Самурай

Но ответом мне было молчание. В глубокой тьме Всевышний молчал. Временами слышался лишь смех. Захлебывающийся женский смех.

Бог — центр мироздания. Он творит свою историю, превосходящую хитросплетения истории человечества. Я знаю это прекрасно. Однако в Его истории не было моих планов, моих мечтаний — не было самой Японии. Неужели я только мешаю Ему?

Но даже Господь в своей жизни не раз испытал отчаяние, как сейчас я. На кресте он возопил: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?», так же как я сейчас, не сумев понять воли Бога. Но прежде чем испустить дух, он сумел превозмочь отчаяние. «Отче! В руки Твои предаю дух Мой», — обратился он к Богу с верой в Него. Я верю в это. И я хочу стать таким же.

— Господин Веласко, — обратился ко мне Хасэкура, прервав мои мысли. Голос его прерывался, как у грешника, который на исповеди открывает священнику страшную тайну. — Я давно хотел вас спросить… Если в Риме наши надежды не оправдаются, вы останетесь жить в Испании?

— Я… я вместе с вами вернусь в Японию. У меня теперь нет другой страны, кроме Японии. Япония для меня роднее страны, в которой я вырос. — Слова «для меня роднее» я подчеркнул особенно. — Я буду с вами до конца.

— Господин Веласко, вы, по-видимому, не придали значения моим словам? Что будет, если наши надежды в Риме рассеются в прах? — Хасэкура выложил то, что тяжелым грузом лежало на его сердце. — Тогда господин Танака… сделает себе харакири. — Желая прервать разговор, он умолк, снова уставившись в серое море.

— Он христианин, — сказал я дрожащим голосом. — А Господь запрещает лишать себя жизни, которую Он нам даровал.

— Мы приняли христианство не от чистого сердца. Мы стали христианами не по собственной воле, только ради выполнения долга, ради Его светлости.

Хасэкура был непривычно холоден. Я даже подумал, что он мстит мне.

— Зачем ему делать себе харакири? Это совершенно бессмысленно.

— Для господина Танаки это единственная возможность избежать позора. Как он покажется на глаза своим родным?

— О каком позоре вы говорите?! Я своими глазами видел, какие трудности всем вам пришлось одолеть, чтобы выполнить возложенную на вас миссию. И как свидетель могу подтвердить это господину Сираиси и Совету старейшин.

— Господин Веласко, — вздохнул Хасэкура, — вы просто плохо знаете японцев.

После ухода Хасэкуры я остался на палубе — с настроением еще мрачнее, чем темное море. Танака о чем-то беседовал со слугами. В его лице не было и намека на готовность совершить то, о чем только что говорил Хасэкура.

Через два дня после отплытия из Сен-Тропеза к вечеру вдали показалась Генуя. Это был залитый солнцем белый город, обрамленный горами. Посреди него высился древний серый замок. Указывая на город пальцем, я рассказывал посланникам и их слугам, что в нем родился Христофор Колумб, который бороздил моря в поисках золотой страны на Востоке, а на самом деле «золотая страна» — это Япония.

Вот она, Генуя, лишь часть которой ярко освещена послеполуденным солнцем. Облокотившись о поручни, я, как Колумб, подумал о «золотой стране». Для Колумба это была страна сокровищ таинственного Востока, которую он должен был покорить, а для меня страной сокровищ была островная страна, где я должен посеять семена веры. Колумб искал «золотую страну», но так и не смог найти, а меня «золотая страна» отвергла.

«О Япония, как же ты сурова. Ты способна лишь отнимать, но не даровать».

В течение пяти дней мы плыли на юг вдоль итальянского побережья и подошли наконец к Чивитавеккье, морскому порту недалеко от Рима. Вошли в него ночью. Моросил дождь. На блестящем от дождя причале, укутанном туманом, виднелись тени — нас терпеливо ожидало несколько человек с фонарями в руках и четыре экипажа. Их прислал кардинал Боргезе. Судя по тону приветствия, вежливому, но довольно холодному, я мог представить себе степень их замешательства. Нас разместили в принадлежащем кардиналу замке Санта-Севера, но там обращались с нами совсем не как с посланниками иностранного государства.

Было ясно, какого рода письма, какого рода указания относительно нас поступили из Мадрида. Ночами я почти не спал, обдумывая происходящее.

«Японские посланники держались скромно и почтительно. Они низкорослые, лица загорелые. У Танаки, Хасэкуры и Ниси короткие приплюснутые носы; волосы собраны в пучки белой лентой. По их объяснениям, это знак достоинства японского рыцаря. Выходя из замка, они облачались в бордовые японские платья, а в обычные дни носили монашеские рясы с маленькими воротничками и испанские шляпы. Опоясывающие их мечи — большой и маленький — очень остры и чуть изогнуты. Во время еды они ловко пользовались двумя палочками и больше всего любили капустный суп с луком». (Из записок вдовы Косто из Генуи.)

То же недоверие, с которым на нас смотрели в Мадриде. Повторение тех же вопросов и тех же ответов. Последние несколько дней здесь, в Чивитавеккье, со мной беседовали секретарь кардинала Боргезе отец Коссудакудо и монсеньор дон Пабло алла Леоне. Наши мнения не совпадали ни в чем. Они заявляли, что распространение веры в Японии в настоящее время обречено на неудачу, посылка миссионеров туда невозможна; я же настаивал на том, что надежда еще не угасла, что успех дела зависит от предоставления японцам торговых выгод, что мы должны продемонстрировать отсутствие у нас недобрых намерений. Тогда они заявили, что Ватикан не вмешивается в политику королей и что даже Его святейшество Папа не может попрать решения испанского монарха. На это я резко возразил, что речь идет о распространении веры и Папа не может отвернуться от японских христиан, оставшихся сейчас без пастыря.

Не знавшие языка посланники, конечно, не участвовали в наших дискуссиях и в холодном замке Санта-Севера выслушивали от меня отчет о происходящем. Мои самые оптимистические слова и предположения были бессильны вызвать улыбки на мрачных лицах Танаки, Хасэкуры и Ниси. Ничего удивительного: слишком много раз их постигало разочарование. Ниси заболел. Даже он, всегда такой оживленный, не в пример остальным, любознательный, не мог побороть усталость души и тела. Я тоже был измотан до последней степени. Глядя на совсем детское лицо спящего Ниси, я подумал: будь что будет.

Нужно было ждать еще дня два-три, пока кардинал Боргезе примет решение. На пятый день я был приглашен к кардиналу на его виллу Полидоро. Мысль о том, что я предстану перед знаменитым кардиналом, самым влиятельным человеком в Ватикане, да еще и племянником Папы Павла V, буквально парализовала меня; но в то же время я надеялся: а вдруг этот человек поймет, как я люблю Японию, поймет важность распространения веры в этой стране, — надежда была, правда, очень слабой, но она придавала мне силы.

Кардинал, в мантии и красной шапочке, ждал меня в кабинете, откуда открывался вид на тщательно ухоженный сад и пруд, где плавали утки. Я умышленно явился в выцветшей за долгое путешествие монашеской сутане. Чего мне было стыдиться? Так же как грязная, изодранная военная одежда указывает, что солдат побывал в кровопролитном бою, моя простая, потрепанная сутана, считал я, продемонстрирует трудности распространения веры в Японии, чего не пришлось испытать высшему духовенству Рима. Поэтому, встав перед ним на колени и почтительно поцеловав перстень на его руке, я вызывающе вскинул голову.

— Встань, сын мой.

Кардинал Боргезе сделал вид, что не заметил моего вызова. Он внимательно следил за мной, пока я поднимался, и заговорил спокойно и тихо, будто сам с собой:

— Ватикан всегда стремится к справедливости. Мы полагаем, что нам известно, сколь трудное сражение за распространение веры в Японии вел ты и твой орден, во всяком случае мы не принимаем безоговорочно наветов и нападок, которым ты подвергался лично.

Взмахнув рукавом мантии, он, чтобы продемонстрировать свое расположение, положил мне на плечо большую теплую руку. И, как мне показалось, ждал моего ответа.

— Мы горячо молились о том, чтобы ваши усилия в Японии принесли плоды. Именно мы в первую очередь молились о том, чтобы свет веры воссиял над Японией. — Кардинал умолк и внимательно посмотрел на меня карими глазами. — Но сейчас я хочу сказать тебе: будь терпелив. Я призываю тебя к терпению.

В какое-то мгновение я был готов поддаться его обаянию. В этих карих глазах, в голосе были отцовская грусть и любовь — кардинал прекрасно знал, какое впечатление на собеседника производит его игра. Но я сразу же догадался, что кардинал Боргезе не столько священнослужитель, сколько хитрый политик.

— Я хочу, чтобы ты понял, — уговаривал кардинал, не отнимая руки от моего плеча, — Ватикан не будет поощрять отправку миссионеров в страну, где преследуют христиан. Ведь и полководец никогда не пошлет солдат на бессмысленную смерть, зная, что на поле брани их ждет бесспорное поражение…

— Нет. — Я справился с душевным смятением. — Ваше высокопреосвященство, я убежден, что Япония не то поле боя, где нельзя надеяться на победу. Распространение веры в Японии не идет так, как нам бы хотелось, только из-за ошибок иезуитов.

Кардинал улыбнулся.

— Ваше высокопреосвященство, миссионеры — не солдаты. Смерть солдат может быть бессмысленной, гибель миссионеров сеет в людях незримые семена. К вящей славе Господней..

— Ты прав. Апостол Петр, приняв мученическую кончину, тоже посеял в сердцах людей невидимые семена.

— И Господь не страшился смерти на Голгофе.

— Ты прав. — Кардинал несколько раз повторил: — Ты прав. — Но вдруг улыбка исчезла с его лица, и оно посуровело. — Однако… мы живем в другие времена. Сын мой, мы — могучая организация. Мы ответственны перед христианскими государствами и народами. И потому обязаны сохранить порядок и обеспечить безопасность верующим в христианских странах.

— Но ведь и в Японии есть верующие. Ради того чтобы не угас огонек веры, иные христиане бросают дома, бросают имущество и скрываются в рудниках, в лесах.

Я вспомнил лицо того человека, который когда-то в Огацу робко попросил исповедовать его. Жив он сейчас или умер? Но я обязан и ради этого человека сказать кардиналу то, что должен сказать.

— У этих верующих теперь нет даже церкви. Нет и миссионеров, которые бы воодушевляли их, вселяли в них силу. Если Ватикан — мать, оберегающая своих верующих, неужели же у них нет права припасть к ее груди? Не напоминают ли они вам того агнца, отбившегося от стада, о котором сказано в Священном Писании?

— Если ради отбившегося агнца подвергаешь опасности все стадо… — грустно проговорил кардинал, — пастух вынужден покинуть агнца.

— Это напоминает мне слова первосвященника Каиафы. Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Именно так говорил в то далекое время Каиафа.

Да, для первосвященника Каиафы самым важным было сохранение порядка и спокойствия. И ради этого он принес в жертву Господа нашего Иисуса.

Кардинал отвернулся от меня. В красной шапочке, широкой мантии, он долго молчал. Я почувствовал, что вызвал гнев этого влиятельнейшего человека в Ватикане. Но отступать мне было некуда. Слишком упорно требует мир порядка и спокойствия.