Мы, пишущие

12

Инсбрук, рабочий зал олимпийского пресс-центра. Обширный, уставленный длинными столами с пишущими машинками. Несколько десятков телевизоров: на одном экране порхают прыгуны с трамплина, на другом лыжники пашут палками снег, на третьем, пригнувшись, враскачку, скользят конькобежцы, на четвертом стокилограммовые молодцы-бобслеисты, ухая, раскатывают свой снаряд на полозьях. Вдоль стен пестреют разноцветные кипы протоколов в проволочных корзинах. По залу плавают, все сгущаясь, облака табачного дыма, разноязыкий гомон и клавишная дробь прерываются время от времени радиоголосом, требующим кого-то к телефону, телетайпу, телекопиру, и мой коллега из Берлина, Токио, Лондона, Праги, только что стоявший в задумчивости, с карандашом на животе на веревочке, с пластиковым удостоверением, к которому прицеплен ключ от личного бокса, в одной руке бутылка кока-колы, другая — на затылке, срывается с места, как спринтер.

Я приезжал сюда затемно, в полупустом краснобоком трамвае, петлявшем узкими улицами чинного городка, чью мирную повседневность, как казалось в тот ранний час, не слишком взбаламутила Олимпиада, я предъявлял удостоверение бдительному дежурному солдату, он брал под козырек, желая мне доброго утра, и утро начиналось с черных клавишей, с перепечатки написанного за ночь. Мы пользовались телекопиром — аппаратом, работающим по принципу фототелеграфной связи. Заправлять в аппарат мои листочки при технических навыках, равных нулю, было мукой мученической, и я то и дело звал в микрофон: «Никола-ай Семенович, помогите, опять у меня запуталось!». С другого конца здания спешил на помощь Киселев, главный редактор, седой, озабоченный, безотказный, в красном парадном пиджаке, — бежал трусцой, как бегал чуть свет по нашему маленькому номеру, на цыпочках, стараясь не шуметь, ревностный к своей спортивной форме.

(Эта повесть была уже написана, когда мы потеряли Николая Семеновича — чистую душу, беззаветного труженика, флагмана спортивных журналистов страны.)

...Прилив соревнований был отливом из пресс-дома — все пустело, и все вновь наполнялось, вскипало, бурлило, когда дневная программа кончалась.

Низко склонясь над столом, отрешившись от окружающего содома, Киселев писал о коньках — скрупулезно пересчитывал графики забегов, сверял их по толстой, бывалой тетради с графиками прежних Олимпиад. Миша Марин, присев напротив, суча нетерпеливыми ножками, то и дело нарушал строгий ход мыслей главного, пополнял репортаж сочными деталями, фехтовальными диалогами в стиле Дюма, Николай Семенович покорно кивал, записывал. В их соавторстве рождалось поистине эпическое полотно.

Подбегал кто-нибудь из корреспондентов других наших газет: «Николай Семенович, а правда, что это третий результат за всю историю коньков?» — «Не третий, а четвертый, сейчас я вам все уточню...» — «Миша, ты говорил с Куликовым, что он тебе сказал?» — «Сказал... Обожди, возьму блокнот... Он здорово сказал, он умница, ты все запиши точно». — «Спасибо, старик, хватит, хватит, у меня всего-то сто строк». Кто-то из иностранцев застенчиво, бочком протискивался к нашему столу: «Извините, мешаю. Город Сыктывкар, это так надо писать, да, верно? А где находится? Наверное, в Сибири?» — «Айн момент, — Миша косо вырвал листок из блокнота. — Битте, плиз, сейчас нарисую карту. Вот Москва, видите, вот Урал — Уральские горы, понятно?»

Из Зеефельда, где состязались лыжники, прилетал буйный Анатолий Коршунов в полном блеске лыжного обмундирования — подбадривал, гремел, уже все передавший и еще переполненный впечатлениями, рассказывал, помогал, мешал: «Он на финише упал, понимаешь, просто рухнул, я его на себе тащил!».

К вечеру опять все стихало, начинался хоккей, фигурное катание.

Потом наступала ночь.

Помню одну из ночей, я шел из Дворца спорта, где только что победили Роднина и Зайцев, я прорвался к ним за кулисы, они были мокрые, добрые, растерянные, словоохотливые. Их тренер Татьяна Тарасова мне сказала: «Напиши об этом здорово, напиши изо всех сил, знаешь?». Еще бы не знать!..

Над готическими шпилями стояла луна золотой олимпийской медалью. Я шел, перебирая в памяти слова, ища самые свежие и точные. Инсбрук засыпал рано, улицы были пустынны, трамвай не ходил, и в пресс-доме сейчас не добыть машину: услужливые армейские унтера давно заперли свой гараж. Не слишком хорошо зная дорогу к отелю, я решил шагать по рельсам — они-то выведут. Навстречу, тоже по рельсам, шествовала компания — горланила что-то, несла плакат: видно, подвыпившие туристы-болельщики. Я осторожно посторонился, они поймали меня за полу, принялись что-то объяснять. Я с трудом понял, что они-де, бедные иностранцы, заблудились и не знают, где отель такой-то. На не менее ломаном немецком я объяснил, что тоже бедный иностранец, тоже ищу свой отель. Компания загоготала, салютуя мне пивными бутылками.

Вот он наконец, уютный отельчик, портье кланяется в полудреме.

В номере сидит на кровати Киселев, углубившись в свою тетрадь, — вносит поправки в конькобежное статистическое хозяйство. «Ну, что, — певучим среднерусским говорком, — можно вас поздравить? Это хорошо, а вот надо бы нам публицистику написать, мне такая пришла тема — о воле к победе, как вам кажется?» — «Давайте о воле. Вы набросайте свою часть, а я сейчас сосредоточусь».

Выхожу в коридор.

«Воля- — это то, что, как говорил знаменитый штангист Аркадий Воробьев, ведя к совершенству в избранном виде спорта, совершенствует личность».

Публицистика публицистикой, но и репортаж писать надо.

Ничего, у меня еще вся ночь впереди.

Опять брожу по коридору.

Журнал «Аврора» №№ 4, 5, 6 за 1982 год