Пыль

— Ну и что? Не могут же они задушить всех кто протестовал на Пятнадцтаом съезде? — кашлянул Майоров. В Москве всегда давала знать о себе накопившая в легких балтийская сырость.

— Пятаков еще и знал о закрытом заседании ЦК в январе, — напомнил Щебинин.

— Я всё же в него не верю! — покачал головой Майоров.

— А ты поверь… Поверь, Сева, — Щебинин хлопнул друга по плечу. — Прости, мне пора! — развернулся он, и, махнув рукой, помчался к кинотеатру.

Майоров посмотрел ему вслед, стараясь изо всех сил запомнить Пашу. Какой-то неприятный голос щептал ему, что эта их встреча последняя. Всеволод Эмильевич качал головой, гоня прочь глупую мысль, но на сердце поселился странный червь, подсказывавший, что больше они не увидятся. По крайней мере, в этой жизни.

====== Глава 23 ======

Алексей

Попрощавшись с Майоровым, Павел Сергеевич не стал подниматься в свой кабинет или вызывать служебную машину, а пошёл по Гоголевскому бульвару на Парк культуры. Слова Майорова, что нужно с кем-то поговорить о происходящем, не давала ему покоя. Таким человеком мог быть профессор Военной академии им Фрунзе Борис Михайлович Шапошников. Бывший высокопоставленный царский офицер, он в восемнадцатом году перешёл на сторону Красной Армии и до 1925 г. был помощником начальника Штаба РККА. Борис Михайлович был одним из немногих, к кому Сталин обращался по имени и отчеству, а не «товарищ Шапошников», как к большинству руководителей страны и армии.

Судьба свела их с Щебининым в тридцатом, когда Павел Сергеевич делал доклад о положении в Китае. Шапошников был одним из немногих, кто разделял его взгляды на туманные перспективы китайских коммунистов и прочность позиций Гоминьдана. Пошатнуть их могла только война с Японией. Сталин, присутствовавший на докладе, присоединился к мнению Шапошникова.

Он хорошо помнил тот тусклый Ноябрьский день незадолго перед праздников. В комнате докладчиков стоял накрытый стол с большим кипящим самоваром, нарезанными лимонами, бутербродами, минеральной водой. Павла Сергеевича вызвали по фамилии.Через комнату, где работали секретари, он прошел в зал заседаний, увидел ряды кресел и людей в креслах. За столом президиума стоял Молотов. Справа от него возвышалась кафедра, слева и чуть позади сидел референт и еще левее стенографистки.

— Товарищ докладчик, пожалуйста, сюда!

Молотов указал на кафедру. На внутренней стороне ее светилось табло «Докладчику пять минут». Против кафедры, над дверью, висели часы, черные с золотыми стрелками, похожие на кремлевские. Щебинин коротко прокомментировал проект директивы Генштаба об усилении боевой готовности вооруженных сил на Дальнем Востоке. Он говорил лаконичным, почти математическим языком, убедительным для людей, привыкших к языку политическому.

— Вопросы? — Кивнул залу Молотов.

Поскольку вопросов не последовало, слово взял Сталин.

— Сейчас много рассуждают о германской опасности. — Сталин говорил, как обычно, медленно и весомо. — Не разоруженная Германия, а японские войска в Маньчжурии главная угроза для нас! Японская армия — сильнейшая армия капиталистического мира. Товарищ Щебинин, в чем вы видите основную угрозу для нашей обороны?

— Главная проблема в том, что она опирается исключительно на Транссибирскую магистраль, а та проходит вдоль границы с Китаем, — четко ответил Щебинин. — Не существует грунтовых дорог параллельно Транссибу. Если японцы перережут Читу или Верхнеудинск, мы не сможем перейти на автотранспорт и сманеврировать по грунтовке.

— Строительство грунтовки потребует времени, — заметил Ворошилов. — И вы знаете сложность рельефа Забайкалья.

— Знаю. Но нам необходимо предусмотреть и оборонительный вариант войны с Японией, — ответил Щебинин.

— Вы не верите в высокий наступательный дух нашей армии? — нахмурился Ворошилов.

— Верю. Но в условиях современной войны способность перебрасывать вооруженные силы на большие расстояния может потребовать быстрого перехода к обороне, товарищ нарком, — корректно возразил Павел Сергеевич.

— Я, пожалуй, поддержу товарища Щебинина, — раздался голос Шапошникова. — Товарищ нарком полностью прав относительно высокого наступательного потенциала наших войск на Западном оперативном направлении. Но сложности рельефа на Восточном оперативном направлении могут потребовать и перехода к временной обороны. Тем более, при слабости нашего Тихоокеанского флота.

«Который еще так и не оправился от Цусимы», — грустно подумал Щебинин.

Молотов посмотрел на Сталина, словно прося его положить конец спора. Сталин кивнул.

— Думаю, сейчас мы должны сосредоточиться на строительстве станции Пашенная. Уже два года, как мы переименовали ее из разъезда в полноценную станцию. Вкупе со строительством Комсомольска мы сможем создать опорные точки на Дальнем Востоке помимо Амурской линии обороны. Я солидарен с мнением товарища Щебинина: в условиях такой слабой инфраструктуры, — Сталин отчетливо выделил последние слова, — наша задача — организация обороны на дальних рубежах, то есть максимальная поддержка Китая на случай его войны с Японией.

— Гоминьдан предал коммунистов — правильно ли это политически? — спросил Орджоникидзе. Как обычно, он мог выражать свое мнение свободно перед Сталиным.

— Другого выбора у нас сейчас нет, — улыбнулся Сталин старому другу. — Даже предательское правительство Чан Кайши для нас лучше, чем японская армия близ Читы. Вспомни двадцатый год.

В глухих коридорах Военной Академии жизнь текла своим чередом. Дух военной дружбы казался неодолимым. Двое ребят рассматривали карту битвы при Левктрах, где фиванец Эпаминонд впервые в истории побил спартанцев. Кто-то говорил о предстоящей рыбалке. Трое курсантов спорили о недавней статье в «Правде» — так громко, что Щебинин отлично слышал их разговор.

— А мы все боялись: Гитлер, Гитлер, Муссолини, фашисты. А они не нас пошли, а друг с другом перегрызлись и воевать хотят!

— Муссолини нам даже дружбу давно предлагает…

— Да и Гитлер нам ее по сути предлагает! Все договоры с нами продлил.

— Теперь думаем, кого из них выбрать в друзья. А ты все Гитлер, да Гитлер…

— Гитлер же на Восток хотел пойти, на нас вроде.

— А пусть идёт! Пусть с поляками лбы помесят друг другу! Те его быстро охладят! Ляхи — это тебе не фунт изюма, знаешь ли… И Муссолини им с юга поможет!

Пахло краской и хромовыми сапогами. Щебинин прищурился: думать о политической подоплеке разговора ему не хотелось, а вспоминалась почему-то их старая фотография с Августом Корком. Кажется, это было в двадцать седьмом. Тогда они размышляли, придется или не придется двинуть Красную армию в Китай. Не пришлось. Они говорили о Китае, и притаившийся газетный фотограф сделал кадр для «Красной звезды». Аралов потом кривился, что не стоило, мол, в центральной газете светить его внешность, но что сделано, то сделано. «Как и все в жизни», — думал Павел Сергеевич.

Это только в сказках у поступков каждого человека есть логического обоснование. Павел Сергеевич всегда улыбался, когда слышал это. Реальные люди и ошибаются, и упорствуют, и тугодумствуют, и поступают из вредности, старых комплексов, и еще черт знает почему. Самое страшное — люди настроения, срывающиеся на окружающих. Не каждый начальник будет слушать логичный доклад: иной топнет ногой и заорет «поумничай мне тут!» или «к черту идите!» Да еще велит убрать с глаз долой — за то, что смеешь претендовать на что-то. Достоевский, которого Павел Сергеевич любил больше всех писателей, был куда мудрее кабинетных аналитиков и даже Пушкина с Чеховым вместе взятых. Вот глянул князь Мышкин случайно в письмо Гани Иволгина, а тот его возненавидел за это. Мышкину и невдомек, что теперь у него враг на всю жизнь: Иволгины не прощают того, кто узнал их тайну. Или какая тут со стороны великая логика, что Федор Павлович Карамазов шута из себя в монастыре изображал? Тут не логика, а комплексы: я и шутом выше вас, серьезных, на тысячу голов — могу себе это позволить и покривляться, ничтожества паршивые. А кто сказал, что у политиков нет комплексов?

Сейчас Борис Михайлович казался чуть ссутулившимся. Как обычно, его кабинет был завешен картами. На одной, слева, были изображены пульсирующие стрелки Красной Армии, парировавший удары Колчака, Деникина и Юденича. Справа висела карта нашей кампании четырнадцатого года, где синие стрелки с Восточной стороны атаковали одновременно Восточную Пруссию и Галицию. Щебинин знал, что Шапошников давно пишет работу о стратегическом опыте четырнадцатого года, но она почему-то все стопорилась.

— Добрый день, батенька вы мой! — старомодно приветствовал он гостя. — Все ждал, когда зайдёте, да вот дождался. Какими судьбами?

— Хочу отдать статью в «Военную мысль» об опыте Японской войне. — Протянул ему руку Щебинин. — Да вот не знаю, возьмёте ли. Я не о нас, а о японцах написать хочу.

— Тема интересная… — прищурился Борис Михайлович. — А что именно?

— «Опыт активной страннической обороны в боях на реке Шахэ», — ответил Щебинин.

— Спрошу редакцию. Статья нужная, — охотно кивнул Шапошников. — Проволочки, конечно, будут, готовьтесь, — прищурился он. — С нашим-то наступательным зудом, — посмотрел он вверх.

— Неужто настолько? — весело улыбнулся Павел Сергеевич. Он знал, что переход на юмор всегда сближает собеседников.

— Настолько, Настолько. Теперь не двадцать седьмой, все под лупой читают. Впрочем, если возьмете рекомендацию Якира — пустят по ускоренной. Да и я поддомкратить постараюсь.

— Якира? — замялся Щебинин. После недолгого опыта совместной работы он хорошо понимал, что Иона Эммануилович будет последним, кто даст ему рекомендацию.

— Нахмурились? — тоже улыбнулся Борис Михайлович. — Правильно. Меня тоже многое волнует в его окружении. Вы бы намекнули Примакову, как другу, что зря наш товарищ Якир в Киевском округе такими сомнительными людьми себя окружает. Возьмите хотя бы Шмидта…

— А что с ним не так? — поинтересовался Павел Сергеевич.

— Недавно зашел к нему. Он мне, представляете, сказал: «А портрет Сталина надо иметь».

— Шмидт? Он же всегда был антисталинистом…

— Да вроде был, — охотно подтвердил Борис Михайлович. — Но был в двадцать седьмом, когда Троцкий еще числился великим вождем. А теперь, когда Сталин решительно победил, тот же Шмидт рекомендует не только своим подчиненным и начальникам, но и командиру соседней бригады Илье Дубинскому вешать в кабинетах сталинские портреты.

Щебинин нахмурился. Слишком он хорошо он знал историю Шмидта. Да, все верно. Дмитрий Шмидт лихо дрался на фронтах в составе корпуса червонного казачества, после войны командовал в нем дивизией. В двадцатых был активным троцкистом. Бывший партизан, человек отчаянной храбрости, Шмидт придавал мало цены кумирам и авторитетам. Исключение Троцкого из партии буквально накануне XV съезда привело его в бешенство. Он приехал в Москву и отыскал Сталина где-то в перерыве между заседаниями. Облаченный в черкеску, с папахой на голове, он подошел к генсеку, непотребно выругался и, доставая воображаемую саблю, пригрозил: «Смотри, Коба, уши отрежу!» Сталину пришлось проглотить и это оскорбление».