Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— С благодарностью воспользуюсь вашим гостеприимством, господин полковник! — не стал разводить антимонии Павел.

— Вот и сладили, ротмистр! — откланялся Чернышёв и, отдав приказания слуге, отбыл на поруки веселья.

За день Павел изрядно утомился; обилие новых впечатлений послужило тому причиной. Покончив с остатками ужина, он завалился спать прямо на голом сене, порядочную охапку которого ему принёс заботливый денщик Чернышёва. Занимать единственную кровать в комнатке за перегородкой он посчитал неудобным. Вдруг полковник проиграется в пух и прах и нагрянет посреди ночи! Спать же на сене или набитом соломой тюфяке он давно привык. Годы воинской службы и месяцы, проведённые в тюрьме, научили его этому. Едва голова Павла коснулась душистого ложа, а тело приняло горизонтальное положение, сон сковал его члены и погрузил в неверное забытьё мозг.

Прошло часа два, как неясный глухой шорох раздался в темноте. «Крысы или мыши!» — спросонья подумал он и повернулся на другой бок. Шорох меж тем повторился, только звучал теперь явственнее и ближе.

— Чёртовы создания! — пробурчал в раздражении окончательно проснувшийся Павел и зажёг свечу.

Ни мышей, ни крыс нигде не было, однако странный звук, напоминавший шорох тяжёлого платья или сильно накрахмаленной материи, продолжал исходить откуда-то сверху, из-под самой кровли. Недоумевая, он отворил окно. Тёмная безлунная ночь окутывала лагерь. Редкие огни одиноких костров мерцали вдалеке. Выкрики часовых возле дворцового крыльца разрывали на миг мертвящую тишину, и ничто другое не нарушало тягучего безмолвия ночи. Он прислушался. Сторонние звуки, кажется, исчезли, и он затворил окно. Собираясь лечь, он подошёл к столу, где горела свеча, но взявшийся непонятно откуда ветер резким порывом погасил её, накрыв комнату гнетущим мраком. Неизвестный страх пригвоздил его к полу, он не смел сделать и шага. Скрипнула дверь. В кромешной темноте кто-то прошёл за перегородку и улёгся на кровать, одиноко приткнувшуюся у стены.

«Эй, кто там?» — попытался спросить он, но горло пересохло, язык одеревенел и отказывался повиноваться.

— Не бойся, я не причиню тебе зла, — могильный потусторонний глас отозвался во мгле.

«Кто-то определённо за перегородкой», — догадался Павел, и страх стал отпускать его.

— Видишь, ты уже не боишься! — ободрил его тот же голос, и ему почудилось, что он уже не замогильный, а вполне себе земной и живой, да в придачу ещё и женский.

— Кто ты? — хрипло проронил он.

— Зажги свечу — и увидишь!

— Кто вы?! — в невероятном изумлении отпрянул назад он, когда колеблющееся пламя осветило комнату.

За перегородкой на кроватных перинах возлежала роскошная женщина, одетая в пеньюар.

— Хозяйка усадьбы, — густым грудным голосом отвечала дама.

— Стало быть, ты… вы госпожа Салтычиха… простите великодушно, Салтыкова?! — в замешательстве проронил он, зажигая свечи в канделябре и поднося его ближе к кровати.

— Да, я и есть та самая Салтычиха, ежели тебе угодно, — горько и зло усмехнулась женщина.

— Нет-нет, мадам Салтыкова, мне угодно звать вас по имени и отечеству, — неловко оправдывался он.

— Дарья Николаевна, — приподнимаясь на подушках, назвалась она, при этом её восхитительная грудь едва не вывалилась из кружев пеньюара.

— Отставной ротмистр Овчаров Павел Михайлович, помещик Виленской губернии.

— Война, чай, идёт, а ты до сих пор отставной! Непорядок! — нахмурила лоб Салтыкова.

— Нашествие застигло меня в тюрьме, а допрежь я вышел в отставку, чтобы поправить дела имения и…

— В тюрьме?.. — задумчиво протянула она. — Я тоже долгонько была в тюрьме! В яме, под землёй, без огня и дневного света. Полных тридцать три годочка! Там и померла.

— А ныне вы?.. — не веря своим глазам, едва слышно вымолвил Павел. Салтыкова окончательно запутала его.

— А ныне вот — жива-живёхонька! — съязвила Дарья Николаевна и, прикрыв пухленькой ладошкой очаровательный ротик, протяжно зевнула. — Принёс бы ты, отставной, вина, что ли! Да и поесть не мешало б!

— Вина — это можно, а вот вечерять нечем. Остатний ужин я уж, простите Христа ради, самолично приговорил, — с виноватой улыбкой отвечал Павел.

— Вот незадача! Ну да ладно, отставной! Гольное вино тоже сгодится!

Овчаров вспомнил, как Чернышёв толковал ему о бутылке отборного бургундского, которое ему преподнесли в Ярославле — с его слов, чуть ли не сам его высочество принц Ольденбургский. Впрочем, узнав полковника ближе, он понял, что тот склонен к хвастовству и лёгкости суждений и не преминет плеснуть колера в картину, на которой запечатлён сам.

«Однако где ж бутылка запрятана? Не рыться же мне в вещах полковника?» — мысленно спрашивал себя Павел, рассеянно озираясь по сторонам. То, что за бургундское придётся объясняться с его владельцем, на тот момент не слишком волновало Овчарова.

— Что ищем, отставной? — без труда угадала его мысли Салтыкова.

— Да вот, бутылка бургундского где-то затерялась! Хотя ещё сегодня была…

— Была, да сплыла! — расхохоталась женщина. — Вон она, подо мной, под кроватью запрятана! Давай посвечу тебе, отставной!

Салтыкова проворно соскользнула с перин и, выхватив канделябр из рук Овчарова, водрузила его на пол возле того самого места, где, по её предположению, находилась бутылка. И действительно, он нашёл её там. Бокалы сыскались немедля, и вот они уже за столом друг против друга. С величайшей осторожностью и почтением (как-никак подарок принца!) Павел откупорил вино и разлил насыщенный багрянец.

— Забытый аромат! — сделала глоток Дарья Николаевна, печально вздохнула и мечтательно посмотрела на своего визави.

— Да, вино отменное! — отдал должное бургундскому и Овчаров.

При свете множества свечей — Павел зажёг все свечи, которые только нашёл, и воткнул их в зияющие жерла канделябра — красота Салтыковой стала воистину ослепительной.

— Отчего молчишь, отставной?! — игриво прищурилась дама, распуская украдкой пеньюар.

— Затрудняюсь постичь происшедшую с вами, любезная Дарья Николаевна, метаморфозу, — честно признался не на шутку обескураженный Павел.

— А ты не затрудняйся, а постигай, покамест я тебе дозволяю, — усмехнулась она и ещё более ослабила тесёмки.

— Но вы же должны быть духом бесплотным, бестелесным, а не женщиной из плоти и крови?! — горящими глазами смотрел на обнажившееся плечо Салтыковой мало что понимавший Павел.

— Ха-ха-ха, насмешил ты меня, отставной! Духом бесплотным, говоришь?! Что за вздор!

Изящным движением она вовсе освободилась от полупрозрачной ткани, и его взору предстало великолепное, дышавшее Рубенсом тело с зовущей налитой грудью.

— Ну, как теперь тебе дух мой бесплотный и бестелесный? Ощути-ка! — Она взяла его руку и провела по груди, животу, всему своему умопомрачительному естеству, надолго задержавшись у лона. — Очнись! Что ты, право, словно деревянный?! Может, и впрямь отставной?! — сжимая его руку в своей и заливисто хохотнув, подмигнула она Овчарову, в котором зажглось желание, желание необоримое…

Сильными руками сгрёб он её в объятия и бросил на перины.

— Не знаю, дух ты бесплотный или ещё какая сила нечистая, но любить тебя буду как женщину, — навалившись на враз притихшую Салтыкову, горячо шептал он ей в самое ухо, освобождаясь от лосин…

— Эй, сударь, просыпайтесь! Командующий ожидает нас! — Вернувшийся после игры Чернышёв энергично тряс за плечо Овчарова.

— Что такое?! — вскинулся Павел и полубезумными глазами воззрился на нависшего над ним полковника. — А-а-а, это вы…

— Что так разочарованно?! Кого хотели увидать, дружище, уж не женщину ли?!

— Женщину я уже видел, — глухо пробурчал Павел, поднимаясь с сена и отряхиваясь.

Рубаха и лосины были на нём, как будто он и не снимал их, перины на кровати Чернышёва, судя по всему, сохранили свою неприкосновенность, а вот бокалы с остатками бургундского и опорожнённая бутылка бесследно исчезли со стола, как и канделябр со свечами.

— Вы видели женщину? Здесь?! — настала пора удивиться Чернышёву.

— Похоже, это был сон, — в рассеянном безразличии проронил Павел. — Кстати, а где ваше бургундское, о котором вы давеча толковали?

— Бургундское? На своём месте. А что, желаете выпить?

— Право, нет, но я хотел бы взглянуть на него, ежели вы не против.

— Отчего ж, извольте! — пожал плечами озадаченный Чернышёв и сноровистым движением вытащил бутылку из-под кровати.

Вино было запечатано по всем правилам.

— Да, странно, весьма странно, — удивлённо бормотал Павел, крутя бутылку перед собой.

— Вы часом не больны? Может, позвать лекаря? — искренне встревожился Чернышёв.

— Вздор, я положительно здоров!

— Однако ж смотрите, ротмистр. Нам обоим предстоит аудиенция у светлейшего, причём особливо она надобна вам! — Озабоченность и сомнение не сходили с лица его.

— Напрасно переживаете, господин полковник. Мне снился сон, и такой из себя натуральный, что я, грешным делом, принял его за явь.

— Бывает, — покачал головой Чернышёв. — Хотя со мной подобного не припомню. Ладно, приводите себя в порядок, Прошка принесёт вам умываться, после перекусим и направимся к главнокомандующему. Коновницын предупредил меня, что фельдмаршал нас примет.

— Да, голубчик! Ишь как тебя, сердешного, судьба вертанула! — Кутузов ласково глядел на Павла своим единственным глазом, и в голове его зарождались весьма неожиданные мысли.

— Осмелюсь спросить вашу светлость касательно охранной грамоты, о коей господин флигель-адъютант докладывал. — Овчаров кивнул в сторону Чернышёва. — Когда прикажете прийти?

— Не торопись, голубчик, не торопись, будет тебе и грамотка, и письмецо…

Фельдмаршал надолго замолчал и уставился в стол, ритмично барабаня по нему пальцами. Казалось, он забыл о посетителях.

— Хм-хм, — осторожно кашлянул и выдвинулся на полшага вперёд Чернышёв в надежде вернуть внимание светлейшего.

— А-а-а, вы ещё здесь, господа! Извините старика, думы тяжкие да хвори одолевают. Вот что, голубчик, — обратился он к Чернышёву, — сходи-ка ты к Петру Петровичу и забери письма к командующим. Полагаю, они приготовлены. Ежели нет, поторопи его от моего имени. В приёмной зять мой Кудашев, он поможет, а мы покамест с ротмистром потолкуем.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — дежурно поклонился Чернышёв и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета.

Он был уязвлён и обижен. Светлейший пожелал говорить с Овчаровым тет-а-тет, без свидетелей. Что ж, это право командующего. «Но всё ж таки почему без меня — организатора и автора этого столь счастливо складывающегося предприятия? Отчего он пренебрёг мною, хотя вчера беседовал со всей сердечностью?» — недоумевал Чернышёв, направляясь к Коновницыну. На этом разочарования Александра Ивановича не закончились. Письма не были написаны, а зять фельдмаршала полковник Кудашев, недавно назначенный командиром воинского партизанского отряда, давно отбыл из Главной квартиры к своей партии. «Стало быть, светлейший отослал меня, загодя зная, что письма не готовы. Как же старику не терпелось посекретничать с ротмистром! Ну да ладно, тот мне обо всём и сам доложит», — как мог успокаивал себя Чернышёв, условившись с Коновницыным, что за письмами фельдмаршала заглянет завтра.