Проклятие рода

- Скажешь сотнику Охрюте, что ныне лишь по ночам стеречь сестру Софию будете. Днем она с сестрами молиться будет. – Строго указала ему игуменья и даже потрясла перед носом кривоватым иссушеным пальцем.

Стражник шлем на затылок сдвинул, почесал лоб:

- Нам то, что…

На двор вышли солнце яркое резью по глазам хлестануло, белизной снега отраженное. София охнула, зажмурилась и чуть не оступилась с крыльца. Игуменья старая вовремя подхватила за локоток.

- Зима на весну скоро повернет, ишь как светит… Попривыкнешь… - Потянула за собой.

- Матушка! – вспомнила княгиня-монашка, взмолилась, - погоди чуток, что сказать-то хочу… просьбу одну имею, сподобь, не откажи…

- Сказывай! – нахмурилась игуменья.

- Стражник один… его Сенькой кличут…

- Ну? – напряглась старуха, София почувствовала, как жестко сжала она локоть княгини.

- Предлагал мне… в блуд… с ним…

- А ты? – перебила ее старица, еще крепче, до боли впившись хваткой.

- Пресвятая Богородица, - Софья быстро перекрестилась, прямо в глаза смотрела игуменье. - Исус наш Спаситель, да как можно, я сестра во Христе…

- Сенька, говоришь… - локоть не выпускала, сверлила глазами.

- Так назвался… - монахиня потупила взор, слезы навернулись, - позор-то какой…

- Ужо будет ему! Запороть прикажу мерзавца! – жестко произнесла игуменья, но глаз с княгини не сводила.

- Матушка, - а слезы уже лились ручьем, по щекам стекали, капельками падали на подрясник холщовый, - прикажи выслать его отсель, а то правеж будет, а он возьми да оговори меня, что сама, мол, к блуду его склоняла…

Игуменья еще долго молчала, в глаза всматривалась, словно в душу заглядывала, думала про себя:

- Сенька ли, сама ли княгиня… все одну монастырю беда будет… что если понесет… хоть от Духа Святого, прости, Господи, - перекрестилась мысленно, - мне первой голову оторвут, псам на съеденье кинут… Шигона на расправу скор, а владыка наш… и не заступится… Сеньку этого… А к княгине… сестру верную приставлю… чтоб ни на шаг… что дневала и ночевала с ней… чтоб все знать… каждый вздох…

Привела игуменья Софию к швеям в мастерскую. Две монашки встретили участливо, похристосовались, у окна усадили, все показали, и в покое оставили, своим делом занявшись. Игуменья, окинув всех строгим взглядом, оставила их. София, у окна сидя, видела во дворе, как игуменья с сотником Охрютой говорит. Тот выслушал, головой покачал, сказал что-то резкое, видно выругался - старица клюкой ему погрозила, закрестилась, перстом на собор указывала. Сотник махнул рукой, огрызнулся и зашагал в сторону главной башни, на кривых ногах раскачиваясь. Игуменья плюнула в сердцах ему во след и опять принялась креститься.

Пошел Сенька ближе к вечеру рыбки половить на речку Каменку, что Покровский монастырь от Спасо-Ефимовского отделяла. С этой-то стороны берег удобный, и низкий, и пологий, не то, что напротив - один сплошной обрыв. Прорубь широкая, для стирки выдолбленная, тулупчик греет, да и мороз за щеки не щиплет. Благодать… Солнышко заходящее светит, искриться, благовест колокольный плывет над рекой, а рыбка знай себе ловится, клюет и клюет. Засиделся Сенька, все не оторваться было, в азарт вошел, не заметил, как и стемнело. Стал собираться, рыбку, по льду раскиданную в мешок сгреб. Скрип в темноте наступившей услыхал. Подходил кто-то… Глянь, а это сотник пожаловал.

- Вот, Охрюта Евсеич, рыбки сподобился наловить… - заискивающе начал было.

- Добре, - лишь молвил в ответ Охрюта. Сенька и заметить не успел, да и где, в темноте что ль, лишь боль в боку почувствовал, да захрипел предсмертно, мешок с рыбок выронил, руками за плечи сотника цепляясь. Ноги сами подкосились, а Охрюта спихнул обмякшее тело в черную воду. Тихий всплеск, да тяжесть кольчуги в глубину утаскивавшей… Вот и не стало Сеньки…

Сотник постоял в раздумьях, посмотрел на нож засапожный, особенный, итальянской работы, лезвие тонкое, прочное, любую кольчугу пробьет. Хотел было за Сенькой на дно отправить, но передумал, об рукав тулупа вытер и опять в сапог спрятал – пригодиться. Злость отпускала потихоньку – только вернулся из Новгорода, хозяйское дело порешил удачно, и тут, на тебе! Теперь мысли были о том, как Шигоне изложить всё. О своей шкуре впору печься, не о Сеньке.

- Покорми рыб, стервец! – Прочел заупокойную, и посмотрел на зиявшую черноту проруби. Подхватил мешок, оставшийся от Сеньки, оценил. – А улов и впрямь не плохой. – И зашагал к монастырю, маясь в раздумьях, как оправдываться будет на Москве.

Подойдя к Святым воротам – главному входу, задрал голову, посмотрел на меленькую надвратную церковь – Благовещенскую, но креститься не стал. Навстречу ему стражник вышел. Охрюта швырнул ему под ноги мешок, рыбки замершие ручейком выскользнули на снег, чешуей блеснули в свете факелов.

- Славный улов, Охрим Евсеич! – приветствовал его воин.

- Угу. – Буркнул в ответ сотник.

- Сенька то ж ловить ушел. Еще не вертался… Случай, не видали?

- Нет! – Отрезал Охрюта. – Вернется, скажи, зайдет пусть. Выпорю самолично, опять без спросу ушел. Да, и десятников ко мне. Всех!

Стражник виновато потупился и не ответил, пропустив сотника в ворота. Когда широкая спина Охрюты скрылась во мраке ночи, воин наклонился, стал собирать рыбу, пригляделся и обомлел:

- Господи, кажись, мешок-то Сенькин… - и испуганно посмотрел в темноту, поглотившую сотника.

Глава 12. Женитьба царская – дело боярское.

Все верно рассчитали Захарьин с Поджогиным. Выбор-то царский должен быть, но смотрины провести правильно – дело боярское.

- Почему Глинская? – сперва удивился Шигона.

- Причин тому много. Посуди сам. Сирота, родных мало, сестры, братья – не в счет, род не велик их, оттого и не полезет никто наверх, распрей меньше. Но знатная, что не уронит честь руки великокняжеской.

- Отец-то знаю помер уже… - задумчиво произнес Поджогин, теребя бороду в раздумьях. – А дядя? В остроге ведь томится…

- А вот дядя-то нам и нужен! – торжествующе смотрел на него боярин. – Свободу и милость княжескую мы ему принесем. От того на нашей стороне он будет. Воин-то знатный! Государь наш обидел его, а что с обиды не сделаешь… Да и привык он там, на Литве своей, к вольностям, вот и не сдержался… Это мы тут, ко всему привычные… а там, шляхтичи спорят, сеймы собирают, с самим королем ругаются… Князь Михаил забылся, за то и поплатился. Правда, и мы получили под Оршей… Сколь народу тогда полегло… А ведь говорили, судачили промежь себя - был бы мол, князь Михаил Глинский, с нами… по иному вышло б… А татарский набег 28-го года помнишь? Когда бежали все с Василием вместе, казну великокняжескую спасали, тоже про себя поминали князя опального. Ваньку Воротынского козлом отпущения сделали, в ссылку отправили. А Глинский и с татарами расправлялся. Зря, что ль Александр, шурин нашего государя так высоко ценил его? Да и сестра его родная Елена Ивановна, сколь за князя просила.. Знамо, было за что! Возвеличив его снова, можем и дела литовские обратить в свою пользу!

- Так-то оно так… Только не переметнется ли он обратно? На Литву?

- В остроге сидючи, поумнеешь! – Усмехнулся Захарьин. – Да и кто его ждет-то там? Сколь уж лет прошло! Король Сигизмунд женился на ярой католичке, говорят ныне она в Польше и Литве заправляет вместе с иезуитами, что понаехали с ней из Италии. Из огня, да в полынь? Мы ж еретики для них! Некуда деться Михаилу!

- А от Максимилиана посол приезжал… просил за Глинского… - напомнил Поджогин.

- Гербенштейн, что ли? Помню! Просить это одно, а принять к себе опального – другое. Да и шесть лет, как помер тот Максимилиан. Кто уж помнит Глинского… Так что некуда ему деваться, дворецкий!

- Ладно, уговорил! – Согласился Поджогин. – Но насчет знатности рода… сомнения имеются.

- А это твое дело! Ты у нас мастак на выдумки разные. С дьяками учеными поговори, с греками, там потяните, здесь… Да чего тебе объяснять. Сам поди знаешь. – Шигона кивнул.

– А с чего ты взял, что государь выберет племянницу князя?

- А того… - Боярин стал загибать пальцы, - на Соломонию в молодости похожа…

- Что с того? – Не понял Поджогин.

- А то, что коль мужик прикипел к своей жене, а наш, почитай, сколько лет с Соломонией, сам ее когда-то выбрал, ибо приглянулась ему, знамо он баб именно таких выбирает и глаз на нее сам упадет, наше дело выставить ее вовремя. А Елена схожа очень с ней внешне. Одно отличие, Соломония чернявая была, а эта в рыжину больше, но темновата то ж, с патиной. Да и нравом необычна, воспитана, образована, языки знает… не то, что Соломония… одни лишь молитвы на уме были… Глядишь и помощницей будет государю нашему…

- У нас на Руси бабы отроду ни во что не вмешивались! – Удивился Шигона. – В теремах под замком сидели! А ты хочешь поломать уклад старинный?

- Не все в старину правильно мыслили! – Глубокомысленно изрек боярин. – Если баба умное советует, отчего не прислушаться? Вспомни-ка, князь Ярослав Мудрый на ком женат был? На чужеземке – Ингегердой ее звали, Ириной в крещении, чрез нее сколь земли без брани убийственной получили? Прославлена церковью нашей… Дочь их Анна франкской королевой была! Елена, сестра нашего государя? А княгиня Ольга? Мать Святославова? Мощи ее в Киеве… А Глинского племянница и на Литве известна, а через род свой и в других странах.

- А государь наш?

- Что государь-то? Увидишь, поглядит и захочет. Она ж и красавица, кровь молодая, играет, сама станом гибка, глаза, как угольки сверкают, грудь высока, наряды предпочитает все иноземные. Посмотришь, глаз не отвести. Клюнет, Василий! – Убедительно тряхнул головой боярин.

Согласился Шигона, на том и расстались. Теперь дело было за малым – невесту на показ выставить, да так, чтоб люба она оказалась Василию.

Как увидела первый раз Елена статного молодца, что заезжал к ним во двор, так и влюбилась сразу. Любовалась, подглядывая в узкое окошко девичьей светелки, ох и красавчик! Щеки, что малина спелая, румянятся, взор соколиный, так и горит, на голове шапочка низенькая, на бок заломлена, а волосы курчавятся, выбиваются из под нее, непокорные. На боку пояс серебром расшитый, да длинный меч в ножнах.

- То конюшенный государев! – Девки выведали. – Князь Иван Федорович Овчина Телепьев Оболенский! В прошлом году на Казань ходил с самим Хабаром Симским! Лихой, сказывают, воин…

Жизнь девичья на Руси невесела… Терем один, прялка да песни с девками… Дальше двора мамки и не пустят. Одна радость – качели. Да ведь на дворе все… за тыном высоким… а что там-то? За частоколом из бревен острых? Что за жизнь-то? Что за люди? Так и текли дни, похожие один на другой… пока не сосватает кто-нибудь, аль родители не побеспокоятся о том же, да жениха сыщут.

Такова судьба была многих, но не Елены Глинской. С Литвы, как бежали ее сродственники, за дядей своим знатным Михаилом, так все обычаи жизненные с собой принесли. Оттого не чувствовала девушка, что взаперти живет. Правда, уклад московский давал о себе знать, одной гулять по городу не выйдешь, да и то все мамки толпой тащатся, а как вернутся из церкви (только туда и пускали), так давай зазывать старушек-ведей разных, те ворожить принимались на угольях, да на соли четверговой. Все от сглазу, все от приворотов разных уберечь хотели. Все сироткой бедной называли, а какая она бедная? Да, отец помер, когда совсем малюткой была, дядя знатный, на которого всегда все молились, в темнице сидит, но кормление жалованное великий князь Василий не отнял. Вот и жила, сама себе хозяйка. Анна, мать ее, вдова Василия Глинского, в дела девичьи и не вмешивалась. Все на мамок взвалила. Елене не хотелось ссориться с старухами, что за ней приглядывали, но и себе сесть на шею не позволяла. А уж как заметила молодца того, холодок в груди приятный ощутила и поняла – влюбилась.