Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

— Мы с тобой, мы с тобой! Алла иль Алла! Победа и рай! — раздался еще один громовой крик из темного кольца воинов вокруг нас. — Веди, а мы пойдем следом. На Мекку! На Мекку!

— Нет, сначала в Медину, — возразил Мухаммед, — так как там нас ждут правоверные, и мы принесем им весть о поражении и победе — нет, о победе побед, ибо с этого часа звезда ислама не закатится, пока не исполнится воля аллаха.

Пока все это происходило, те слабые души маленькой армии пророка, которые бежали перед нашим последним наступлением, вернулись, сильно удивляясь свершившемуся чуду и горько стыдясь своей трусости. Но столь же милостивый в победе, как стойкий в опасности, Мухаммед принял их мягкими, прощающими словами, а затем позволил положить себя в паланкин, потому что его раненое тело было слабее, чем его дух. И остатки побежденной армии с теми, кто победил их и все же сам был побежден, образовали триумфальную процессию, и вот так мы принесли пророка обратно с холма Ухуд в прекрасную долину пальмовых рощ и зеленых пастбищ, в которой стоял город, который когда-то назывался Ясриб, но который теперь, на все века, известен как Мадинат ан-Наби — город пророка.

В Медине нас приняли как царей, победителей и братьев, потому что в те первые дни ислама, как и всегда впоследствии, тот, кто принял веру, каким бы яростным врагом он ни был прежде, в тот же миг становился братом всех истинных мусульман, и там мы с Дераром возобновили нашу дружбу и еще раз пожали руки Али, сына Абу Талиба, почтенного вождя племени Хашима и дяде пророка.

Али тогда шел двадцатый год, как и нам с Дераром. Именно он, когда ему было четырнадцать, лежал на ложе Мухаммеда, завернувшись в зеленую мантию, и ждал убийц-курайшитов в ту памятную ночь, когда пророк бежал с Абу Бакром из Мекки в Медину, ночь, от которой теперь отсчитывают свои годы двести миллионов человек.

В Медине мы также нашли Амру[21], который всего несколько месяцев назад был одним из самых храбрых моих товарищей по оружию. Это был сухопарый, смуглый человек лет двадцати пяти, лучший копейщик в Аравии. И вот мы четверо, стоя в тот вечер перед пророком, поклялись друг другу никогда не поворачиваться спиной к врагу, будь то араб или чужак, и никогда не отказываться от битвы, пока не завоюем весь мир для бога и его пророка, или пока милость аллаха не призовет нас в рай.

Если бы эту клятву услышали в Персии, Византии или Риме, надменные властители этих обширных земель от души посмеялись бы над нами, четырьмя арабскими парнями (ведь больше сказать о нас было нечего), которые объявили войну им и всем их прославленным армиям. И все же, прежде чем мы выполнили свою долю работы, Али, Дерар и я завоевали Сирию и Персию, разбили Византию при Айзнадине[22] и Ярмуке, а Амру завоевал для пророка всю землю Египта и водрузил знамя веры на дворцах, где Клеопатра правила и предавалась разврату с Антонием.

И теперь месяцы для новой веры летели быстро и благополучно. Каждую неделю случались сражения, осады и победы, и вот, наконец, во главе величайшей армии, которую до сих пор приветствовало знамя пророка, мы двинулись из Медины в Мекку, чтобы зажечь те десять тысяч сторожевых костров на холмах вокруг священного города, которые показали идолопоклонникам, что настал последний час поклонения их богам. Мекка, как вы знаете, пала без единого удара, и надменный Абу Суфьян сам положил ключи к ногам Мухаммеда и под моим вознесенным ятаганом принял веру единого бога и апостольство его пророка.

Мы спустились в город и сбросили идолов с их мест в Каабе, разбили их на куски и разбросали по улицам, и когда я расколол черепа полутора десятков бесстыжих насмешников и тупоголовых неверующих, то их кровь — это было всё, что было пролито в триумфах, принесших нам нашу первую империю. Мы очистили Каабу, и пророк, взойдя на кафедру, возблагодарил аллаха и призвал его благословение на наши руки в почтенном храме, к которому с тех пор лица бесчисленных миллионов людей обращены в часы хвалы и молитвы.

Вскоре во всей Аравии был только один бог, и Мухаммед правил ею от севера до юга и от моря до моря, и вскоре стали приходить послы от Ираклия из Византии и Хосрова из Персии, из Египта и Эфиопии, чтобы искать дружбы пророка в Медине. Он принимал их на рыночной площади города, прислонившись спиной к пальме, точно так же, как он стоял, когда проповедовал нам, и отсылал их обратно с дарами и увещеваниями к их правителям, чтобы они обратили свой народ к истинной вере и исповедали единство бога и миссию его пророка — увещеваниями, которые вскоре нам пришлось проповедовать более сурово словами наших боевых кличей.

Именно один из этих посланников, изящный, надушенный, в шелках и золоте рыцарь из Византии высек первую искру того свирепого пламени, которое вскоре распространилось от наших северных границ через Сирию к горам Тавра и от Внутреннего[23] моря к берегам Каспия.

Однажды группа его людей, встретив нас с Зорайдой на улице, остановилась и уставилась на нее во все глаза, пораженная необычностью ее красоты. Должен сказать, что к этому времени моя маленькая пастушка выросла такой же высокой, статной и прекрасной, как сама Илма, такой же ее живой образ, какими были Цилла, Балкис и Клеопатра.

В их взглядах не было ничего особенно оскорбительного, грубого и всего такого, однако один из них позволил своему развязному языку опередить то немногое разумение, которое у него было, и прокричал по-сирийски, который мы понимали так же хорошо, как и наш собственный язык:

— О святые, если райские гурии хотя бы вполовину так же прекрасны, как вон та прелестная варварка, то не так уж много нужно, чтобы сделать из меня хорошего мусульманина!

Кровь резко прилила к щекам Зорайды, и в ее глазах вспыхнул гнев. Она взглянула на меня и попросила:

— Халид, ты сломаешь для меня шею этому неверному?

— Конечно! — ответил я. — Даже с удовольствием.

С этими словами я шагнул в группу ухмыляющихся византийцев и, быстро схватив обидчика за горло, встряхнул его так, что у него во рту застучали зубы:

— Ах ты, неверующий пес! Кто научил тебя визжать на улицах священного города? Ты — добрый мусульманин?! Ты — спутник для райской гурии?! Клянусь аллахом, во всей Аравии нет девушки, которая не плюнула бы на тебя. Ты назвал дочь ислама варваркой. А теперь ляг в пыли у ее ног и проси у нее прощения, или, по милости аллаха, я сорву твою пустую голову с плеч и брошу ее собакам!

С каждым словом я все сильнее тряс его, но не успел я договорить, как остальные столпились вокруг меня, некоторые уже достали оружие, и Зорайда вдруг вскрикнула:

— Меч, Халид, скорей, а то они убьют тебя!

Я отпустил горло парня и, схватив его за пояс и за густые волосы, поднял с земли и взмахнул им, расчистив вокруг себя пространство. Видя, как двое из них приближаются ко мне с обнаженными мечами, я поднял его высоко над головой, как сделал это с коварным Зиркалом в тронном зале Тигра-Владыки, и швырнул его на них, так что оба их меча прошли сквозь его тело, и все трое вместе рухнули в пыль.

— Жизнь! Жизнь! — закричали остальные, увидев это. — Он убил слугу римского посланника! Убить неверующего варвара!

И они тоже бросились на меня, четверо против одного, двое с мечами и двое с короткими пиками; но мой ятаган к этому времени уже был вынут, и Зорайда тоже обнажила свой клинок, так как вы должны знать, что в те дни благороднейшие из наших арабских девушек были обучены владению оружием, как и мы, и, как вы увидите, шли на войну с лучшими из нас. Она подбежала ко мне с криком:

— А теперь, неверующие псы, вы увидите, как встретит вас ваша прелестная варварка!

И с этими словами она так быстро и ловко ударила под защитным щитком византийца, стоявшего против нее, что рассекла ему лицо от лба до подбородка самым ровным разрезом, какой когда-либо делал меч. Ослепленный, он с воем рухнул перед ней, а я тем временем нанес такой же удар по другой голове, и когда мой противник вскинул меч, чтобы встретить удар, и его клинок, и мой разлетелись на куски, так что, за неимением лучшего оружия, я воткнул рукоять ему в лицо и разбил его так, что он лишился всякого сходства с человеком.

Так что он тоже упал рядом с товарищем, и двое с пиками, которым не хватило духу для такого жестокого боя, бросились наутек с криками вниз по улице как раз в тот момент, когда сотни людей бежали со всех концов города, чтобы посмотреть, из-за чего идет бой.

Не прошло и часа, как нас с Зорайдой вызвали к пророку дать ответ за драку, и там мы нашли Семпрония, посланника Ираклия, который обвинил нас в убийстве и нарушении закона народов, так как мы убили пятерых слуг его господина, когда между нами не было войны. Но когда мы изложили свою историю, а те из свидетелей, которые видели бой, рассказали свою, Мухаммед повернулся к нему:

— Похоже, твои люди заслужили свою смерть, Семпроний, потому что оскорбить девушку ислама и не умереть не может ни один мужчина. То, в чем поклялись мусульмане, не может не быть правдой, поэтому ты должен быть удовлетворен.

— Нет, клянусь всеми святыми, я не успокоюсь! — воскликнул византиец, топнув ногой в изящной сандалии. — И мой господин Ираклий тоже не будет удовлетворен, и от его имени я требую, чтобы этот мужчина и эта девушка были доставлены ко мне, а я сделаю то, что считаю правосудием по отношению к ним!

— Во славу аллаха, ты забыл, где ты и в чьем присутствии стоишь? — спросил Мухаммед низким, мелодичным голосом, повернувшись к нему с гневом. — Ты, идолопоклонник, раб неверующего! Ты осмеливаешься говорить такие слова в присутствии пророка божьего? Разве ты не знаешь, что жизнь истинно верующего стоит больше, чем вся империя твоего господина? Отправляйся в свой дом и смотри, чтобы завтра ты был в пути, иначе я забуду, что ты посланник, и твоя жизнь заплатит за твою дерзость. Убирайся, и пусть мои глаза больше не будут осквернены видом тебя!

— Я ухожу! — воскликнул Семпроний, бледный и трясущийся от обиды. — Но я вернусь с сотней когорт за спиной и проучу тебя, лжепророк…

Прежде чем с его богохульных уст слетело еще одно слово, я бросился вперед и схватил его за горло. Я просунул пальцы левой руки в горловину его медно-стального панциря, а правой схватил его за волосы и откинул его голову назад, так что его шея сломалась, и бросив его тело к ногам Мухаммеда, крикнул, чтобы все услышали меня:

— Вот так, о пророк божий, я сломаю шеи неверующим и заставлю замолчать уста, которые смеют называть тебя ложным!

— Так было предначертано, Халид, и ты это сделал, — ответил он, мрачно глядя на мертвого византийца. — Но этот человек был посланником, и твой поступок означает войну с тем, кто всего месяц назад с триумфом возвратился из Персии.

— Тогда пусть будет война! — воскликнул я. — О пророк, возгласи священную войну, и пятьдесят тысяч мечей воссияют от твоих слов! Пошли нас в Сирию, чтобы мы научили этих неверующих псов, что нет бога, кроме аллаха, и нет пророка, кроме тебя!