Второго Рима день последний

– Как правда то, что я здесь стою, так правда и то, что я побежал обратно к Керкопорте, думая каким-либо образом её снова закрыть. Но к счастью, смелость ко мне пришла слишком поздно. Я наткнулся на янычар султана, поспешно отбросил меч и поднял руки, прося Пресвятую Деву Марию в Блахернах, чтобы она меня спасла. И молитва моя помогла чудесным образом. Турки схватили меня с двух сторон как в тиски и на ломаном греческом потребовали вести их к монастырю Хора, хотя было их всего человек двенадцать. И побежали туда со всех ног. Во всяком случае, это были люди дела.

– Именно тогда турки прорвались через ворота святого Романа,– произнёс я. – Нет, измена под Керкопортой не имела никакого значения. И ворота были заперты, когда я их увидел сегодня утром.

– Да, как только венециане увидели знамёна прорвавшихся янычар, то совершила смелую вылазку,– сказал Мануэль. – Когда я оглянулся, они как раз выбегали из дверей в дворцовой стене, сверкая мечами в доспехах, а над их головами развевалось знамя со львом. Янычар, задержавшихся у Керкопорты, они убили и, прежде чем вернуться в Блахерны, заперли Керкопорту.

– А ты? – спросил я.

– Я показал янычарам дорогу к монастырю Хора и надеялся, что Чудесная Дева успокоит их дикие инстинкты,– объяснил Мануэль смущённо. – Но человеческая природа столь плоха, что их жажда грабежа победила всё. Храм был убран розами и до краёв наполнен молящимися женщинами со свечами в руках. Но янычары надругались над святыней и стали прорубать себе дорогу в толпе безоружных женщин к иконостасу. Там они выломали дверь и в одно мгновение порубили чудесную икону на четыре куска. Тогда ужас охватил меня. Я не захотел больше оставаться в таком безбожном обществе и убежал вместе с женщинами.

Потом я пристал к венецианцам, когда они покидали Блахерны,– продолжал свой рассказ Мануэль. – К счастью, некоторые из них меня знали. Иначе, они бы убили меня только за то, что я грек. Когда они прокладывали себе дорогу через город, то рубили и турок и греков без разбора, а также ограбили немало домов, ведь времени у них было предостаточно. Ими овладело бешенство, потому что столько их товарищей зря погибло на стенах, а их байлон попал к туркам в плен. Я добрался с ними до порта, а потом спрятался здесь в погребе и вверил свою жизнь богу. Я намеревался вылезти только завтра утром, когда турки немного успокоятся. Сегодня же они готовы убить каждого встречного только ради удовольствия убивать, кроме женщин, от которых получают удовольствие другим путём.

– Здесь ты в безопасности, пока то копьё торчит у ворот,– сказал я. – Это мой знак и никто сюда не ворвётся. Дом маленький и женщин в нём нет. Но если кто-нибудь придёт, скажи лишь, что дом занят, произнеси моё имя по-турецки и скажи, что ты мой невольник. Тогда с тобой ничего не случится. И да поможет тебе бог.

Перепуганный Мануэль цеплялся за меня и кричал:

– Куда ты идёшь, господин? Не покидай меня.

– Иду навестить победителя,– ответил я. – Прозвище «Победитель» теперь принадлежит ему по праву. Среди всех султанов с этого дня он один может быть назван «Мехмед – Победитель». Ибо он останется величайшим из них, и будет властвовать как на Востоке, так и на Западе.

Я пошёл к берегу, где команды турецких кораблей были вовсю заняты грабежом, и собственными глазами увидел, что султан действительно приказал взять дворец Нотараса под охрану. Я разговаривал с охранниками, и они мне сказали, что и мегадукс с двумя сыновьями и его больная жена находятся в безопасности за стенами этого дома.

В полдень я отправился в базилику и оттуда наблюдал как последние христианские корабли, загруженные до отказа, выходили из порта. Ни один турецкий корабль их не атаковал. Паруса наполнились северным ветром, а на мачтах развевались флаги многих христианских стран. Неповреждённые, они посылали последнее «прощай» погибающему Константинополю.

– Вы – посланники смерти христианскому миру! – крикнул я. – Дрожите, западные страны! После нас придёт ваша очередь. Ночь над Европой возвестят вам эти корабли.

В это время отовсюду стали собираться турецкие солдаты, а по главной улице приближался великолепный кортеж. Чауши в зелёных одеждах плотным кольцом окружали султана. Личная охрана ехала с натянутыми луками, а впереди бежали скороходы. Они размахивали сосудами, из которых разносился запах благовоний. Лошади топтали трупы греков, ещё лежавшие на улице, а мальчики из гарема с кудрявыми волосами сыпали лепестки роз под ноги скакуну султана.

Перед выломанными бронзовыми воротами султан Мехмед сошёл со снежно белого жеребца. Молодое гневное лицо султана подрагивало от усталости, но в мерцающих жёлтых глазах блистала холодная радость победителя, радость, которой ещё не было ни у кого никогда. Я смотрел на его худое лицо с тонким орлиным носом и острой бородкой и ощущал то же самое, замешанное на ужасе восхищение, как в те годы, когда жил рядом с ним.

Сойдя с коня, он взял железный чекан в левую руку, склонился в глубоком поклоне, поднял горсть земли и посыпал ею голову. Наверно, янычары подумали, что так он смиряется перед единственным богом и с уважением молчали. Но мне кажется, этим жестом он показал, что сам вышел из праха и уважает смерть.

Мехмед со свитой вошёл в храм, и я одним из первых последовал за ним. На плитах пола лежало несколько окровавленных трупов. Толпа янычар грабила храм, уничтожая иконы. Срывали рамы из серебра и золота. Всё ценное собирали в скатерти, содранные с алтаря и в вышитые жемчугами ризы. Посреди храма стоял янычар и рубил топором мраморные плиты в поисках сокровищ.

Султан Мехмед быстро подошёл к нему и безжалостно свалил на землю ударом чекана, а потом заорал с потемневшим лицом:

– Не трогайте мою собственность! Я обещал вам добычу, но дома мои.

Упавшего янычара поспешно выволокли за ноги товарищи, пока султан не успел его добить.

Могло показаться, безмерный гнев султана от зависти, что его простые подданные добывают такие огромные богатства. Но Мехмед не такой: не сокровищ он жаждет. Только власти.

Он стоял и смотрел, будто не верил собственным глазам, настолько огромным и великолепным был храм. Молодые военачальники из свиты уже не могли больше сдерживаться. Один из них намочил ладонь в луже крови на плитах пола, подпрыгнул изо всех сил вверх и ударил ладонью о стену так высоко, как только смог достать.

– Там мой знак! – крикнул он.

Действительно, три человека должны были встать друг другу на плечи, чтобы до него дотянуться.

Султан Мехмед взял у ближайшего телохранителя позолоченный лук, натянул его и выпустил дрожащую стрелу в высокий купол.

– А там мой,– воскликнул он, поглядел вокруг и приказал янычарам выломать иконостас, чтобы он не загораживал алтарь. Когда стена упала, он приказал: – Кричите разом: «Эмир турок Мехмед, сын Мурада, пришёл, чтобы посвятить величайший собор христианства единственному богу!».

Солдаты, забывшие на время о грабеже и набившиеся в храм вслед за султаном, подняли громкий крик, эхо которого ещё долго звучало под великолепными сводами. И случилось чудо. Из-за алтаря стали один за другим появляться греческие епископы, священники и монахи в праздничных одеждах со всеми церковными регалиями. Они подошли к султану, пали перед ним на колени и покорились ему. Всего их было двадцать. Был среди них и Геннадиус. Во время штурма города они укрывались в одной из многочисленных тайных комнат храма.

Казалось, всё это происходит по какому-то тайному соглашению. Может, именно этим объясняется гнев султана, когда он увидел, как один из янычар разрушает плиты пола? Мехмед обратился к янычарам:

– Это мои пленники, потому что они покорились мне. Никто не имеет права их тронуть, но я заплачу вам по сто аспров компенсации за каждого из этих высокопоставленных христианских священников. Проводите их в какой-либо монастырь, который они сами выберут и передайте под охрану чаушей.

Епископы и священники как один, крикнули: «Выбираем Пантократора!».

В это время дервиши и учёные, сопровождавшие султана, закричали, что пришло время полуденной молитвы. Султан приказал подать воду и поспешно умылся, пока янычары выпроваживали христианских священников. Потом султан босиком взошёл на алтарь, потоптал крест, повернулся лицом к востоку и запел молитву. Его свита и солдаты пали ниц, прижали лбы к полу и мусульманской молитвой посвятили великолепный христианский храм Аллаху.

После молитвы султан приказал дервишам проследить, чтобы храм был очищен розовой водой от всякой христианской нечисти.

Когда он шёл через храм к выходу, я молча вышел перед ним. Он меня узнал. Его лицо стало серым как глина, он оглянулся и прошептал:

– Ты уже явился, чтобы забрать меня, ангел?

Когда он пришёл в себя, то поднял руку и приказал свите:

– Не трогайте его!– Потом приблизился ко мне, коснулся моего лица, облегчённо рассмеялся и воскликнул: – Значит, ты ещё жив, неподкупный? Теперь ты веришь, что однажды я превращу в конюшни храмы твоего Папы?

Я ответил:

– Ты видел дальше, чем я. Не суждено мне было умереть на стенах моего города. Поэтому, прикажи казнить меня сейчас, чтобы победа твоя была полной.

Он улыбнулся, бросил на меня жёлтый мерцающий взгляд и сказал:

– Потерпи, ангел. Всему своё время.

Не обращая больше на меня внимания, он вышел из собора. Я присоединился к свите, чтобы быть от него недалеко, потому что моё желание умереть было сильнее всех желаний, которые я когда-либо испытывал. В свите султана многие знали меня, но никто не захотел со мной разговаривать.

В это время к собору подвели мегадукса Лукаша Нотараса с группой знатных греческих пленников. Они стали на колени перед султаном Мехмедом. Он обратился к ним сурово, спрашивая, почему они так упорно защищались и тем самым обрекли город на ненужное уничтожение, а войско султана на большие потери.

Нотарас молча смотрел на великого визиря Халила. Длиннобородый, подавленный Халил стоял по правую руку от султана. Мехмед взял его с собой не случайно, а чтобы показать ему свою победу во всей полноте.

– Говори откровенно! – сказал султан.

– Разве могли мы поступать иначе, когда в твоём собственном окружении среди твоих приближённых есть люди, которые призывали нас защищаться,– ответил Нотарас, и в его кислом взгляде на Халила сквозило обвинение.

Мехмед повернулся к Халилу, крепко схватил его за бороду и рванул так, что чуть не оторвал трясущуюся старческую голову.

– Узнаю тебя, приятель греков! – выкрикнул он звенящим голосом, чтобы слышали янычары. – Но ты верно служил моему отцу, а твой отец и дед стояли по правую руку от султана как великие визири, поэтому я помилую тебя и не велю казнить, хотя ты этого заслуживаешь. Но больше никогда не показывайся мне на глаза. Исчезни в глухих уголках моего султаната, стань прахом, каким был твой дед, когда впервые пал ниц перед султаном.

Столь неожиданный приговор был смелым поступком, но минуту эту Мехмед ждал со времён своей юности столь же страстно, как взятия Константинополя. Молодые командиры в его свите стали оскорблять Халила, а после минутного колебания и янычары присоединились к их крикам. Султан быстрым взглядом осмотрел своё окружение и указал на нескольких старцев, которые не унизились до подобострастного одобрения его приговора.