Мы, пишущие

10

Сколько необыкновенных людей довелось мне встречать, какие характеры-глыбы.

Аркадий Никитич Воробьев, бывший водолаз, бывший солдат, штангист — чемпион и рекордсмен, ныне доктор медицины, ректор института, изваял себя, точно скульптор — атланта, доказал экспериментальным путем не только ряд положений, связанных с работой органов тела при поднимании сверхвесов, но прежде всего то, что ты сам — кузнец своей судьбы, ума, таланта, принципов.

Вижу его за рабочим столом, плечистого, лобастого, с серебристой профессорской бородкой, широкими грубыми руками — на правой, возле большого пальца, выколот якорек, — с устремленным в глубь себя, нацеленным на мысль взглядом. Он говорит, покрякивая, помыкивая, словно тужась перед ней, перед мыслью, как перед рекордной штангой.

— Приучая себя действовать в... м-гм, м-гм... экстремальном режиме, мы вырабатываем психологические установки, которые заставляют мускулы и мозг постоянно совершенствоваться. Поднятие тяжестей можно образно уподобить самой... мг-м, понимаете... самой жизни, требующей от нас, чтобы от подхода к подходу вес неизменно рос. И если это так, мы, совершенствуясь в избранном деле, формируем себя как личность: размышление над проблемой требует для успешного решения смелости, непреклонности перед прежними авторитетами — в той же... мг-м... мере, в которой, чтобы побить рекорд, надо забыть, что он якобы непомерен. А привыкнув действовать так, мы становимся защищенными от власти житейских неурядиц — как мелких, так и самых крупных. Мы понимаем, что они преодолимы, если максимум сознательных усилий смело обращен на преодоление.

Урок жизни Воробьева — и для тебя самого урок, и когда бывает вдруг невмоготу, когда хочется забиться в свой угол, лелея, растравляя душевную ссадину, вспоминаешь об этой цельной, без трещинки, фигуре атлета и бойца, и становится за себя стыдно.

Хочется писать так, чтобы уроки людей, встреченных тобою, ободряли тех, кто читает тебя, были для них подспорьем — по мудрой латинской поговорке «пока дышу — надеюсь».

Вот женщина, которая в тридцать лет, отчисленная из спорта, просила только об одном: «Позвольте мне побить мировой рекорд. Только на соревнования вызовите, ничего больше не прошу, одно прошу — пустите на старт, и я побью его».

Татьяна Зеленцова, неунывающая, громкая, говорливая, жаждущая утвердить себя бегом на 400 метров с барьерами, — чтобы все о ней слышали, все ею восхищались, чтобы передали по радио: «Татьяна Зеленцова побила мировой рекорд», и мама ахнула — дома, в Новороссийске, и потом, безусловно, потекут сплошь безоблачные дни довольства собой и покоя.

Полжизни она, безвестная, каторжно тренировалась, вымучивала, высушивала себя. Когда родилась дочка, она шла на стадион с коляской, привязывала коляску к себе и бегала, пока девочка не заснет, потом ставила в сторонку, снова бегала. Она завистливо провожала взглядом автобус с надписью «Сборная СССР», в котором ехали знаменитые и счастливые. Она к тридцати познала всю мудрость бега, читала в себе, как в учебнике...

Рекорд должен был стать сверкающим венцом жизни Тани Зеленцовой. И она его установила. Стала чемпионкой Европы. О ней в тот сезон заговорили. О ней писали, ее снимали в кино. Она сияла с журнальных обложек — на костюме герб, на шее медаль, прическа модная, синие глаза расширены, как в изумлении, и крупный рот бесхитростно смеется крепкими зубами, которыми она, как в яблоко, готова вцепиться в свою удачу и глотать большими кусками, обливаясь соком.

И вот ей опять сказали: «Теперь-то, Таня, хватит, теперь других учить пора». Она с блеском защитила диплом высшей школы тренеров — все ей давалось в тот год. Но вдруг она поняла, что-то, к чему с такой жадностью стремилась, вовсе не насытило ее, что не в славе дело, а в том, что она не может не бегать. И стала готовиться к новому сезону, к новому рекорду. Показывала мне графики, раскладки, уверяя меня и себя, что теперь-то не побежит — полетит.

Не состоялось, не сбылось. Обстоятельства сложились против нее, год прокатился впустую — целый год, ее тридцать первый. К осени она набрала учениц.

Но стоит ей выйти на дорожку, и вновь тянет атаковать барьер. Она дает своим девчонкам секундомер: «А ну, щелкните». Честно говоря, сейчас рекорд был бы чудом. Но она по-прежнему верит в чудо.

И я в него верю. Верю в эту неуемную душу.

...Но убежден ли я, что в каждом случае, работая над каждым очерком, непременно угадываю главное в героях? Как знать, может, обманываюсь, принимая частность за целое?

Увлекателен сам процесс размышления о человеке, поисков того единственного ключа, который откроет все кладовые.

Ключом бывает деталь.

Писал о Борисе Пайчадзе. Трудно доставался материал, по крохам. Сам Борис Соломонович о себе рассказывать стеснялся — выдающаяся футбольная карьера осталась в прошлом: «Мало ли что было, давно было, сейчас, слушайте, лучше играют». Друзья его, дородные, вальяжные, присыпанные солью седин футбольные батоно, изъяснялись так, как если бы за пиршественным столом произносили тост: «Наш многоуважаемый Борис Соломонович был замечательный талант, был и является ныне замечательным человеком — честным, исключительно принципиальным, уважающим старших и примером для молодежи».

Случай свел меня со всемирно знаменитой в довоенные и первые послевоенные годы спортсменкой Ниной Яковлевной Думбадзе. Скульптурно-прекрасная даже в пожилом возрасте, царственно-величавая, Нина Яковлевна — собеседница, о которой можно только мечтать: проницательная, живая, остроумная.

— Боря? — Она улыбнулась. — Вы знаете, Боря — смешной человек. Например, очень любит петь. Не очень умеет, но очень любит. И динамовцы все-гда его — как бы сказать? — немножко разыгрывали. Они были добрые, но они, понимаете, были веселая команда, у них даже был свой ансамбль. И вот едут, например, в автобусе. Едут и вдруг запоют. И Боря сразу своим басом: «О-о-о-о». А они раз — и замолчали. Он поет, поет, не слыша, что один на весь автобус. Потом обидится немножко: «Ва, смеетесь, что ли?»

И я увидел увлеченного песней — прекрасной грузинской мужской песней — молодого Бориса Пайчадзе, и потом — огорошенного, как дитя. Я почувствовал в моем среброголовом герое детское, чистое, что влагал он — беспредельно — в пляску круглого мяча у ног: «Дай мне, — кричал, — слушай, дай мне, — уже старея, теряя скорость, теряя иногда дыхание, — слушай, дай мяч!».

Нина Яковлевна, посерьезнев, сказала:

— Знаете, уходят поезда, кто-то доехал до своей станции, сошел и пошел себе, и забыл, как ехал. Так и в спорте. А Боря в футболе, знаете, он — железнодорожник.

...Пусть моя гимнастическая подружка, вся — тонкость, вся — интуиция, рыжая Лариса Петрик говаривала мне в свое время:

— Вам только кажется, что вы нас знаете. Мы в каждый новый момент другие, вы видите одних, а мы уже другие.

В одну реку нельзя войти дважды. Характеры текучи и прихотливы, изменчивы. Я бегу вслед и отстаю. Но надо бежать. Иначе жизнь теряет смысл.