Мост Невинных

— Хватит цапаться, доблестные рыцари. Кто поможет даме дотащиться до кареты?

— Уже уезжаете? — с натужной любезностью спросил Фонтанж.

— Мда. Думаю, здесь я уже сделала все, что могла. Ты, — повелительный, хоть и несколько плавающий взор ведьмы вперился в Солерна, — помоги мне спуститься.

— Но регент…

— Будет занят тяжкими раздумьями в ближайшее время. Глядишь, еще и повесится с горя. Чем не радость? Возьми свой сундук — нам по пути к Бернардену.

— Хотите забрать Илёр? — вообще Ги был бы этому рад: в обители определенно безопасней для женщины, чем в городе. Даже если эта женщина — ведьма.

— Посмотрим, — Лотрейн поднялась, пошатнулась и ухватилась за спинку кресла. Галантный Фонтанж даже не подумал подать ей руку, занятый своими мыслями. Солерн взял сундучок с жалованием и протянул свободную руку ведьме.

— Вы ведь не можете солгать во время пророчества? — спросил граф.

— Удачных попыток не помню. Во время и после как-то не до того. В основном заботишься, чтоб череп не лопнул от натуги.

Лотрейн поплелась к двери, так тяжело опираясь на руку Солерна, что он решил попросить у Турвеля сопровождение гвардии. Едва ли глава обители в Ре сейчас способна дать горожанам такой отпор, как в прошлый раз.

— Почему ты не спрашиваешь, что я увидела? — поинтересовалась ведьма, пока они медленно одолевали лестницу.

— Потому что я все равно не пойму, даже если вы мне ответите.

— Умный мальчик, — пробормотала Лотрейн. — Илёр неплохо тебя натаскала. Жаль, что ты все еще считаешь себя собственностью короны. Мы нуждаемся в хороших наемниках.

Ги молча сжал зубы. Даже если это был комплимент, то на редкость оскорбительный.

— Почему пророчества всегда такие запутанные? Разве не проще, ну… давать четкие указания?

— Потому что это не указания, — ведьма склонила голову набок, как большая ворона, и проворчала: — Разве девчонка не выболтала тебе все наши тайны?

— Нет. Я обычно не спрашиваю.

— А сейчас тебя разбирает любопытство или ты пытаешься вести светскую беседу?

Ги понятливо заткнулся. Дальше они шли молча, пока не добрались до кареты, которую уже окружал эскорт из гвардейцев Турвеля, и просить не пришлось.

— Садись, — сказала ведьма. — Отправь кого-нибудь за своей кобылой, и не будем задерживаться.

— Кого вы выбрали? — спросил дознаватель. Лотрейн подняла бровь:

— Ты думаешь, что пророчества обеспечивают меня надежными подсказками, как поставить на верную лошадку и гарантировано выиграть?

— Я этого не говорил, — уклончиво ответил Солерн, хотя в глубине души именно так и думал.

— Почему же ты спросил меня только сейчас?

— Обычно я не интересуюсь ни делами ведьм, ни делами мастеров.

— Поразительно, как настолько нелюбопытный человек ухитрился стать королевским дознавателем.

Конюх привел лошадь Солерна, и эскорт наконец двинулся в путь, обогнув Площадь Роз, где уже скопилась немалая толпа горожан. Над Площадью перекатывался глухой рокот, словно в грозовом небе над морем, и Ги был уверен, что затишье перед бурей будет очень коротким.

— Пророчества — это не перечень указаний, — вдруг сказала ведьма. — Это ковер из сотен тысяч многоцветных нитей, который проносится у тебя перед глазами и при этом — продолжает сплетаться, создавая одну картину за другой.

Солерн в удивлении взглянул на нее. Что это за странные откровения?

— Ты едва успеваешь охватить взглядом один кусок, а он уже переплетается заново, — продолжала Лотрейн. — И все они связаны мириадами нитей, и постоянно изменяются. Любое пророчество — лишь жалкий обрывок, который пророк успел разглядеть и с трудом пытается описать. Ты, со своим куцым умишком, едва ли способен представить, что в каждый миг пророчества я вижу тысячи вариантов, а не один, единственно верный.

— Так значит, регент все равно не сможет им воспользоваться? — поразмыслив, спросил Солерн. Лотрейн устало посмотрела на него, пробормотала:

— И какой смысл что-то рассказывать кретинам, — и отвернулась к окну.

Ги не стал извиняться. Может, если бы ведьма осчастливила его такими откровениями с месяц назад, он бы и поразился их глубине и внезапности. Но сейчас единственное, что занимало его разум — горожане, число которых на площади стремительно росло.

***

— Где вас черти носят с утра? — вскричал мастер, без приглашения вламываясь в кабинет начальника тюрьмы, где Солерн подсчитывал жалование для агентов. Надо было учесть и распределить между оставшимися долю тех, кто дезертировал, поэтому явление Николетти ничего, кроме раздражения, у Ги не вызвало.

— Я занят, — неприязненно сказал он. — Завтра день жалования, поэтому, будьте добры…

Мастер бросил на стол поверх тщательно распределенных по кучкам монет стопку листов. Солерн взял один и вгляделся в карандашный портрет симпатичного молодого человека.

— Кто это?

— Предположительно — дикий мастер, Этьен Рено, если, конечно, ваша осведомительница не приукрасила действительность.

— Откуда они у вас?

Николетти уставился на дознавателя, как на дебила, и медленно, почти по слогам, ответил:

— Я их нарисовал. Так понятно? Точно? Я не могу объяснить еще доходчивее.

— Неплохо, — неохотно признал Ги: с портретами поиск должен пойти быстрее. Хотя кому они собрались их показывать? Соседи все равно Этьена Рено не помнят, а размахивать портретиками в гуще бунтовщиков все равно что… Солерн сжал бумагу. Если дикий мастер узнает, что они выяснили его имя, да еще и портрет нарисовали, то…

— Кому вы их показывали?

— Никому, только вам.

— Никому об этом на рассказывайте, Солерн сунул всю пачку в ящик стола.

— Это почему же?

— Потому что если дикий мастер догадается, что мы о нем узнали, то натравит на нас толпы обезумевших горожан.

— Почему вы так уверены, что ему по силам управиться с целой толпой? Он пока применял свои способности только на отдельных людях.

— После того, что регент сделал с парламентом, горожанам не нужно никакое принуждение. Они и так готовы громить, нужно только пальцем ткнуть, что именно.

— Тем более! — воодушевился Николетти. — Необходимо поймать его как можно скорее, пока мы вообще можем выходить на улицу!

Солерн со вздохом отодвинул расчетные листки. Определенно мастер не оставит его в покое, пока не обсудит все, что хочет.

— Нам уже сейчас лучше не высовываться. Думаете, после повешения парламентариев горожане покричат да разойдутся? Черта с два! Кто-то дал им достаточно денег, чтобы накупить оружия, вы же сами видели вчера. Это уже почти маленькая армия.

— А вы все надеетесь отыскать этого благотворителя, — Николетти присел на край стола, взял расчетный листок и пробежал его скептическим взглядом. — Я писал моему другу Марко Антонелли, который практикует при дворе Людвига. И недавно получил прелюбопытный ответ.

— Какой же?

— Мой друг водит близкую дружбу с одним банкиром, и тот шепнул ему, что некий амальский аристократ вывел в даларское отделение некоего банка крупную сумму в золоте. Конечно, это все могут быть средства на личные расходы, но, по словам банкира, семья аристократа не располагает настолько крупными суммами.

— Может, аристократ тайком нажился на торговле, заложил имение, взял в долг, — дознаватель подал плечами. — А может, ему эти деньги кто-то дал. Вот только зачем королю Людвигу финансировать мятеж в Даларе, где уже стал регентом его брат?

— Затем, что нанимать убийцу — дешевле, но результат будет скудный: всего лишь смерть одного, пусть и очень надоевшего родственника, претендующего на корону. А вот если страну расколет народное восстание, то под шумок можно прихватить гораздо больше земель, чем те, что отдал ваш Филипп.

— Гораздо проще предложить свою поддержку претендентам на корону в обмен на земли.

— Ваша страна под властью двух Генрихов много лет была сущей занозой в заднице для своих соседей, — хмыкнул Николетти. — Неудивительно, что они изо всех сил стараются воспользоваться моментом и развалить все, до чего могут дотянуться.

— Все равно это как-то сомнительно. Короли Эстанты или Инисара — да, но для Людвига в этом нет никакого проку. Я не верю, что он настолько хочет избавить от брата. И даже если хочет, то есть способы намного проще.

— Почему вас это все еще волнует? — спросил Николетти, вновь завладев расчетными листками.

— Не хочу, чтоб по даларским землям шлялись армии соседей.

— Армии ваших королей Генрихов больше полувека где только не шлялись: и по Реноле, и по Амале, и в Эстанту заглянули. Отчего вам можно, а другим нельзя?

Солерн не нашелся с ответом, а мастер невозмутимо продолжил:

— Если вы намерены так вести вашу бухгалтерию, то провозитесь до кошачьей вечерни. Кто вас вообще учил считать?

— Вам какое дело? — буркнул дознаватель, хотя в течение долгих лет проклинал каждый последний день месяца, который убивал на расчет жалования.

— Идите лучше подумайте над ловушкой для юного Этьена Рено, а я займусь вашей бухгалтерией.

— Но это же деньги!

— И что? Вы думаете, я начну рассовывать их по своим карманам? — с угрожающей мягкостью осведомился мастер. Ги сдался и уступил место за столом. В конце концов, бухгалтерские хлопоты никогда не были его коньком, а если ничего в Даларе не делается нормально, то ему-то с какой стати пыжиться?

7 декабря

— В итоге мы все сидим здесь, и никто никого не ловит, — подытожила Илёр получасовое наблюдение за толпой на Площади Роз, которое она вместе с Ги вела с надвратной башни тюрьмы.

— Да, старик недоволен. Он старался, рисовал портреты и, видимо, полагал, что я тут же начну разбрасывать их пачками по улицам.

— Тогда как ты намерен исполнить данное мастеру обещание?

— Пока не знаю, — вздохнул Солерн. — К тому же мне кажется, что горожане уже успешно справляются со своей революцией и без дикого мастера.

Амальцы открывали огонь всякий раз, когда толпа пыталась приблизиться к телам парламентариев, чтобы снять их с виселицы. Солерн не видел в действиях регентских солдат никакого смысла — они только сильнее раздражали байольцев, не позволяя им похоронить своих героев.

— Может, щенок теперь заляжет на дно или вообще не сбежит из Байолы, — сказала Илёр.

— Пока что таких мирных наклонностей он не проявлял. Уверен, Этьен Рено считает, что в царящей смуте никто не сумеет его найти.

— Я не понимаю, зачем ему это нужно, — со вздохом призналась ведьма. — Он готов убивать даже своих ради сохранения инкогнито, значит, особо теплых чувств к мятежникам не питает. Попыток обогатиться и сбежать с украденными деньгами он тоже не делает. Так какого черта он добивается? Ради чего можно пожертвовать всей семьей, которая по его же приказу больше никогда его не вспомнит?

— Может, не так уж он эту семью и любил, — проворчал Солерн. Он и сам к своей родне относится скорее как к сборищу пиявок, чем как к людям, на которых можно положиться в трудную минуту.

Весь город превратился в красно-бело-зеленое море лент, флагов и гирлянд. Гомон толпы долетал до Бернардена — суровый, гневный и грозный. Солерну все больше казалось, что из ошибок, совершенных регентом, убийство одиннадцати парламентариев было самой опасной.