрылась рябью.
