Остров

4

Уснуть Лаголеву долго не удавалось.

Все никак не могло успокоиться взбаламученное болотце, называемое душой. То оно клокотало и дергало, то надувало кислотные пузыри и заставляло жаться в разложенном кресле и переворачиваться с боку на бок. Таков мир, шептал кто-то внутри Лаголева, перлюстрируя события дня. Что ты можешь? Ничего. Ты посмотри, это же паноптикум, сборище уродов вокруг. Это не твое время, это их время.

В памяти, как в промоине, всплывали Руслан, бабка с протянутой рукой, пожилая клуша на остановке, решившая вдруг, что Лаголев имеет на нее виды, манекены, дурной ребенок с пистолетом, Кярим Ахметович и Левончик.

Всплывала Натка.

И ты, Натка, с ними, шептал Лаголев. Что с тобой случилось? Почему? Ты же была другая. Как же тебя перекрутило, Наточка моя. Коснуться невозможно. Улыбнуться невозможно. Обнять невозможно. Разве я плох? Я такой же, каким был. Лет, конечно, прибавил, но я просто… я не могу угнаться за изменениями. Не хочу я, как Кумочкин, с топором… Понимаешь? А мне говорят, что без топора никуда. Соответствуй. Обрастай. Становись зверем.

Ты тоже этого хочешь? Ты этого хочешь? Но кем я стану тогда? Я свихнусь. Наверное, беда моя в том, что я, оторопело фиксируя изменения привычной мне реальности, не следил, как эта искаженная реальность меняет тебя. По сантиметру, по кусочку, по мысли она поглотила мою Натку. А вместо нее появилось существо с твоей внешностью. Может быть поэтому мне так сложно расстаться с иллюзией, что мы все еще семья. Я все еще считаю, существо, которое ты, тобой прежней.

Дурак.

Но холодильник я подвину. Хоть он и туша, пожалуй, больше меня весом. Я еще не разучился включать мозг. Я его подвину. С помощью плеча, рычага, лебедки, в конце концов. Я придумаю. Только оценишь ли ты это, Натка? Или посчитаешь, будто так и должно быть? Знаешь, я надеюсь, я не прочитаю в твоих глазах, что в кои-то веки косорукое чудо сподобилось на полезное действие.

А там и Кярим Ахметович отдаст обещанное. За два месяца, Натка. За два месяца! Этак можно и на поход в ресторан разориться. Лаголев почти усыпил себя, представляя, как перед ним распахиваются высокие стеклянные двери ресторана. Дамы, конечно, вперед. Он идет за Наткой, которая крутит головой от великолепия холла. Люстры, лепнина, позолота. Ростовые зеркала в старинных, вековой давности рамах. Они сдают куртку, пальто в гардероб. Лаголев — в костюме еще советской поры, плотная ткань в «елочку», сноса нет. При галстуке. Натка — в шикарном платье, купленном как-то по случаю у подруги, притаранившей его из-за границы. Из Италии что ли? В общем, прет-а-порте, высокая мода. Темное, с блестками. Напыщенный метрдотель сгибается у стойки. Извольте, я проведу вас к вашему столику? А почему бы и не изволить? Они изволяют. Натка смеется.

Ах, как она смеется!

Душа Лаголева наполнилась тихим светом, он почти уплыл в сон, как в другую, счастливую жизнь, но сын, решивший среди ночи проверить холодильник, вернул его обратно. Лаголев поднял голову.

— Игорь! — прохрипел он.

Сын не услышал. Стукнула крышка кастрюли. Зазвенела упавшая на пол ложка. Раздались шлепки босых ног туда-сюда.

— Игорь, — приподняв голову, снова позвал Лаголев.

— Встань, зараза, и посмотри, — отозвалась из кровати Натка. — Достали уже! Один жрать придумал, другой вдруг голос обрел.

Под ее телом раздраженно скрипнули матрасные пружины.

— Прости.

Лаголев сбросил одеяло. Сын на кухне стучал ложкой — бум-бум-бум-бум. Как будто никого, кроме него, в квартире не было. Когда ума прибавится? Он ведь тоже, как Натка, совсем другой стал. Чужой.

— Игорь.

Сын, поднявший голову от тарелки, едва не показался ему каким-то инфернальным существом. В одной руке у него была ложка, в другой — толстый кусок хлеба, покрытый двумя ломтями вареной колбасы. Глаза выпучены. Подбородок влажно блестел, словно Игорь то ли торопился, то ли изредка промахивался мимо рта. Челюсти ходили, перемалывая начинку борща — капусту, свеклу, картошку.

— Ты чего? — спросил Лаголев, встав на пороге в одних трусах.

Сын замер, будто вопрос застал его врасплох. Вор-домушник, прищученный хозяевами.

— Ничего, — ответил он.

— А зачем ложкой стучишь?

— Так это… суп, — показал глазами сын.

— А времени сколько? Мы с мамой уже спим, — сказал Лаголев.

Отпрыск фыркнул, словно что-то ему показалось смешным.

— Ну, меня че-то пробило… — сказал он.

— Пробило?

— Жор напал, — сын не замедлил загрузить в рот полную ложку. Проглотил. — Наверное, болезнь роста.

— Ты можешь хотя бы есть потише? — спросил Лаголев.

— А я громко?

— Да!

— Да я это… почти все.

Сын шумно всосал в себя остатки борща через край тарелки и утер губы ладонью.

— Ложись давай, — сказал Лаголев.

— Ага.

Игорь затолкал в рот большую часть бутерброда. Секунд пять Лаголев смотрел на его раздутые щеки, украшенные прыщами. Потом сказал:

— И свет выключить не забудь.

Вернувшись в комнату, он зябко поежился и забрался на кресло. Одеяло сползло на пол, у простыни завернулся угол.

— Что там Игорь? — спросила Натка.

— Жрет, — ответил Лаголев, укладываясь.

— Весь в тебя.

Возражать смысла не было. Что он мог возразить? Что это также и ее сын? Что мужчины еще не научились рожать? Что он пытался его воспитывать, но с этим слетевшим с катушек, повернувшимся на деньгах миром все пошло наперекосяк? Увы, он утратил свое влияние, он стал Игорю не интересен, потому что джинсы — интересней, девочки — интересней, одноклассники, одногодки, автомобили, игровые приставки, американские фильмы, пиво и взрослые журналы — все интересней, чем он.

Возможно, подумал Лаголев, слушая, как сын шныряет по квартире — в туалет, на кухню, в ванную, опять на кухню, — в этом есть и его вина. Он растерялся. Он не знал, как жить. Не кричать же на каждом углу: «Свобода!». От чего свобода-то?

Он с ужасом, с замиранием следил, как страна, подобно самолету, оставшемуся без пилотов, сваливается в пике. Господи, он был всего лишь пассажир. Пассажир! Один из миллионов. Он даже не смотрел на соседние кресла.

Ни на Игоря. Ни на Натку.

А земля — вот она. Тр-рямс! — и в мелкие осколки. Бартер! Неплатежи! Долги! Демократия! Гуманитарная помощь!

Не было времени. Не было воздуха. Не было денег. Новая реальность прожевала его и нашла невкусным. Горло не дерет, наглостью не страдает, в психических отклонениях не замечен. Нет, чтоб как Кумочкин с топором.

Лаголев засопел и сердито шевельнулся. Все, привязался маньяк. Засел в голове. Где бы найти толкового экзорциста?

— Спи! — прикрикнула вдруг Натка.

Лаголев замер. Кому это она? Игорю или ему? Сын наконец утопал в свою комнату и там затих. Сквозь вязкую ночную тишину проклюнулось тиканье часов. Ток-ток-ток. То громче, то тише. Ток-ток.

— Я и так сплю, — негромко сказал Лаголев.

Он перевернулся на живот и действительно уснул. Правда, ему показалось, что он лишь на мгновение сомкнул глаза. Шторка, отделяющая его от реальности, опустилась и тут же приподнялась.

— Лаголев, ты храпишь, как свинья.

Лаголев почувствовал, как в районе ребер подопнули подушку кресла.

— Что?

Он перевернулся на спину и сразу же зажмурился от света, текущего из окна.

— Вставай, Лаголев, — произнесла Натка, белой ночной рубашкой маяча где-то за поворотом головы, — тебя ждут великие дела.

— Уже утро? — сообразил Лаголев.

— Господи, глаза-то разуй.

Натка скрипнула дверцей шкафа и спряталась за ней. Лаголев приподнялся.

— Нет, серьезно? Сколько?

— Половина восьмого.

— Да, что-то я…

— Что-то ты! Это уж точно!

Натка стянула ночнушку через голову и повесила на дверце.

Со своего места Лаголеву переодевание видно не было, но в зеркале поставленного к стене трюмо отражались Наткины голая спина и ноги. И синие трусики. Когда Натка, зацепив пальцами, спустила их вниз, Лаголев почувствовал, как внизу живота у него, преодолевая тяжесть одеяла, выпрямляется…

— Игорь! — крикнула Натка. — Игорь, ты встал?

Словно пойманный врасплох, Лаголев нырнул вниз. Нет, это, конечно, не к нему относилось, слава богу, а к сыну, но достаточно было Натке оглянуться… Скрючившись, он прижал одеяло к животу.

— Лаголев!

— Что? — выглянул он из своей позы, как сурок из норы.

— Ты что там, самоудовлетворяешься? — спросила Натка, возникая перед ним через секунду.

Она успела надеть свободную блузку и чисто домашние серые штаны в мелкую светлую полоску. Лицо выглядело со сна злым, как-то ужалось что ли, усохло. Нижнюю челюсть обтянуло, как у мумии.

— Нет, ты это… глупости-то оставь, — сказал Лаголев, изображая обиду. — Я, если захочу, то сделаю это в одиночестве.

— Давай, делай, инструмент в руку, — сказала жена, выходя в коридор с полотенцем. — У тебя есть десять минут. Потом у тебя свидание.

— Совсем, да? — повернул голову Лаголев.

— Тогда заправляйся и приготовь завтрак, — уже из ванной ответила Натка.

«Яволь! — чуть не сказал Лаголев. — Яволь, гестапо-фюрер Наталья Владимировна!».

— И Игоря разбуди, — добавила жена и закрыла дверь, отсекая возможность оспорить внезапную обязанность.

— Ага, всегда готов, — пробормотал Лаголев.

Как так? Он считал, что во сне человек проходит перезагрузку. Обновляются клетки, вымывается негатив, укрепляется иммунитет, подсознание ковыряет жизненные проблемы, чтобы утром ты встал посвежевший, светлый, с желанием жить и творить добро. Но Натка разбивала это построение в пух и прах. Заснула злой, проснулась еще злее. О, господи, не слететь бы в самом деле с катушек.

Лаголев скинул одеяло и несколько секунд тоскливо смотрел на свои ноги с отросшими ногтями. Глухое раздражение росло в груди. На мгновение его чуть не вынесло в коридор. Мысленно с ноги он уже выбивал дверь ванной, заскакивал и с оттяжкой бил полотенцем по голой спине, голой заднице жены. Как ты, зараза, с мужем разговариваешь! Но очнулся стоящим у кресла со скрученной простыней в руках. Воин-простыненосец! А дальше, дальше что? Шлепнешь, а дальше?

Этого он не знал.

Лаголев сокрушенно вздохнул. Он на грани, на грани. И если Натка этого не видит, она — дура. Уйти только некуда. Натянув тренировочные штаны, майку и рубашку, Лаголев сходил в туалет. За стенкой зло шипела вода. Просто шипела, не меняла тональность, не прерывалась вмешательством человеческой руки. Возможно, Натка сидела на бортике ванны и беззвучно ревела о том, какой Лаголев урод.

Только что он может сделать-то? Напасть на Кярима Ахметовича с ножом? Договорились же, что завтра…

«Нат», — чуть не сказал Лаголев через стенку, но вода вдруг ударила сильнее, застучала о капроновую шторку, и порыв рассосался. Ладно.

На кухне он достал из нутра газовой плиты сковородку, сполоснул ее, поставил на конфорку. Почесал лоб, соображая. Завтрак так завтрак. Четыре яйца и помидоры. Демократично и вкусно. Можно добавить пару ломтиков колбасы, если Игорь не сожрал ее всю. И если у них есть помидоры.

Рутинные действия Лаголева чуть успокоили. Он наливал масло, выкладывал нарезанные кружками помидоры, бил яйца. Натка любила, когда желток не растекался, и ему удалось сделать это в двух случаях из четырех.