Навруз

Молодцу и сорока ремесел мало

Мозоли на моих руках, которые по совету брата надо было сохранить, чтобы стать кузнецом, я сберег, и не только сберег, но и приумножил. Кузнецом, однако, не стал. Не взял меня брат в свою мастерскую.

Пришла осень, горячее для кузнецов время. Застучали весело молотки на наковальнях. Поступил, наверное, тот самый заказ на сто ведер и сто серпов. Но стук молотков я слышал лишь издали, из нашей махалли. Брату хватало четырех рук — двух своих и двух Сафара-чиканака, мои были лишними. Да потом руки Сафара ловкие, умелые. Он был кузнец, видно, от бога. Мне-то всевышний такого таланта не дал.

А какой талант он дал мне? Это ни я, ни отец мой, ни матушка не знали. И узнать не могли, хотя и пытались. Читатель помнит, что брался я за все и все выскальзывало из моих рук.

Удачливостью своей я походил, должно быть, на отца. Он тоже за многое брался и почему-то постоянно оказывался без дела. Матушка только вздыхала:

— Не придумал всевышний ремесла, которое подходило бы вам, как подходит кавуш к ноге.

Я думаю, матушка ошибалась. Не все еще ремесла мы перебрали, не ко всякому делу приложили руки. Б этом я убедился, когда в один из четвергов — а в нашем доме чаще всего перемены наступали накануне праздника — неутомимая матушка моя сказала:

— На бездельника и бог в обиде.

Она ссылалась на бога во всех случаях, когда в ее собственной голове рождались новые мысли.

Отец и я закивали согласно: бог действительно в обиде на бездельников. Мы торопились согласиться, потому что имен матушка не назвала и никому от этой обиды всевышнего не было ни холодно, ни жарко. Но мы зря поторопились. Говоря о бездельниках, матушка, оказывается, имела в виду нас с отцом. То, что отец кипятил воду в башмачном ряду, а я таскал воду из хауза, не было делом. Оно давало гроши, а грошовое дело — почти что не дело.

— Люди ходят раздетые, — начала матушка издали объяснять причину обиды всевышнего. — Чтобы одеть людей, нужна ткань, а ткань, как известно, делается из пряжи, а пряжа…

Я не знал всей этой сложности появления на свет ткани и, признаюсь, мало задумывался над тем, откуда что берется. Ведь если добираться до начала, то никогда не остановишься.

Матушка, однако, остановилась.

— Пряжу будем делать мы…

Вот чего я не представлял себе, так это изготовления пряжи. Наверное, оно не походило ни на переноску воды из хауза в башмачный ряд, ни на сколачивание ведра молотком.

— Вы купите мне веретено и два фунта хлопка, — объявила матушка отцу, — а на следующую неделю продадите два фунта пряжи. Проявите проворство на базаре, я — прилежность дома, и пойдет у нас дело.

Ничего радостного не было в словах матушки, но отец почему-то заулыбался. Он приложил руки к сердцу и сказал:

— Спасибо тебе, ташкентская!

Я тоже поклонился и поблагодарил матушку. Поблагодарил за то, что мне во всей этой затее не нашлось дела. Уж больно неинтересным было производство пряжи. Таскать из хауза воду или косить янтак куда веселее. Однако работа мне все-таки нашлась. Нашел отец.

— Пойдем заказывать веретено!

Конечно, это нестрашная работа — ходить за отцом и слушать, как он разговаривает с людьми. Тем более, что говорить он был мастер.

Веретёнщик жил в нашей махалле. К нему мы после обеда и направились.

Встретил он нас очень приветливо, так как считал своими соседями по гузару, но, когда услышал про заказ, замахал невольно руками.

— Все хотят прясть, всем нужны веретена. А где их взять?

Отец был крайне удивлен. Он считал, что мысль изготавливать пряжу пришла в голову только моей матушке.

— Взять веретено мы хотим у вас, — сказал отец.

— Оббо! — вздохнул веретёнщик. — У меня две руки, они не могут сделать столько веретен, сколько требуют женщины Джизака! Заказы приняты на месяц вперед.

— На месяц вперед — это же не на год, — рассудил отец. Ои был спокойный и неторопливый человек, способность времени течь медленно его не пугала.

— Ну, если так, — несколько подобрел мастер, — тогда я подумаю.

— Подумайте, уважаемый. Дела наши идут не слишком хорошо, вся надежда на веретено.

Веретёнщик посмотрел удивленно на отца и покачал головой.

— Но одним веретеном вам но обойтись. Нужны еще цевки, потом…

Начав перечислять, мастер забыл остановиться и, наверное, не остановился бы, не попяться отец к двери.

— Остальное сами знаете, — осекся веретёнщик.

— Если не знаем, то узнаем — бог поможет.

Отец вынул из бельбага кошелек и стал считать деньги. Зачем считал, неведомо; денег было столько, сколько положила матушка перед нашим уходом, и ни одной копейки не могло прибавиться. И все же отец раз десять пересчитал и только потом вложил содержимое кошелька в ладонь веретёнщика.

— Вы уж посмотрите, уважаемый, — добавил отец к деньгам просьбу, — откуда вам считать заказы: с конца месяца или с начала…

Мастер проводил нас до калитки и, когда мы оказались за порогом, пообещал:

— Упросили все-таки, придется ради вас отнять у жизни одну ночь.

Одну ночь отнял у себя веретенщик. Наверное, это не много. Но веретено его отняло у моей матушки сто ночей. Как только вошло оно в наш дом, так и зазвучала печальная веретенная музыка и уже не прерывалась ни днем, ни ночью.

Вспоминая то время, я почему-то из всего выбираю лишь веретено. Оно у меня перед глазами. И еще пить, что на него наматывается. Бесконечная нить. Мать сучит ее пальцами, стараясь сделать ровной. Глаза неотрывно следят за нитью и за пальцами и кажутся застывшими.

Матушка моя хоть и все умела и все знала, но не все у нее получалось. Долго не давалось ей веретено. Тут нужна особая сноровка, и сноровку эту она вырабатывала, подолгу не выпуская из рук веретено.

Веретено мы принесли от мастера в конце педели, до базарного дня оставалось как раз семь дней, и за эти семь дней надо было изготовить два фунта пряжи. Так обещала матушка. Обещание она дала сгоряча. Не знала, как это быть пряхой и сколько сил надо положить на эти самые два фунта.

Никто о фунтах не помнил, мало ли что говорится. И так сразу забыл, да и отец, наверное. А вот матушка не забыла. Слово у ней было твердое. Не могла взять грех на душу, обмануть бога и детей. «Что скажут люди, узнав, что я солгала?» — часто говорила матушка. И никто никогда не попрекал ее. Не было причины.

И вот тут с этим проклятым веретеном могла появиться причина. Не шла пряжа.

Один я, наверное, видел, как мучается матушка. На рассвете бегу в башмачный ряд, загляну к ней, а она уже с веретеном. Наполню чаны водой, вернусь назад — матушка опять с веретеном. Вечером все лягут спать, погаснет свет в доме — у матушки горит чирак — масляная коптилка, жужжит веретено. Проснусь ночью — все та же музыка.

Иногда тихо приоткрою дверь, скажу:

— Мама, вы бы отдохнули.

Она кивнет молча и опять за свою пряжу.

Пряжа была белой, а матушка наоборот — чернела. Гасят человека бессонные ночи. Мне казалось, что мама умрет, так и не допряв свои два фунта.

По пришел день базара, и матушка положила перед отцом пряжу. Столько, сколько обещала.

Она улыбалась. Грустно, грустно. Глаза так ввалились, что их и не видно было. Чтобы не упасть от слабости, она прислонилась к стене.

Отец сказал:

— Спасибо, ташкентская!

Он поспешил на базар, чтобы скорее продать пряжу.

— Я сразу вернусь, — пообещал он.

Пообещал, но не вернулся сразу. И к обеду не вернулся.

Матушка подождала немного и легла отдохнуть. За педелю она так намаялась, что сон сразу сморил ее. И долго не отпускал.

Встревоженный я помчался к отцу, чтобы узнать, почему он не возвращается. Нашел его в башмачном ряду. Мамина пряжа лежала рядом с пиалами около самовара.

— Почему вы не продаете? — возмутился я.

— Тсс! — поднял палец отец. — Ее не берут.

Я непонимающе глядел на него. И отец пояснил:

— Нить неровная. За такую мало дают.

— Пусть. Отдайте за любую цену. Если мы вернемся домой с пряжей, матушка не выдержит. Она совсем ослабела.

Отец задумался.

— Видимо, ты прав.

Мы вышли на то место, где торгуют бузом — домашней тканью. Я был плохим торговцем, это известно, но сейчас вдруг обрел и смелость и красноречие. Через какие-нибудь десять минут пряжу разобрали. Не по той цене, что наметили, много ниже, но все-таки это была награда матушке за бессонные ночи.

Отец предложил:

— Добавим от себя.

Он даже полез за своим кошельком.

Я запротестовал. Как ни жаль было мне матушку, но доставлять ей радость обманом не хотел.

— Сколько заплатили, столько и отдадим!

Отец остался на базаре со своими пиалами и самоваром, а я полетел домой.

Мама уже проснулась и уже готовила обед.

— Пошла пряжа! — крикнул я радостно. — Вот деньги. Только сегодня цена ниже…

Матушка грустно, как и утром, улыбнулась.

— На мою пряжу ниже…

Она все знала, моя мама. Вы же помните ее слова: «Рахат все знает, не знает только, когда помрет…»

Я смущенно опустил голову.

— На той неделе будет дороже, — пообещала матушка. Она снова собралась не спать ночами.

— Не надо! — почти плача, попросил я. — Вы заболеете.

Матушка обняла меня и прошептала ласково:

— Болезнь пройдет, сынок! Зато я научусь делать хорошую пряжу.

Верно, на следующем базаре матушкина пряжа пошла по хорошей цене, а еще через базар — по самой высокой. Надо было бы радоваться, да вот не получалось радости. Занемогла матушка. Не так, чтобы слечь и переложить заботу о семье на чьи-то руки. Она продолжала все делать по дому и веретено не оставляла, но высохла совсем. Кожа да кости. И на глаза жаловалась постоянно.

— Будто насыпал мне кто-то в них песку. Ни стереть, ни смыть.

Краснота с глаз не сходила. Страшными стали они, чужими, не материнскими.

Причину болезни мы знали, сказать о пей, однако, боялись. Сердилась матушка, когда кто-нибудь из нас советовал ей не сидеть ночью за веретеном.

— Что же, оно само будет крутиться? — ответила матушка. — Не видела я такого веретена.

Немножко лучше становилось глазам, когда выпадали ясные лунные ночи. Матушка гасила коптилку и садилась со своим веретеном у окна.

— И зачем бог пятнадцать дней в месяце сделал темными? — допытывалась она. — Мог бы сделать все тридцать светлыми. Сколько молитв благодарных произнесли бы пряхи!

Не знаю, стали бы все пряхи творить молитвы в честь вечного полнолуния. Они-то ночью не работали.

Соседи наши часто говорили отцу:

— Что это Рахат-апа совсем не спит? Как ни проснемся ночью, слышим звук ее веретена. Ведь человек-то сном жив.

Отец отмалчивался. И матушке чужих слов не передавал. Лишь однажды, увидев ее очень усталой, посоветовал не работать ночью.

Ведь человек сном жив, — повторил он, сказанное соседями.

На это матушка ответила:

— Если бы можно было жить сном, я бы но крутила веретена.

Веретено давало семье возможность сводить концы с концами. Па выручку от продажи пряжи матушка купила ткань, сшила себе и Мастон рубашки, мне штаны. Последнее было крайне необходимо. Я уже говорил, что кавуши мои развалились. Это беда, и не малая. Но все же без кавуш летом можно ходить, босым я добирался даже до зарослей янтака в Кушбармаке. А вот куда пойдешь в развалившихся на части штанах? Никуда! Вот веретено и выручило меня.