История двойника

Признаться, я уже позабыл, когда видел свое отражение в зеркале, а потому совершенно растерялся из-за услышанного и с минуту не мог вымолвить ни слова, после чего произнес глупейшую фразу:

— Это наказуемо?

— Это возлагает на тебя очень серьезные обязанности, особенно в свете всего мною сказанного об Августе Мальро, — молниеносно ответил Сарантонелло с появившейся в голосе сталью. — Наш герцог неустанно печется о каждом проживающем в его землях смертном, даже если поначалу может создаться иное впечатление. Род Мальро одним своим существованием приносит благоденствие в эти края. Но, как известно, любая ниспосланная Небесами власть во все времена имеет массу тайных и весьма влиятельных врагов, только ищущих повод сначала очернить, а затем окончательно растоптать ее. Стоит ли говорить, что ненавистники герцога его нашли, как только прознали о неважном состоянии здоровья хозяина родового замка. В ход пошло старое проверенное средство — злонамеренное распространение слухов, домыслов и сплетен о полной недееспособности Мальро в связи с прогрессирующим безумием и пристрастием к одурманивающему соку растений, которое доставляют мореплаватели из дальних стран исключительно для лекарских снадобий. Причем в среду простолюдинов пускали грубо состряпанную ложь с самыми нелепыми подробностями о приступах падучей у герцога прямо во время жутких оргий, якобы творящихся в замке. Знатное же сословие охотнее верило искусно сложенным вымыслам про тайный сговор Мальро с властителями соседних королевств и княжеств, которые пользуясь его безволием из-за ухудшающегося здоровья будто бы смогли без особого труда выторговать для себя значительные куски спорных территорий на границе. Дьявольский расчет врагов был на то, что герцог-затворник не сможет развеять намерено распущенные слухи по причине своей нелюдимости и, что греха таить, их расчет во многом оправдался. В результате таких злонамеренных, а главное тщательно продуманных действий была брошена тень сомнения на способность Августа Мальро возглавлять земли, издавна принадлежавшие его потомкам. Кое-кто заговорил о вырождении древнего рода, стало расти глухое недовольство, грозящее вылиться в окончательное разрушение авторитета власти герцога, за которым обычно следует вооруженный мятеж.

Чем больше я слушал сокрушенные признания знатного господина, которому уже был обязан неслыханными для меня кровом и пищей, тем сильнее ощущал дрожь в коленях. Мне ли было не знать, что люди подобного положения просто так не исповедуются, особенно перед нищими с паперти. Самой же пугающей казалась вдруг затронутая им тема властвующей в здешних краях высочайшей особы, из-за посвящения в тайны которой я легко мог лишиться головы. Заметив мое растущее смятение, Сарантанелло положил свою тяжелую руку мне на плечо и, отбросив затянувшееся предисловие, в течение последующих пары минут расставил все точки над и, отчего я медленно осел на поскрипывающий стул с высокой резной спинкой.

— Ерепениться не советую! — твердо предупредил он, после чего добавил с отеческим участием. — Сам пойми, Риддек, я просто-напросто потеряю самоуважение, если теперь отпущу тебя на все четыре стороны. Поэтому делай все, что мною будет велено и избежишь мучительной смерти.

Так я стал подчиненным главы тайной стражи герцогского замка Олимпиодора Сарантонелло, ведь другого выбора у меня не оставалось. В глубине души я был даже рад подобному раскладу, наконец-то обретя после долгого периода бесцельного и полуголодного существования пусть неординарное, но зато щедро вознаграждаемое занятие. Заключалось оно в том, что мне время от времени следовало на краткий миг появляться под видом герцога в самых разных местах его обширных владений. Как правило, карета с родовым вензелем Монро в сопровождении конных стражников останавливалась невдалеке от скопления людей, после чего из нее появлялся я, облаченный в бархатный пурпуэн с накинутым таппертом или отороченный соболиным мехом хук, прижимал ладонь к груди, а потом поднимал ее над собой в приветственном жесте. Задача заключалась в том, чтобы меня успели хорошенько разглядеть, но только с приличного расстояния. Что-либо произносить в ответ на восторженные возгласы озадаченных зевак поначалу не предполагалось, поэтому после минутной прогулки возле кареты я вновь оказывался в ней и уносился прочь. Правда довольно скоро Сарантонелло приказал мне вызубрить несколько высокопарных фраз, ничего в целом не значащих, а потому универсальных и подходящих ко всем возможным случаям при общении с людьми, в результате чего мое лицедейство вышло на новый уровень. Иногда я на свой страх и риск импровизировал, гладя по голове подбежавшего ребенка или даря серебряное колечко со своего мизинца чудом обогнувшей охраняющих меня стражников крестьянке, чем вызывал раздражение своего хозяина. Но в целом Олимпиодор оставался доволен моей службой, и к концу ее третьего месяца откровенно заявил:

— Что ж, Риддек, похоже, мы с тобой общими усилиями смогли развеять клеветнические слухи о герцоге у основной массы простолюдинов. Как мне стало доподлинно известно, с недавних пор россказни о неадекватности его светлости и жутких оргиях в замке окончательно сошли на нет, а злостные сплетники как по команде прикусили языки, опасаясь изведать тяжесть кулаков собеседников или просто быть поднятыми на смех. Теперь нам следует обратить внимание на лиц благородного происхождения и с таким же усердием покорпеть над искоренением бытующих в их среде кривотолков.

По правде говоря, при слове «покорпеть» я чуть было не расхохотался, но вовремя взял себя в руки, изобразив на смиренном лице напряженное внимание. Последние три месяца существования оказались поистине самым легким и к тому же непривычно сытым периодом из всей моей жизни, в которой ранее мне частенько приходилось дни напролет гнуть спину ради краюхи хлеба и жидкой похлебки. В первые же дни поступления на службу я хорошенько выспался и принялся раз за разом самозабвенно наедаться от пуза, отдавая предпочтение кускам пожирнее, отчего с непривычки однажды чуть не отдал Богу душу. После удовлетворения первейших потребностей в сытной еде и продолжительном беспробудном сне, мне оставалось большую часть времени бодрствования околачиваться по дому или саду возле него, понемногу проникаясь доселе почти неизведанным чувством благородной скуки, доступной, как известно, лишь господам голубых кровей. Вскоре начавшаяся череда моих кратких появлений на публике под личиной герцога скорее забавляла меня и уж точно никак не обременяла. Я ведь, по сути, ничего особенного не делал, а лишь тщательно, как было велено, мылся каждое утро, после чего дожидался кареты с геральдикой рода Мальро. Когда она в сопровождении всадников прибывала к кованым высоким воротам, что случалось два-три раза за неделю, в доме тут же появлялись молчаливые люди Сарантонелло, раздевали меня донага, обильно окропляли розовой пахучей водой, после чего принимались без спешки облачать в дорогие одежды и тщательно расчесывать. Все происходившее затем — дорога в шикарной плавно покачивающейся карете, повторение про себя заученных ранее фраз, легкое волнение перед появлением на людях и даже само лицедейство в образе его светлости тяжелой кропотливой работой, отнимающей много сил, нельзя было назвать при всем желании. Тем более, что спектакль для легковерных ротозеев оказывался предельно куцый по времени и вскоре меня вновь возвращали в загородный уютный дом, где никогда не иссякали запасы съестного и царило райское умиротворение.

Сколько себя помню, я всегда завидовал черной завистью людям с дарованным свыше талантом, особенно в области изящных искусств. Какие-нибудь рожденные простолюдинами виртуозные лютнисты, сладкоголосые трубадуры, самобытные стихотворцы или искусные рисовальщики могли годами не держать в руке ничего тяжелее наполненного до краев кубка и при этом вкусно есть, сладко спать и вообще в ус не дуть. И все потому, что в отличие от большинства остальных были поцелованы Богом, да к тому же замечены падкими до всего прекрасного господами, которые их взяли в оборот и стали лелеять, словно диковинных зверушек. Они, конечно, так и останутся чернью до конца своих дней, но все же смогут пожить в позолоченной клетке с ее особыми привилегиями и успеют познать недоступные их безродным собратьям переживания. Что греха таить, после поступления на службу я все чаще стал ощущать себя таким вот баловнем судьбы, помещенным в эту самую клетку за один единственный дар Небес — поразительную по словам моего хозяина внешнюю схожесть с Августом Мальро.

— Ты вообще слушаешь, о чем я сейчас толкую, черт тебя побери! — взорвался Сарантонелло, заметив мою погруженность в собственные мысли. — Повторяю, есть сведения, что завтра поутру барон Иолант Фраунгофер отправится к своему кузену, чтобы по сложившейся традиции погостить недельку-другую в его особняке. Маршрут барона мне доподлинно известен, а посему устроить твою как бы случайную встречу с ним не составит особого труда.

Поняв, о чем идет речь, я здорово напрягся. Одно дело приветствовать заученными фразами находящийся на приличном от тебя расстоянии простой люд, а вот пересечься на дороге с целым бароном, человеком явно искушенным и высокообразованным, совсем иная история.

Видя мое замешательство, Сарантонелло снисходительно ухмыльнулся, после чего озвучил еще неизвестные мне нюансы:

— Выбор на Фраунгофера пал не случайно, так как он семидесятисемилетний подслеповатый старик и к тому же жуткий сплетник, что только нам на руку. Вдобавок ко всему общаться с бароном буду я, а тебе даже не придется выбираться из кареты. Лишь приветственно кивнешь головой, задашь два коротких вопроса и продолжишь черкать пером по бумаге, изображая погруженность в неотложные дела.

На заре следующего дня я раскачивался в карете напротив Сарантонелло, повторяя про себя два вопроса, которые по задумке должны были убедить Фраунгофера в ясности и отменной памяти герцогского ума. Окрестный пейзаж тронутых первыми лучами солнца ухоженных полей, ветряных мельниц и приземистых крестьянских хижин действовал умиротворяюще, отчего меня начало клонить в сон, так безжалостно прерванный на исходе ночи дробным топотом копыт под окнами моей уютной спальни.

— Соберись! — сердито рявкнул Олимпиодор приказным тоном, отчего я вздрогнул и только теперь осознал, что мы стоим на месте невдалеке от запряженной четверкой лошадей черной кареты, объятой клубами дорожной пыли. Вскоре из нее при помощи слуги кое-как выбрался сухопарый старичок в кожаном камзоле и бархатном берете с пестрым плюмажем, после чего медленно поковылял в нашу сторону, опираясь на резную трость с серебряным набалдашником. Сарантанелло строго зыркнул на меня, затем изобразил на лице гримасу благоговения и распахнул дверь:

— Безмерно счастлив засвидетельствовать свое почтение его светлости! — подобострастно проблеял надтреснутым голосом подошедший к нашей карете старичок, стянул берет и склонил плешивую голову.