Второго Рима день последний

Внезапно, кто-то возле меня указал на северо-восток, на Блахерны. Старики и женщины, которые только что заламывали руки и громко рыдали по погибшим, вдруг умолкли и смотрели, не веря собственным глазам. Но сомнений быть не могло: в восходящем солнце на обеих неповреждённых башнях возле Керкопорты пламенели кроваво-красные с серебряным полумесяцем знамёна султана.

Это была картина, которую я не забуду никогда. В тот же миг её увидел весь город. Сначала недоверчивый ропот прокатился вдоль стены, но потом он сменился нарастающим криком ужаса: “Aleo he Polis!”.

С этим криком смешался хриплый вопль радости, вырвавшийся из тысяч глоток штурмующих турок. Некоторое время я не мог ничего понять. Ведь это было вопреки всякому здравому смыслу, что наиболее неприступная часть стены пала раньше, чем какая-либо другая. Даже наружная стена перед Керкопортой не была повреждена.

И всё же, на большой стене реяли турецкие полумесяцы. В ту же минуту новая волна атакующих смела последних генуэзцев в улочку между стенами. Идущие впереди турки, не останавливаясь, стали ловко, как коты, карабкаться на большую стену, цепляясь за каждый камень и расселину. Страх прибавил силы женщинам и подросткам. Они стали сбрасывать камни на головы атакующих. Железная пасть над воротами в последний раз изрыгнула огонь, и уже никто не опасался, что загорятся валявшиеся повсюду брёвна. Один из императорских техников изо всех сил давил на рычаги машины, метающей огонь. Но пылающий поток быстро иссяк. Его последние капли бессильно упали на гравий. Греческий огонь закончился.

Всё произошло быстрее, чем я сейчас об этом пишу. Я крикнул кесарю и его свите, что самое время идти в контратаку. Но меня никто не услышал. Тогда я спрыгнул со стены и поспешил к Джустиниани. А в моих ушах, не смолкая, звенел крик: “Aleo he Polis!”. Казалось, даже камни вторили ему. Или это стена дрожала от топота ног?

Генуэзцы уже помогли Джустиниани сесть на огромного коня и окружили его, обнажив мечи, грозной толпой. Когда-то их было четыреста закованных в железо солдат и триста арбалетчиков. Сейчас вокруг Джустиниани собралось едва ли сто человек. В сердце своём я не осуждаю Джустиниани, что он хотел их спасти.

– Желаю успеха!– крикнул я ему и помахал рукой. – Выздоравливай поскорее и отбери Лемнос у каталонцев. Ты заслужил его тысячекратно.

Но по его свинцово-серому лицу и полузакрытым глазам я понял, что солдаты увозят в порт умирающего человека. Он не смог даже повернуть голову, чтобы мне ответить. Солдаты поддерживали его с двух сторон, чтобы он не упал с коня. Как только они скрылись за ближайшим поворотом, началось всеобщее бегство. Повсюду люди спрыгивали со стены, бросали оружие и сломя голову, мчались по улицам. Кесарь уже не мог их остановить.

После отъезда Джустиниани его заместитель всё ещё держал ворота для вылазок открытыми и, угрожая мечом, не позволял императорской страже их закрыть. Одного за другим принимал он еле державшихся на ногах, спотыкающихся генуэзцев, собирал их в небольшие отряды по десять человек и отсылал бегом в порт. Таким образом, спаслось ещё человек сорок. Это был некрасивый носатый мужчина. Он ещё успел плюнуть мне под ноги и выругаться:

– Иди к чёрту, проклятый грек!

В ту же минуту под сводами ворот появились первые янычары с добытыми мечами в руках. Их тяжёлое дыхание эхом отражалось от стен. Вместе нам удалось закрыть ворота и запереть на засов прежде, чем янычар набежало достаточно много.

По лицу носатого я видел, что ему очень хочется раскроить мне голову мечом только за то, что я грек.

По лицу носатого я видел, что ему очень хочется раскроить мне голову мечом только за то, что я грек. Но он лишь отёр клинок о бедро и отошёл с последними своими людьми. Честь не позволяла им бежать, хотя уже вся улица была заполнена бегущими людьми.

Я стоял возле ворот для вылазок и ждал условного сигнала рога к контратаке. Я был один. Но, вдруг, рядом со мной встал тот, которого я уже встречал во время землетрясения в Венгрии, а потом под Варной возле останков кардинала Кесарини. Он был мрачным, солидным. Он был моим собственным отражением. Я тот час узнал в нём своё лицо, свой взгляд.

Я сказал:

– Мы встретились, как ты и предрекал, возле ворот святого Романа. Я не сбежал, как тот купец из Самарии.

Он холодно улыбнулся:

– Ты держишь слово, Иоханес Анхелос.

Я ответил:

– Тогда я даже не знал, где находятся эти ворота. Но судьба привела меня сюда.

Над нами по верху стены уже бежали янычары. Первые лучи утреннего солнца окрасили в красный цвет их белые фильцевые шапки. Багряными были и их сабли, которым они срубали последних защитников стены: солдат и техников, женщин, мальчишек и старцев без разбора. Недалеко от нас кричал и махал руками кесарь Константин, призывая убегающих к контратаке. Но из тех немногих, которые собрались вокруг него, большинство убегали, как только он поворачивался к ним спиной. Поэтому, его маленький отряд таял с каждой минутой. Когда кесарь это увидел, он закрыл лицо руками и воскликнул:

– Неужели, не найдётся ни одного христианина, который смилуется надо мной и отрубит мне голову?

Ангел смерти кивнул мне с усмешкой:

– Сам видишь, что он нуждается во мне больше, чем ты.

И мрачный пришелец, моё отражение, тихо отошёл к кесарю, чтобы с ним поговорить. Кесарь сошёл с коня, сорвал с шеи золотые цепи и бросил на землю шитый золотом плащ. Затем он водрузил на голову шлем, взял круглый щит и первым бросился на янычар, которые сваливались, скатывались и спрыгивали со стены. Его придворные и друзья с детства, давшие обет, пешими пошли за ним с выставленными вперёд мечами. Их пример воодушевил некоторых убегавших, которые остановились и последовали за ними.

Нас было, вероятно, около ста человек. Сначала шагом, а потом бегом мы рванулись в контратаку, когда янычары уже втащили свой штандарт на большую стену и хлынули в город. Потом всё превратилось в хаос, наполненный сверканием клинков. В этой мешанине я поскользнулся и упал уже не в силах поднять меч. Я получил удар в плечо, потом в голову и ослепительная багряная вспышка погасило моё сознание. Как бушующий шторм перекатились через меня турки, втаптывая моё тело в землю.

Солнце уже немного поднялось над землёй и приобрело цвет золота, когда я пришёл в себя. Первое время я не мог понять, где нахожусь. Мне удалось выбраться из-под лежавших на мне ещё тёплых трупов. Я сел и обнаружил, что серьёзно не ранен, хотя в моих ушах гудели бесчисленные колокола.

Когда я так сидел, полуослеплённый солнцем, то увидел двух одетых в зелёное чаушей, двигавшихся вдоль стены в поисках раненых. Время от времени они останавливались и одним ударом сабли отделяли какую-нибудь стонущую голову от тела. Я позвал их по-турецки и попросил и мне уделить удар милосердия. Но старший из них узнал меня и глубоко склонился передо мной, касаясь ладонью лба. Возможно, он видел меня в свите султана за те семь лет, что я провёл у Мурада и Мехмеда.

Он принёс воды и умыл мне лицо, помог снять шлем и кольчугу и дал турецкий плащ, снятый с наименее окровавленного трупа янычара, лежавшего поблизости. Не знаю, может, он подумал, что я принимал участие в штурме или находился в городе как разведчик султана. Во всяком случае, он сообщил мне своё имя и попросил его запомнить. Когда он заметил моё полуобморочное состояние, то сообщил мне пароль и янычар и чаушей, поднял копьё с привязанным куском материи и сказал с усмешкой:

– Награда Аллаха велика. Это копьё уже никто не потребует обратно. Возьми его и отметь им дом для себя.

Опираясь на копьё как на палку, я пошёл, качаясь на ногах, вдоль стены к Керкопорте. Когда я приблизился к воротам Харисиуса, то услышал шум, который свидетельствовал, что сражение ещё не закончилось, хотя полумесяцы султана развевались и над Блахернами. Я пришёл как раз вовремя, чтобы увидеть выход из боя братьев Гуччарди с их людьми. Башня, в которой они находились, продолжала ещё долго сопротивляться, после того как турки перелезли через стену и хлынули в город.

Братья Гуччарди садились на коней, и такой ужас вызывала их дикая отвага, что турки анатолийцы не желали с ними связываться, предпочитая отправиться вглубь города и заняться грабежом. А братья уже не смеялись. Старший из них позвал двух других и воскликнул:

– Мы ещё живы, но город погиб. Дрожи, солнце и плачь земля! Сражение проиграно. Попробуем спасти свои жизни, пока ещё есть возможность.

Они приказали свои оставшимся людям держаться за стремена, хвосты и сбруи лошадей и отъехали, оставляя за собой на улице обильно политые кровью следы. Даже янычары сходили им с дороги и отворачивались, делая вид, что их не замечают. Так они показывали своё уважение к мужеству братьев Гуччарди, хотя, конечно, при этом думали, что лучше искать добычу, чем бессмысленную смерть в минуту победы.

Хотя весь город уже был взят, братья Гуччарди достигли порта и укрылись на латинском корабле. Их имена: Паулус, Антониус и Тролиус, а старшему из них ещё не исполнилось и тридцати лет. Не было у них ненависти к грекам как у других латинян. Пусть имена их живут вечно!

Наконец, я достиг Керкопорты. Всё выглядело так, будто латиняне атаковали из Блахерн, потому что на земле лежало много янычар и двое молодых венециан. Тела их застыли в смертельной судороге, покрытые кровью и пылью. Площадь была пуста. Янычары уже сошли со стены, которую взяли, оставив на ней лишь хоругвь султана. Сама Керкопорта была закрыта и заперта на засов. А перед воротами…!

Перед воротами лежал труп Анны Нотарас. Коротко остриженные волосы слиплись от крови, глаза полуоткрыты. Тучи мух уже роились возле её губ и глаз. Её шлем лежал поодаль. Горло, пах, подмышки, все места, не защищённые доспехами, были исколоты глубокими ранами, так что вся кровь вытекла из её тела, застывшее в страшной, искривлённой позе.

– Где же ты, пришелец, моё отражение!– выкрикнул я. – Приди ко мне, мрачный ангел! Настал твой час.

Но он не появился. Я был один. Обхватив голову рукам, я закричал: «Мануэль, Мануэль, это ты виноват! Я отыщу тебя, даже если ты спрячешься в пекле. Почему ты ослушался меня?»

Я пытался поднять её тело, но сам был слишком измучен и обессилен. Тогда я сел рядом и смотрел на её неживое лицо, чтобы укрепить сердце перед мыслью, что она мертва. С того мгновения, как я увидел её, лежащую здесь, а из ближайших улиц и домов неслись предсмертные крики, я уже не верил в бога, не верил в воскрешение из мёртвых.

– Камень есть камень,– сказал я себе. – Тело это только тело, а труп всего лишь труп. Когда душа отлетела, человека уже нет. Кто не дышит, тот не существует. Астральное тело – химера, как и прочие выдумки.

Я встал, пнул ногой труп, так что мухи зажужжали, и отошёл. Труп это только труп и нет мне до него никакого дела.

Опираясь на копьё, я шёл с обнажённой головой вдоль главной улицы к центру города с надеждой, что кто-нибудь сжалится надо мной. Но никто не поднял на меня руку.