Навруз

— Шалаш построим завтра, сегодня будем ловить перепелов.

Перепела вскружили голову моему другу. Ом думал только о них и видел только их.

Первое, о чем спросил Сафар, сняв поклажу с осла, было:

— Слышишь, как кричат?

— Слышу.

В самом деле, со всех сторон неслось звонкое: пит-пиль-дык, пит-пиль-дык, пит-пиль-дык! Перепела будто ждали нашего появления, чтобы начать концерт.

— Богатый будет улов.

Сафар повесил клетку с Ибадой-ака на стебель аккурака, пошептал что-то над ней, видно, заклинание, и отошел в сторону шагов на двадцать. Сел, скрестив под собой ноги, и замер. Так замирают у своих норок суслики, — не шелохнувшись, не проявляя никаких признаков жизни.

Я не участвовал прежде в ловле перепелов и поэтому не знал, как надо себя вести. Опуститься ли по примеру друга на землю или уйти далеко и оттуда наблюдать за охотой. Сафар ничего не сказал мне. Не распорядился он и насчет осла и собаки. Одноухий чесал мордой спину. Арслан ловил блох на хвосте. Хвост у него был короткий, поэтому он никак не мог до него дотянуться.

Скучное дело охота, подумал я. И зачем охотиться? Пусть себе птицы живут на воле, пусть летают, пусть поют свои песни. Послушал, порадовался и уходи домой. Не оставляй разоренные гнезда!

Я снял с одноухого седло, потник, стреножил, пустил пастись. Арслана привязал к кусту янтака, самому толстому, чтоб не вырвал и не убежал. Когда я привязывал Арслана, он стал лизать мне руки. Просил, наверное, чтобы я отпустил его домой. Не хотелось бедному псу быть в степи. Я отпустил бы, да кто же нас станет охранять ночью? Страшно все-таки одним в этом диком месте.

Между тем, перепела распелись. Не утерпел и Ибада-ака. Сначала робко вставил свой голос, а потом осмелел — закричал, защелкал. Да гак громко, что забил всех. Может, потому так громко, что находился близко от меня и его крик был слышнее.

Началось состязание пернатых: кто лучше, кто дольше, кто громче прокричит. Невольно я заслушался и стал разбирать голоса, угадывать, кому какой принадлежит. Та, вчерашняя перепелка, что сидела в траве и первой себя открыла, была самая голосистая. Песнь ее, если отрывистое пит-пиль-дык можно назвать песней, разносилась но всей степи и заставляла смолкать остальных перепелов.

В одну из таких запевок когда царила только вчерашняя перепелка, вдруг раздался испуганный крик Сафара:

— Коршун!

Я поднял голову и увидел в небе распластавшую крылья черную птицу. Это не был коршун. Коршун крупнее. Ястреб, наверное. Он медленно плыл над степью, склоняя крылья то в одну, то в другую сторону, словно разглядывал холмы и низины, искал что-то. За первым ястребом появился второй. Теперь они оба стали глазами обшаривать степь.

— Прячьтесь, прячьтесь! — завопил Сафар.

Он просил перепелов скрыться, чтобы ястребы не увидели их. Крик был отчаянным, молящим, нельзя было к нему не прислушаться. Но глупые перепела не поняли Сафара. Они так упоенно пели, так заливались, что ничье предостережение, ничья мольба не способны были их остановить. Они просто ничего и никого не слышали. Они слышали только себя.

Это их и погубило. Перекликаясь, перепела вспархивали над травой, приближались друг к другу. Полет перепелов необычен. Движением крыльев они издают особый звук, тревожный, взволнованный. Он несравним с шумом других крыльев, скажем, голубя или стрижа. У тех крылья хлопают или издают тихий свист. А тут трепыханье, схожее с шелестом молодых листьев на ветру. Звук ведь тоже тревожный, взволнованный.

Мы не видим полета перепелов. Не видим самой птицы. А ястреб видит. Не по голосу узнает он перепела, а по особому движению его крыльев. И как бы ни заслоняла трава пестрое перо, с высоты оно четко вырисовывается, словно горит среди зелени. На это пламя и нацеливается ястреб.

Нот он и сейчас нацелился. Стал кружить над тем местом, где сидела вчерашняя перепелка. Круг поначалу был широк, потом стал суживаться.

Сафар замахал руками.

— Эй! Эй!

Он пытался отогнать ястреба, напугать его. Напрасно старался. Хищник уже выбрал жертву. И на одном из поворотов, сложив крылья, ринулся вниз. У самой земли расправил их, полетел над травой, окунулся в зелень. Будто утонул. Но через мгновение всплыл, стал набирать высоту, тяжело взмахивая крыльями. В когтях его бился серый комочек.

— Перепелка! — чуть не заплакал Сафар. — Он унес ее…

Со всех ног друг мой кинулся к тому месту, где сидела вчерашняя перепелка. Хотел догнать ястреба, отнять певунью. Но у Сафара были лишь ноги, а у ястреба крылья. Ноги цеплялись за янтак, не пускали Сафара. Он падал, поднимался и снова бежал. Но это была уже не погоня. Ястреб давно взмыл в небо и превратился в черное пятнышко.

— Ой-ей-ей! — стонал Сафар. — Лучшую перепелку убил…

— Что же теперь плакать, — посочувствовал я другу. — Перепелку не вернешь.

— Было бы у меня ружье, всех ястребов и коршунов перестрелял бы!

— Чем же они виноваты? — стал я втолковывать другу истину, которую открыла мне матушка. — Ведь и ястребы — божьи создания. Они поступают так, как им велит всевышний.

Сафар посмотрел на меня с недоверием.

— Значит, и волки поступают правильно?

— Да, — не совсем твердо ответил я. — И они божьи создания.

— Интересно, что скажешь ты, когда волк примется за тебя?

Это была уже угроза. Сафар намекал на возможное посещение серыми бродягами Кушбармака.

— Не примется, с нами Арслан.

— Арслан — это все равно что ружье. Убьешь ли волка или перегрызешь ему горло — погибнет божье создание. Так ведь?

Я не знал, что ответить Сафару. Истину, которую открыла матушка, никак нельзя было применить к случаю с ястребом. Из-за ястреба выглядывал волк со своей огромной пастью и острыми зубами. А потом и тигр. Не походили они что-то на божьи создания.

Пришлось признать правоту Сафара.

— Так… — согласился я.

Гибель перепелки расстроила моего друга. Ему казалось, что ястреб унес именно ту прекрасную певунью, которой мы вчера так восхищались. Из-за нее пришли снова на Кушбармак. По подсчетам Сафара, она стоила целой коровы.

Однако не поворачивать же теперь назад. В степи много перепелок, найдется равная той певунье.

Мы принялись строить шалаш. Немудреное оказалось это дело. Сафар вбивал в землю колышки, ставил крест-накрест ветви аккурака, я собирал янтак и полынь, накрывал ими наше нехитрое сооружение. Не прошло и часа, как на голом месте выросла зеленая хижина. Днем под ее крышей мы могли спрятаться от солнца, ночью спастись от ветра. Последнее было немаловажным — ночные ветры в степи холодные, пробирают до костей.

Шалаш получился довольно большим. В нем могли свободно поместиться не только мы с Сафаром, но и Арслан. Так вначале и предполагалось. Но, посоветовавшись, решили оставить пса снаружи. Пусть караулит хижину и осла и своим лаем извещает нас об опасности.

Такое решение Арслану не понравилось. Он попытался влезть в шалаш и, когда был выдворен, обиженный, пошел к одноухому и лег рядом.

Покончив с шалашом, мы принялись косить янтак. Косят его, подрубая под корень и отбрасывая в сторону. Идешь от кустика к кустику, набираешь копенку. Дело простое вроде бы, но и оно требует умения и сноровки. Сафар оказался сноровистей меня. Пока я собирал свою копенку, он накидал целый стог янтака, высотой в два наших шалаша. Сафар сам торопился и меня подгонял.

— Скорее, скорее! — кричал он с другой стороны тропы. — К закату солнца надо еще расставить силки.

А солнце уже пересекло зенит и спускалось к краю степи. Длинными стали наши тени, вот-вот дотянутся до горизонта. Я стал догонять их. Спина моя ныла, руки отяжелели, хотелось бросить серп и лечь на землю.

Наконец солнце коснулось холмов — большое, широкое — и стало плавиться на них. Сафар первым откинул серп и побежал в шалаш за силками. Я не мог сделать и шага, силы покинули меня. Словно подкошенный янтак, упал на траву и закрыл глаза.

— Назиркул! — позвал меня Сафар. Неугомонный, он и тут не оставлял меня в покое.

Подниматься не хотелось, даже отвечать не хотелось. Я смолчал.

— Где ты, Назиркул?

Я пожалел, что связался с этим охотником на перепелов. Не нужны мне эти прекрасные певцы, не нужна пеструха, не нужна лошадь. Ног с ними!

Мои мысли Сафару были, конечно, неведомы, поэтому он продолжал орать чуть ли не на всю степь:

— Назиркул! Назиркул!

Пришлось подняться с трави и подойти к шалашу.

— Ну что тебе?

— Давай ставить силки. Ты помнишь, где вчера кричали перепела?

— Не помню.

— У тебя ушей не было?

— Были. Только я их обратил к небу, где пел жаворонок.

— Глупый жаворонок. Кому он нужен? За него не то что коровы, курицы дохлой не дадут.

— Пусть, зато он красиво поет…

— Ладно. Держи силки, идем!

Все было приготовлено: глина замешена, бороздки в земле прорыты. Концы конского волоса Сафар-чиканак клал в бороздку, замазывал глиной. Снаружи оставалась лишь петля. Умению Сафара можно было только позавидовать. Мастер на все руки. И где он всему этому научился?

Расставив силки, мы вернулись к шалашу. И вовремя. Солнце вдруг провалилось за холмы, и сразу стало темно. В двух шагах ничего не увидишь. Вроде бы мы ослепли.

— Ты здесь? — спросил я Сафара.

— Здесь.

— Давай влезем в шалаш!

Мне хотелось поскорей укрыться, отгородить себя от степи, которая в темноте казалась таинственной и страшной.

— Нельзя, — спокойно ответил Сафар. — В шалаше мы не услышим, откуда летят перепела.

Со своими перепелами он забыл, что уже ночь, что дует ветер и скоро станет холодно. Забыл, что надо поесть: с утра мы ничего не имели во рту.

О еде вспомнил не я один. Арслан уже давно повизгивал, заявляя о своем праве на кусок лепешки. Настало время ужина.

— Мы можем слушать крик твоих перепелов около мешочка с сухарями, — сказал я Сафару.

— Они хрустят, спугнут птиц.

— Что же теперь, ни есть, ни пить?

— Утром поедим.

— До утра можно умереть с голоду. Вот и Арслан скулит.

— Собака способна не есть три дня.

Сафар все знал, спорить с ним было бесполезно. Поэтому я влез в шалаш и стал искать там мешочек с сухарями.

— Зря ищешь, — усмехнулся Сафар. — Я спрятал сухари в стожок янтака.

Правду он говорит или обманывает, понять было трудно. Но мешочек в самом деле исчез из шалаша. Не было тут и кувшинов с водой. Воду он, видно, тоже унес.

Идти к стожку мне не хотелось. Во-первых, те» но, о-вторых, страшно.

Я сел на одеяло и стал думать. О чем может думать голодный мальчишка? О сухарях? Нет. Я думал о том, что впереди ночь и что она холодная. Что придут волки и слопают нас. Сухари в стожке они не тронут. Зачем им сухари, когда есть осел и двое мальчишек? Арслан вряд ли справится с серыми. Он голоден, а у голодного, как известно, сил мало.

— Ладно, — подобрел Сафар, — ешь сухари! Они лежат под подушкой.

Страшные мысли мои сразу исчезли, будто их ветром сдуло. Кстати, ветер, холодный и напористый, прибежал с холмов и принялся трепать траву на крыше шалаша. На смену страшным мыслям пришли добрые и веселые. Особенно добрыми они стали, когда в рот мой попал первый сухарь и хрустнул на зубах.