Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности

Ответы на вопросы

В «Братьях Карамазовых» Достоевского молодой монах, склонившись перед телом старца Зосимы с признаками тления, говорит: как жаль, что люди не поверили, что он святой, – и тут он видит перед собой улыбающегося старца Зосиму. Мне кажется, здесь есть контраст, он не проигнорировал тление тела, но склонился перед ним, чтобы быть с ним рядом.

Я вам очень благодарен за ваши слова. Мы можем преодолеть видимое уродство, если посмотрим на него, если будем вглядываться в него глубоко. Если остаться на поверхности, мы почуем лишь запах трупа, но можно заглянуть глубже. Если позволите, я приведу небольшое сравнение. У Эдгара По есть рассказ (не помню, как он называется), в котором молодой человек приходит на кладбище и откапывает могилу своей возлюбленной. Если сравнить это со стихотворением «Падаль», вы увидите разницу. В стихотворении герой видит уродство, узнает в нем то, чем оно является, приходит к предельному, жуткому заключению и перерастает его. У Эдгара По рассказ оканчивается на этом мрачном, зловещем образе и ведет в никуда, и все из-за его подхода к этому.

Я не знаю, насколько это адекватно, но мне все время хочется спросить, знакомы ли вы с деятельностью Вильгельма Райха и как она соотносится с вашим пониманием уродства и красоты?

Боюсь, что я не знаю, кто это.

В своей работе он думал о человеческих телах и о том, как люди владеют собой. Он основывался на том, что внутри искаженного образа, которым человек стал, есть сущность человека, и работал с телом человека, чтобы как бы вернуть его к гармоничному состоянию из того состояния, в котором оно было. Мне интересно, согласны ли вы в какой-то степени с тем, что в каждом человеке есть уникальная личность, которую можно возродить.

Я верю, со всей страстностью, как я делаю многие вещи, что в каждом из нас есть личность, которая уникальна и неповторима. В Откровении Иоанна Богослова есть место, где говорится, что в Царствии Небесном каждому из нас будет дано имя, которое известно только Богу и тому, кто его получает [70]. Это сказано с точки зрения еврейской и раннехристианской традиции, в которой имя – не просто обращение, не просто способ отличить Петра от Марии; имя понималось как полное, предельное выражение самой личности. Это значит, что в Царствии Небесном каждый из нас будет связан с Богом совершенно неповторимым и уникальным образом, и это уже есть в нас. Эта личность не будет создана внезапно, но сейчас она скрыта, она изуродована. Мы сами не можем видеть собственное лицо, но Бог видит. Я как-то приводил вам слова одного русского епископа, который говорил: «Когда Бог смотрит на нас, он не видит наши успехи или добродетели, которых в нас еще нет, но он видит ту красоту, которая в нас есть и которую ничто не может уничтожить».

И в этом смысле в каждом есть абсолютная уникальность, никого нельзя заменить. Если представить себе человечество или все сотворенное в вечности, то каждый из нас подобен маленькому камешку в мозаике: он может быть очень мал, но, если убрать один камешек, мозаика постепенно рассыплется.

Если же говорить о том, что через тело можно воздействовать на всего человека, то, без сомнения, мы – не душа, закованная в тело, заключенная в теле. Человек – воплощенная реальность; это означает, что духовное, душевное и физическое в нас тесно переплетены друг с другом подобно тому, как жар огня может пронизывать металл. Все аскетические традиции, не только в христианстве, но и во всех других религиях, учат о том, что, воздействуя на тело, можно повлиять не только на содержание души, но и на духовный путь. Это может быть конкретный пример, конкретный случай, но я думаю, что сам принцип здесь общий.

Если можно, я верну вас к теме изображения в искусстве ужаса, зверств и безнравственности. Некоторые художники, писавшие во время и после Первой мировой войны, например Макс Бекман и Джордж Кросс, изображали, так сказать, бесчеловечность человека в самых ярких красках. Снижает ли это ценность их произведений или же это оправданно, так как таким образом они преподали нам нравственный урок?

Понимаете, содержание не может сделать стихотворение или картину хорошими или плохими. Удивительно хорошие чувства могут выражаться в самом плохом стихотворении. И то же самое относится ко всем видам искусства. Думаю, возможны разные подходы. Если обратиться к тому, как это понимал Достоевский, то он считал, что изобразить ужас, не показав, как его преодолеть, – это плохое искусство. Например, картина должна показывать нам трагедию так, чтобы мы могли увидеть в ней свет, наступающую зарю.

Я не думаю, что это верно. Я не думаю, что Достоевский хотел, чтобы не человек, глядя на картину, изображающую ужас, самостоятельно делал вывод, понимал ее смысл и т. д., а художник делал это за него. Я верю, что мы должны принять опыт непосредственного столкновения с уродством и ужасом в чистом виде. Но мы не должны думать, что нет ничего, кроме этого: в этом опасность образов, которые не являют ничего, кроме ужаса, потому что большинство людей не смогут самостоятельно освободиться от чувства страха, который вызывают такие картины, стихи или другие произведения искусства. С педагогической точки зрения стоит в глубине этого ужаса показать ключ к гармонии, возможность его разрешения.

Я провел на войне пять лет, и у меня есть вполне определенное представление о ней. Я не нахожу, что это приятно. Мне не кажется, что война – желательный опыт. Я видел достаточно уродства войны, как и многие мужчины и женщины моего поколения, так что у меня нет романтического представления о ней. Но я точно могу сказать: во всем этом я никогда – в течение всех пяти лет на войне – не встречал ни одной жуткой ситуации, которая не пробудила бы в том или другом человеке или в отношениях между людьми чего-то, что не искупило бы ужас, не показало бы, что даже в сердцевине этого ужаса может что-то произойти. Я бы хотел дать вам два примера. Они не из моего опыта, потому что такая излишняя откровенность порой близка к самолюбованию.

После войны в одном из концлагерей нашли молитву, написанную евреем на мятом листе бумаги. Я ее наизусть не помню, поэтому не смогу полностью ее процитировать, но те, кто настолько неразумен, что читает мои книги, могут найти ее в книге «Молитва и жизнь» [71]. Там она с точностью воспроизведена из немецкой газеты.

Вот что примерно в ней говорится: «Господи, когда Ты придешь судить землю, не смотри на жестокость, насилие, беспощадность людей, которые истязали нас с такой ненавистью, и не позволь, чтобы наше страдание стало для них приговором. Но посмотри на храбрость, смирение, мужество, дружбу, которые мы увидели друг в друге посреди всех этих ужасов, и пусть они будут искуплением за то, что сделали с нами эти люди…» Я не могу так сказать, и я сомневаюсь, что вы можете это сказать, находясь в комфорте современной жизни. Но тот человек имел право так написать.

Я могу привести слова и другого человека, моего старшего друга, который провел четыре года в концентрационном лагере. Когда он вернулся оттуда, я встретил его на улице и спросил: «Что вы вынесли из лагеря?» И он ответил: «Душевную тревогу». Я спросил: «Вы потеряли веру?» – «Нет, – сказал он. – Но пока я был жертвой жестокости, которая изливалась на нас, я знал, что имею право прощать. Я мог обращаться к Богу и говорить: „Господи! Прости этих людей, потому что я простил их во имя Твое!" Теперь я на свободе, я не знаю, осознали ли эти люди, которые с такой жестокостью пытали нас, что они натворили или что они делали, покаялись ли они, изменились ли они. И когда сейчас я обращаюсь к Богу и говорю: „Господи, спаси их!“ – меня терзает тревога, потому что Бог как бы говорит мне: „Какое право ты имеешь молиться за них сейчас? Ты не страдаешь, тебе легко говорить“».

Такое отношение могло появиться у того еврея или у этого русского православного человека, и я могу продолжать приводить примеры того, что может помочь, когда мы сталкиваемся с картиной ужаса, описанной словами, красками или другими способами, потому что слишком многие не смогут это увидеть и различить.

Считаете ли вы, что в высоком искусстве должно обязательно присутствовать нравственное содержание?

Да, я так считаю. То есть я полагаю, что искусство должно заключать в себе содержание, и это содержание должно быть таково, что когда оно оказывается перед тем, кто его воспринимает, зритель или слушатель вырастает над тем, что он есть, а не опускается ниже. Конечно, я говорю исходя из собственной предвзятости, но вы задали вопрос мне лично, поэтому я отвечаю так: да, конечно, иначе это будет псевдоискусство, это эксплуатация, профанация искусства, это насилие над формой, это измена искусству как способу общения, это искусство, стремящееся уничтожать, вместо того чтобы создавать.

Приложение

I

Поскольку я не надеюсь сюда вернуться 2
Поскольку я не надеюсь
Поскольку я не надеюсь вернуться
Ревнуя дарам одного и размаху другого
Я не желаю желать ничего из этого изобилья
(Станет ли старый орел испытывать крылья?)
Стану ли я скорбеть
Об иссякшей силе обыкновенного царства?
Поскольку я не надеюсь увидеть снова
Дряхлую славу определенного часа
Поскольку могу судить
Поскольку знаю что не желаю знать
Удостоверяемой непродолжительной власти
Поскольку мне не пить
Здесь, где деревья цветут и бьют родники,
ибо здесь ничто не снова
Поскольку я знаю что время всегда время
И место всегда и только место
И действительное действительно только на это время
И только для этого места
Я радуюсь, что вещи суть как они суть и
Отворачиваюсь от светлого лика,
Отворачиваюсь от голоса
Ибо я не надеюсь сюда вернуться
Итак я радуюсь, имея в виду построить нечто
В основание радости
И молиться Господу чтобы смилостивился Он над нами
И я молюсь чтобы мне не забыть
Все о чем я слишком много с собой говорил
Слишком растолковал
Ибо я не надеюсь сюда вернуться
Пусть эти слова ответят
За то что сделано и не будет делаться снова
Пусть не будет суд над нами слишком суровым
Ибо эти крылья уже не крылья какие полет раскрывал
А простые опахала продолжающие биться
В воздухе который стал окончательно сух и мал
Меньше чем воля и суше
Научи нас трудиться и не трудиться
Научи нас сидеть и слушать.
Моли о нас, грешных, ныне и в час нашей смерти 3
Моли о нас ныне и в час нашей смерти.

II

Госпожа, три белых леопарда сидели
под можжевеловым деревом
В прохладе дня, наевшись до насыщенья
Моими икрами сердцем печенью и всем
содержимым
Полостей внутри моей кожи. И Господь сказал
Эти ли кости оживут? 4 Эти
Кости оживут? И то, что осталось
Внутри костей (сухих костей), говорит пощелкивая:
В силу милости Госпожи этой
И в силу ее изящества, и в силу
Того, что она почитает Деву молитвенным
созерцанием,
Мы сверкаем великим блеском. И я, невидимый здесь,
Предаю дела мои забвенью и любовь мою
Потомству пустыни и плодам тыквы.
Это быть может покроет
Потроха мои, жилы глаз и несъедобные части
Отброшенные леопардом. Госпожа отрешенья
В белом облачении, для молитвы, в белом облаченье.
Белизна костей отплата забвенью.
В них жизни нет. И я, как я забыт,
И хочу быть забыт, так я желал бы забыть,
Вот так; в преданности и собранности у цели.
И Господь сказал
Слово свое ветру, единственно ветру, ибо единственно
Ветер выслушает. И кости запели защелкали
Стрекотом кузнечика и так сказали
Госпожа молчания
В скорби и мире
Пронзенная пречистая
Роза памяти
Роза забвения
Изнуренная и жизнь подающая
Страждущая бесстрастно
Единая Роза
Ныне стала Садом
Где всей любви венец
Простым страданьям
Любви неутоленной
И горшим страданьям
Любви утоленной
Конец бесконечного
Пути к Не-концу
Решенье всего что
Неразрешимо
Речь без слов и
Слово не из речи
Матери слава
О чудном Саде
Где всей любви венец.
Под можжевеловым деревом кости пели,
разметанные и сверкающие
Мы рады, что нас разметали, мы слишком мало
добра принесли
друг другу,
Под деревом в прохладе дня, в благодати песка,
Забыв себя и друг друга, соединясь
В покое пустыни. Это страна, которую нам
Разделят по жребию. И ни разделенье ни единенье
Ничего не значат. Это страна. Это наше наследство.

III