Родные гнездовья

* * *

Через два дня, преодолев пятьдесят верст, Степко с Андреем были в Савине, которое и местом и домами выглядело веселей Мылы; в распадке меж двух звонких речушек, на ровной, пронизанной солнцем поляне-луговине, стояло четыре добротных высоких дома, обнесенных прочной жердевой изгородью.

В Савине Журавский наткнулся на такую неожиданность, которой потом долго потешал своих друзей и знакомых.

Основатель рода Бобрецовых дед Савелий, заметив, что гость не притрагивается к рыбе, источающей давно привычный для них, а потому незаметный, крепкий, отпугивающий запашок — больше по случаю поста на столе ничего не было, — приказал жене Степана, своей невестке, нести на стол сметану и масло.

— Штой-то ты, дедко Сава, в пост-от надумал? — изумилась она.

— Кому говорено! — поднял на нее седую голову старейшина.

Когда на столе были выставлены большие глиняные плошки с маслом и сметаной и рядом с ними выложена груда расписных деревянных ложек, Андрей решился на отчаянный шаг: достал из ранца литровую флягу со спиртом. Дед, сразу поняв суть, крякнул как-то и осудительно и довольно.

— Ну, что? — держал на весу флягу Андрей. — Не ради греха, а для здоровья...

Весь многочисленный род, собравшийся сейчас за огромным столом, вопросительно смотрел на столетнего деда Саву. Невестка на правах хозяйки, долженствующей блюсти канон веры, скобкой скривила губы и отвернулась.

— Выставляй, Степко, с посудника чашки! — озорно тряхнул дед сивой бородой. — Грех не в уста, а грех из уст, — тут же подкрепил он свою решительность. — Всем плесни малость! — видя задержавшуюся над чашками женщин руку Андрея, твердо скомандовал дед. — Соку брусничного подымите-ка с погребу.

Но это было не все, чем удивил дед Савелий Журавского: когда после второго захода фляжка пусто звякнула, дед крикнул внуку:

— Оська! Подай с полатчев балалайкю.

Поданную взрослым внуком балалайку дед подхватил легко, привычно.

Балалаича трень-брень:
как прошел сегодня день? —

пропел дед чистым молодым голосом, склонился заросшим ухом к балалайке, озорно подмигнул и:

Было Оське робить лихо —
просидел в кустах весь день!

— И-и-их! — рассыпались смехом за столом, глядя на покрасневшего здоровенного Оську. Когда веселье смолкло, дед обвел всех серьезным вопрошающим взглядом, призывая к порядку и советуясь: какую заведем? Названия песни никто не произнес, однако дед удовлетворенно хмыкнул, склонил голову и медленно начал:

То не пыль во поле распыляется...

Песня, подхваченная всеми удивительно плавно и слаженно, наполнила комнату, полилась из распахнутых окон в речную долину.

Не туман с моря подымается, —
Еруслан-город разгорается...

Спели три душевные, раздольные, родные песни-сказания. Все встали и хотели было разойтись по домам, но тут дед Сава заметил сморенного дорогой и спиртом Степана, спавшего со сложенными по-бабьи руками на животе.

— Погодь-ка, — остановил всех дед. — Чой-то он спит и бородой потряхивает, коды все общу песнь вели. Гость-от, вишь, как соколик... — Дед тихонько подошел к сыну и участливо пропел под балалайку:

Невестки — ой, внучата — ой,
У нас Степко беременной:
Бородой своей трясет,
К Николе сына принесет!

Хохот, визг, стон сотрясли стены дома...

Журавский, собираясь ехать в Печорский край, ожидал увидеть раскольничьи скиты, дикость; услышать гнусавое пенье псалмов, но только не то, что он увидел и услышал и здесь, и в Усть-Цильме.

...В Савине у деда Савелия Андрей прожил две недели: решил собрать гербарий луговых трав и коллекцию сопутствующих им насекомых. Целыми днями носился он с сачком по окрестным лугам и полянам, лазил по щельям речки Валсы, впадающей в Мылу напротив дедовой избы. Мудрый дед использовал приезд дальнего гостя по-своему.

— Слыш-ко, паря, — заговорщицки склонился дед к Андрею, когда сидели они вдвоем на крыльце, — ты шибче вороти нос от кислой рыбы, а я буду шуметь на Степкову грешницу: неси сливок, масло! Сморишь гостя — негоже так-то!

— Да не умру я, дед Сава.

— Ты-то жив будешь, — согласился старик. — А остальным-то каково махать горбушей день-деньской с рыбы-то? Выручи, паря, оно и тебе не без пользы, — упрашивал дед.

— Почему, дед Сава, ваша рыба так... остро пахнет?

— Не хошь сказать вонько, — подсказал Андрею дед. — Соли мало допреж было, да и счас не вволю, вот и квасим рыбу-то. Но нам она, така-то, куды скусней свежей, а вас, прибыльных, отпугиват, штоб не отравились.

«Прав ведь дед, — подумалось Журавскому. — В такой рыбе не исключен яд, очень опасный для непривычного». Он попросил деда рассказать ему о своем хозяйствовании.

— Хозяйство вести — не штанами трясти, — весело откликнулся дед. — А рассказать можно, пошто не обсказать. Скота держим, с первопутку до масленой в лесу мужики промышляют, а бабы худобу обряжают, с робятишками нянькаются. Счас вот страду почали, опосля жито подоспеет: сжать да обтрясти его надо. Вот так и живем-могем.

— Много коров держите?

— Нет, непочо их много-то держать: молоко не продашь, даже масло цельный год, пока на Пинежску ярманку не сберешси, не ухранишь. Так, для навозу боле и держим.

— А лошадей?

— Конь у нас завсе в цене, хошь дома, хошь на ярманке. Куды здесь без коня? Сено сволочить надо, — стал загибать пальцы дед, — пашню сковырять надо, лес на дровцы ли, на избу ли привезть надо. До Пинеги от нас полтышши верст, а птичи возов пять-шесть свезти надо, да маслицо како скопится, да мясцо, да пушнинка — возов десяток ото всех-то и ладим. Куды тут без коней-то?

— Дед, а где вы берете оконное стекло, кирпич на печи?

— Стекло по мерке в Пинеге на ярманке нарезают, а глину-то пошто за таки версты везти? Мы печи не с кирпича кладем, а с глины бьем и медленно обжигаем.

— Сколько же времени стоит такая печь?

— Считай: на двадцатом году я суды прибег с женкой. Попервости в избушке промысловой жили, а через пяток лет обжились и вот энтот дом поставили. Так и живем в ем: ни печи, ни полов не перебирали; подволок да крышу чинил, однако.

— Выходит, лет семьдесят пять этому дому?

— Да, не стар ишшо, я токо подносилси, — вздохнул дед. — Двух старух износил и на кладбишшо свез.

— Да ты еще крепкий дед! Женился бы в третий раз?

— Ох, парнишшо, скажешь же! Кака тутока женитьба — серче бьетча, женилка гнетча, — весело рассмеялся над собой дед Сава... — Вот, паря, все спытать тебя хочу: нашто ты траву-мураву да букашек-таракашек сбираешь?

— Доказать в Питере хочу, что неплохо вы тут живете, дед Сава.

— Чудной ты, паря! Да кто тебе поверит, что мы энту пакость едим?

Журавский от души рассмеялся над неожиданным выводом деда и подробно рассказал о целях ботанических и зоологических сборов...

— Умственный ты, видать, человек, Андрей, а с виду — дитя дитем, — покачал старик головой. — Глико, с кем в спор вступить норовишь!

— Дед Сава, я тоже спросить хочу: почему вы летом на санях ездите? Колеса, телеги вам не известны?

— Видывал я энту громоздину на трахту, да нам она непочо, куды на ней по нашему бездорожью...