Мы, пишущие

7

Спартакиады — работа на них совершенно особая, и аромат ее особый, и след в жизни. Первая, на которую я попал, была именно первая — из зимних. Спартакиада РСФСР 1958 года. Наш тогдашний главный редактор Николай Иванович Любомиров пробовал меня в разных видах спорта и вот «бросил на лыжи».

Свердловск, столица русской зимы. Конец февраля — начало марта, город заснежен, но сахаристая корка уже покрыла сугробы, они блестят от солнца, повернувшего на весну, и, распахнув габардиновую шубу, шествует к подъезду гостиницы «Большой Урал» Юрий Ильич Ваньят. За ним Николай Семенович Киселев из «Комсомолки», с ним почтительно здороваются конькобежцы, он решительно все понимает в их деле, он недоволен сегодняшними результатами: «Лед ведь был хороший, нечего кивать на лед»... Замыкает шествие великих Мартын Иванович Мержанов, заведовавший тогда спортивным отделом «Огонька»: властно стучит его знаменитая палка.

Мержанов настолько колоритен средь нашего цеха, что не могу сейчас утерпеть, чтобы не рассказать о нем. Давний правдист, в пору Отечественной знаменитый военный корреспондент, он громогласно и строго, как все, что писал и говорил, писал в «Правде» о футболе еще в тридцатые годы, причем не заметочки, а проблемные подвалы, отстаивая атакующее первородство любимой народом игры, клеймя сторонников глухой защиты (у нас не знали итальянского слова «катеначчио», еще не родилась в Куйбышеве «волжская защепка», еще на свете не было прагматиков, изобретателей теорий игр на выезде, а он уже все это в зародыше громил). Он был мудр, но горяч, порой его захлестывал темперамент, и мне передавали шутку Бориса Андреевича Аркадьева: «Если бы Мержанов возглавил федерацию шахмат, он бы запретил играть черными».

Много позже, когда Мартын Иванович руководил еженедельником «Футбол» (еще не «Футбол-Хоккей»), мне довелось подготовить к печати для журнала «Спортивные игры», в котором я недолго сотрудничал, статью Андрея Петровича Старостина. То была пора после шведского чемпионата мира, который блистательно выиграли бразильцы, впервые применив систему «4+2+4». Мержанов тотчас сделался пылким ее адептом, углядев в ней прогрессивное начало, но отстаивать ее принялся так же, как все в жизни, — буквально сметая «инакомыслящих». Андрей же Петрович заметил в своей статье, что вряд ли стоит весь отечественный футбол единообразно рядить а бразильский мундир.

Как же разгневался Мержанов! Узнав, что к статье приложил руку я, он кричал на меня, тряся головой большого доброго слона: «Как вы допустили? Как смеет Старостин выступать против генеральной линии?»

Он еще только раз на меня кричал. Когда я напечатал очерк о престарелом уже, чрезвычайно известном в послевоенные годы грузинском футболисте Борисе Пайчадзе.

— Красочки, пейзажики, диаложки, словесная игра! Не то! Другое было надо! Надо было показать, чем своеобразен Пайчадзе как гений футбола! Мало вы написали, как он играл! Безобразие — так говорить о футболисте! Кто вам позволил не упомянуть о главном?

Он умел быть грозен. Ненавидел и громил разболтанность, богемность. Но был отходчив и добр. О футболе мог говорить часами — восхищался им, поэтизировал его, влюблялся в игроков. Был внимателен к начинающим газетчикам, давал советы ревностно, влезая со своей головищей в чужое депо, как в свое. А еще был удивительный рассказчик. Эпопею обнаружения и опознания трупа Гитлера я слышал от него не раз: какое богатое деталями — этими самыми «красочками, пейзажиками и диаложками» — получалось у него повествование! Помнится, заканчивал он тем, что останки бесноватого фюрера было приказано зарыть в чистом поле, и когда это сделали, когда холм сравнялся с землей, по нему прошла корова и — смачно произносил Мержанов: «л-ляпнула лепешку».

Символической лепешкой коровьего навоза заканчивалась в его рассказе жизнь Гитлера. Деталь была на уровне великолепного политического памфлета.

Но перенесемся снова в Свердловск, где я — младший в бригаде «Советского спорта». Ее возглавляет Лев Иванович Филатов, тоже поклонник и знаток футбола, он самоотверженно освещает соревнования по фигурному катанию: церемонность, утонченность, дворцовость этого театрализованного спортивного представления в нем, привыкшем к играм мужчин на свежем воздухе, вызывает иронию и самоиронию.

Голосистый, плотный, плотский, любитель застолья, ухажор, известный в прошлом конькобежец Алексей Пискарев пишет, разумеется, о коньках: прибегает с катка, аппетитно попахивающий морозцем и доброй чаркой, хохочет, блестя металлическими зубами, потирает крепкие ладони, предвкушая вкуснейшие детали репортажа. О хоккее пишет Алексей Леонтьев, известный спартаковский футбольный вратарь, и, лукаво морща круглое лицо под челкой, знакомой болельщицким массам и тогда еще не побелевшей, сообщает нам об играх анекдотические подробности, которые не войдут в его компетентные отчеты. Снимает Спартакиаду Николай Андреевич Волков, который кого только за долгую жизнь не снимал — братьев Знаменских, Озолина, Шаманову, Болотову: его архив — история нашего спорта. Тихий трудяга, он знай помалкивает, проявляет в ванной пленки и развешивает по номеру на веревочках сушиться: только этим и обозначает факт своего существования.

Ребята-фоторепортеры со стальными локтями, теснящие ими друг друга возле помостов и дорожек, обвешанные сумками с совершенной современной аппаратурой, в ярких куртках, клювастых фуражках, бойкие, не лезущие за словом в карман, должны, думаю, знать и помнить, что маршрут всей их стае прокладывал скромный летописец спорта, безотказный Волков со своей видавшей виды «лейкой».

...Я езжу троллейбусом на Уктусские горы.

Возле палаточного городка шворкают по гибким спинам лыж баночки с мазями. Тренеры толпятся возле столба с градусником, стремясь угадать, поднимается ртуть или нет — солнечные лучи прокалывают насквозь сосенный частокол, снег синь, желт, розов.

По лыжне грациозно порхает Алевтина Колчина — без натуги, идет, как поет. Размашисто двигая руками-поршнями, насупясь, идет Мария Гусакова. Ломит, прямо держа корпус, неклассическая, ни на кого не похожая Нина Терехина. Крестьянка из Подмосковья, она мастер спорта по лыжам и по велосипеду, но седло оставила — летом в колхозе работы много. Она не ездит на сборы, тренируется одна, как говорят, наперегонки с лосями по лесам бегает. «Не видно Ниночку, не видно, потом на соревнования явится — всех напугает». И накинет потрепанную шубейку, обвяжется крест- накрест домотканым платком, лыжи на плечо — пошла себе, в толпе неприметная.

Воспоминания мои смешиваются, одна зима заслоняет другую: когда что было, на какой Спартакиаде?

Когда выиграл Евгений Рудковский пятьдесят километров? Я тщательно записал, на каком отрезке, по хронометражу, сбавлял или прибавлял скорость, а потом, у себя в номере, бреясь, с удовольствием разглядывая в зеркальце лицо-яблочко, Женя эти цифры расшифровывал:

— Постой-ка... Там я остановился, перемазался... Там? Сейчас вспомню. Ага, мне подкричали, что шестым только иду, я подработал, ускорился... А тут я, брат, заскучал, в глазах темно, прислонился к елке, а на ней вот такая воронища сидит и на меня снег стряхивает. Всего обсыпала. Я на нее осерчал, а еще пуще на себя, что, мол, совсем капнул. Поднатужился — па-ашел.

Мы спустились в холл — Женя собрался в кино. В холле на диване сидел известный лыжник Губин.

— Чтой-то, — говорит, — Жень, у меня спину разломило, встать не могу, по лестнице подняться.

— А мне вот легко, — безмятежно улыбнулся Рудковский.

— Эх, Женя, — вздохнул Губин, — когда выиграешь, оно всегда легко.

А вот на первой, именно на первой Спартакиаде Филатов мне предложил: «Знаете, попробуйте написать сегодня не о первом, а о последнем — может интересно получиться». Самого последнего я не нашел — взял просто одного из последнего десятка. Он сидел в палатке, утопив в опилках натруженные ноги, молодой и белоголовый. Сибиряк, из села, с детства на лыжах — только на валенках: «А техника, понимаете, не та, какая на валенках техника? Долго потом переучивался, и сейчас еще корявый. Сам учился, братишек, сестренок учил, я старший в семье-то. Ну, а сейчас в городе, на заводе фрезеровщиком. Вот, бегаю. Не... чтоб высоко выбиваться, про это не думаю, даже не предполагаю, просто без лыж не могу, такое дело».

Мой приятель, Александр Привалов, один из первых советских биатлонистов и ведущих биатлонных тренеров страны, говаривал: «Не надо думать о победе — надо идти и думать о том, что идешь, стрелять и думать о том, что стреляешь, а победа, она во всем разберется сама».

С тем белоголовым победа разобралась. Его звали Иван Утробин, он стал одним из лучших лыжников страны. Сейчас живет под Москвой, тренирует, а на трассе, проложенной им неподалеку от дома, на «Ивановой лыжне», ежегодно состязаются молодые. Такие, каким был он сам в пятьдесят восьмом.

На одной из Спартакиад все дистанции выиграл свердловчанин Андрей Семенов, то был самый яркий его сезон, казалось, запас его сил неисчерпаем. И вот сидит он в комнатке на базе, голый по пояс, сухой — мышцы да жилы — и ест шоколад, откусывая, как от краюхи: мужчина — сейчас это видно — в годах, мужик, накосившийся или напахавшийся. Жена, припав на корточки, трет ему, массирует набухшие икры, рядом примостился сынишка — косенький, в очках, — посасывает шоколадный ломтик, с любовью и жалостью смотрит на отца. Андрей Семенов жует и подремывает. Тряхнул головой, глянул на меня:

— Кончился мой сезон.

Что он хотел сказать? Что зиму отбегал, а другая зима еще вдалеке, и теперь он отдохнет? А может, — да скорее всего, — что такой зимы больше не будет.

Я, действительно, не слышал с тех пор об Андрее Семенове.

...Сведет тебя так с человеком, потом разведет — навсегда. Или — кто-то незнакомый, немолодой вдруг скажет: «А помните, вы обо мне писали?»

Что остается?

Вот он в памяти, мужик, что жует шоколад, как краюху, и засыпает, жуя, от великого утомления. И благоговеешь перед его спортивным трудом.