Мы, пишущие

8

Память о спартакиадах неразрывно связана для меня с обликом моего покойного друга Михаила Марина, чья фамилия много лет украшала газетные и журнальные полосы, — вот был репортер, что называется, божьей милостью.

Человек был лучезарный. Брызжущий энергией, радостью жизни, раскаленный ею.

Трудно уж упомнить, при каких обстоятельствах он, горьковский журналист, в недавнем прошлом преподаватель политэкономии, был приглашен в нашу бригаду на чемпионат мира по конькам в Москве, в 1962 году. Должно быть, о его репортерских способностях мы были уже наслышаны.

Чемпионат освещался лихо. На Большой арене в Лужниках, где шли забеги, нам отвели две комнатки, в одной стучали машинистки, возглавляемые неизменной «Нурсимой», в другой начальство читало отпечатанное, и сразу в типографию, в набор. Все в номер, без опоздания, семь полос из тогдашних восьми, и все наутро получал читатель, а ведь забеги шли вечерами, допоздна.

Миша брал интервью. Мог прорваться к любому, любого разговорить — бегуна, не отдышавшегося после финиша, тренера, надсадившего глотку, выкрикивая секунды графика на тренерской «бирже» у льда, важного президента Международной федерации.

Как он это делал? Как прорезал цепь контролеров, не очень жалующих нашего брата? Брал ли обаянием, или тем целеустремленным, строгим, занятым видом, при котором нет никакой возможности, права морального нет удержать неудержимого, или просто растворялся в воздухе? Непостижимо.

И вот летит уже к машинке, вот диктует, мелким твердым шажком меряя комнату, выпятив железный животик, решительный, властный, больше, чем всегда, похожий на Наполеона клювастым профилем, прядкой на выпуклом лбу. Миг, и нет его, воспарил, чтобы камнем броситься на очередную цель.

Потом он тотчас отправился с нами на Всесоюзную зимнюю спартакиаду. Кроме иных дел, мы нагрузили его, двужильного, ежедневным комментарием хода командной борьбы. Он врывался среди ночи ко мне в номер и, обуреваемый энтузиазмом кричал: «Знаешь, что случилось? Нет, ты не знаешь? Туркмения обошла Киргизию!» К себе в комнату, где господствовал хаос, он притаскивал из главного штаба — думаю, нелегально — простыни таблиц командного зачета, заваливал ими пол, садился на пол, колдовал, вскакивал, бежал к столу и набрасывал свой комментарий крупным быстрым почерком.

Его газетный взлет начинался, он так этого ждал, что боялся поверить, и время от времени грустно говорил мне, что плохо пишет, не умеет писать, какой из него, к черту, журналист — не вернуться ли к родной политэкономии? А мы, бригада, возвратясь в Москву, подали руководству скрепленную всеми нашими подписями просьбу тотчас, не мешкая, зачислить Михаила Меллера (Марина) к нам в штат.

Миша спускался по лестнице. Шел печальный — в гостинице ждал его собранный чемодан, праздник кончился, а будни неизвестно что ему сулили. Навстречу, только что после заседания, поднимался один из членов редколлегии.

— Старик, я тебя поздравляю.

— Да с чем? — буркнул Миша. — Ну, хвалят нас все, так я же был последняя спица в колеснице.

— Как с чем? Тебя к нам на работу приняли. Только что приказ подписан.

— Какая зарплата? — деловито осведомился неделовой, бескорыстный Миша. И побежал брать в долг названную сумму, чтобы тотчас закатить банкет в шашлычной, которую мы звали «Полтинник» — ровно столько настукивало от нас до нее на счетчике такси.

За годы, прожитые Мариным в «Советском спорте», он щедро обогатил газету своими идеями — фейерверком идей, фантазией, инициативой.

Это он, когда Андриан Николаев вернулся из полета и приехал в родную Чувашию, провел в Чебоксарах кросс — с космонавтом в роли главного судьи. Прилетел в Москву — небритый, невыспавшийся, без паспорта, без чемодана — все оставил в гостинице, когда отправлялся в аэропорт без особой надежды, но с огромным желанием проникнуть на спецрейс, которым летел Николаев, и по ходу полета взять у него интервью на спортивную тему: в Чебоксарах Андриан Григорьевич был окружен толпой представителей прессы, Миша не смог там побеседовать с ним по душам. На аэродроме Миша тотчас подружился с бортмехаником, расположил его к себе, и тот тайком провел его в самолет.

Интервью пошло в номер.

Это он, Михаил Марин, когда проводился международный эксперимент космической радиосвязи — сигнал посылался через Луну, диалог шел между советскими и английскими астрономами, — предложил договориться с учеными, чтобы один из вопросов касался спорта. И договорился ведь! Он все мог! Правда, его инициатива не нашла поддержки у нашего тогдашнего начальства — Миша был безутешен...

Когда он приезжал из Горького, где был нашим собственным корреспондентом, в редакции наступал праздник. Миша приехал — это значило, что затеется какая-нибудь увлекательная газетная кампания, в которую будет вовлечено полколлектива. Это значило, что конца не будет шуткам, увлекательным историям, и, если где-то из-за двери слышен шум, спор, хохот, — значит там Миша.

Обаятелен был поразительно. Умел просто влюблять в себя самых разных людей. В его закадычных друзьях ходили все горьковские ведущие спортсмены, и дом у него был открытый, гостеприимный, хлебосольный. Дружил с учеными, писателями, актерами. Помню, водил меня в горьковский цирк, где развеселые клоуны потешными голосишками орали с арены: «Смотрите, кто к нам прибыл! К нам Миша прибыл — маэстро, туш!».

Размышляя о Михаиле Марине, я понимаю теперь, что его жизнь била таким ослепительным фонтаном по одной, главным образом, причине. В его натуре журналистское, профессиональное начало чудесным образом слилось с неизменным интересом к людям, любовью к ним, способностью восхищаться ими. Он потому и мог говорить на одном языке с физиком, военачальником, писателем, артистом, спортсменом, что всегда словно растворялся в их интересах, предельно искренне стремился проникнуть в глубь их душ и так же щедро раскрывал им свою. Он всегда был самим собой и всем казался интересен, поскольку являл живую, горячую точку скрещения интересов, людского стремления к познанию главного в жизни других профессий, других областей. Умел физикам рассказать о спорте так, что они понимали самую его суть и восхищались им. Кружил спортсменам головы повествованием о делах горьковской школы радиофизиков, и фехтовальщики, конькобежцы, лыжники, общаясь с ним, открывали для себя новое и были ему благодарны.

Не скрою, Мишиной общительности я завидовал. Я по природе нелюдим, это мне всегда мешало — в жизни, в работе, во всем. Общаться — для меня значило бороться с застенчивостью, тянуть из себя слова и улыбки.

Много раз писал о велогонке Мира — все, кажется, о ней, сделавшей, в сущности, из меня спортивного журналиста, сказал, кроме главного. Это главное просто: если хочешь, чтобы спортсмены открывались тебе, будь сам с ними открыт. Будь человеком среди людей, а не живым карандашом, назойливо целящим в чужую жизнь и мысли. Будь не расспросчик — собеседник.

В гонке я понял необходимость — да и простую приятность — ходить к ним, к ребятам, в гости каждый вечер (пропади пропадом приемы а-ля фуршет). Сидишь, бывало, а вокруг разворачивается незатейливый быток мужчин без женщин: кто затеял постирушку в умывальнике, трет и выжимает носки, кто зашивает трусы — разорвал, падая с седла, кто отчищает от засохшей грязи шипы туфель, кто крутит рычажок транзистора.

И течет негромкий разговор — когда о доме, до которого так далеко («ремонт затеял, да не успел, как там жинка одна управляется?»), когда об учебе («„хвост” висит по биологии»), когда о том, что, вот, вилка погнута, а механик не заметил, о чем он только думает, этот механик?.. И ты, вмешиваясь в этот разговор, не пытай их о гоночных мыслях и чувствах — расскажи о себе, может быть, что-то смешное, например, что задремал сегодня на этапе в машине, проснулся, а Коля один впереди едет, а ты, как он ушел, не заметил... И кто-то проговорит: «Расскажи, Коля, как это ты укатил, я ведь тоже не заметил». Коля станет рассказывать, увлечется, может быть, присочинит, его поправят: «Это ты брось, человеку все точно надо знать». Меня трогало их серьезное, уважительное отношение к моему делу, их стремление не выделить, не возвысить себя, но просто растолковать, почему вышло так, а не иначе. Когда однажды в день отдыха я встретил в городе капитана команды, и он сказал: «Получили сегодня газету, все точно написано „от" и „до”», это было для меня наивысшей похвалой.

Суть, очевидно, в том, что я смог стать для них своим, и потому они признали собственную роль в моей работе, ответственность свою за нее, за то, что я с их слов узнаю, люди у них дома — с моих...

Чтобы было так, — а это высшее наше счастье, когда так, — надо быть болельщиком, со всем его бескорыстием и всей самоотдачей. Таким был Миша Марин.

Помню историю одного его репортажа — о победе его земляка и друга Германа Свешникова на чемпионате мира по фехтованию в Москве.

Так вот, ведет Герман последний бой — с известным французом Маньяном. Счет все время равный. Крепко сбитый, присадистый, Свешников, ухая, рушит на Маньяна лаву атак, тот, тонконогий, как комар, приплясывает и жалит.

Мы стоим у дорожки. Миша бел. Сжал кулаки, притиснул их друг к другу.

Четыре — четыре...

Вдруг с каким-то звериным воплем Свешников подпрыгивает и через голову, крючковатым жестом, вонзает клинок Маньяну в плечо. Это «горбушка», фирменный прием Германа. Пять — четыре. Все. Победа.

Миша тяжело привалился ко мне. Кажется, он без сознания.

Герман соскакивает с дорожки, подходит, отстегивая шнур. Смеется: «Миша, Мишенька, я ж тебе говорил, все будет путем, а ты, дурочка, боялась». Миша виснет на нем, Герман его целует трижды, крест-накрест. Миша плачет.

Я веду его вверх по лестнице, нахожу пустую комнату.

— Пиши. Пока не отошел, сейчас пиши.

— Не могу.

— Ты все можешь. Пиши.

Михаил Исаакович Меллер (Марин) умер в 1978 году сорока восьми лет отроду. Вернулся с очередной спартакиады, где, как всегда, не щадил себя, не берег больного сердца. Позвонил коллеге-журналисту, пригласил его, чтобы поделиться увиденным, и замертво упал возле телефона, сжимая трубку, в которую он передал столько строк, обогативших нашу журналистику, расширивших пределы познания человека в спорте.

Его хоронил весь Горький. Он лежал в гробу, седой и бородатый, похожий уже не на Наполеона — на Хемингуэя, пожалуй.

Отпылал.