Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Глава 12. И снова лук и меч

Я должен пропустить события трех месяцев, последовавших за принесением нашей совместной клятвы перед алтарем Исиды в храме Птаха, потому что почти все это время я провел в храме под присмотром Амемфиса и его братьев-жрецов, которые обучили меня всему, что было необходимо для исполнения той роли, которую я взял на себя.

Но больше всего я узнал из уст и глаз самой Клеопатры. Она, по годам еще девушка, была сердцем, душой и мозгом восстания, назревавшего против придворной партии в Александрии, которая, когда Клеопатра отказалась подчиниться воле Птолемея и приказам римского сената, даровала мнимую власть ее брату-подростку Дионисию и сестре Арсиное.

Ее беспокойная энергия казалась бесконечной, она не уставала ни телом, ни душой. Только что она была на сирийском берегу Нила в Пелусии, где ее приверженцы разбивали лагерь; вот она в Газе на сирийском побережье тайно принимает послов из многих стран Азии, которые, как и Египет, стонут под римским игом; а вот она уже в самой Александрии закутанная и переодетая посещает дома тех, кто замышляет восстание, которое должно положить конец власти евнуха Потина, которого Птолемей оставил опекуном и наставником своих детей, и командующего наемными войсками Ахиллы, и передать город в ее руки.

В промежутках она путешествовала со мной и Амемфисом вверх по Нилу на скромной галере. Мы посетили Саис и Мемфис, Гизу, Фивы и Карнак и многие другие древние города, которые даже тогда, две тысячи лет назад, были окружены дикими развалинами, поседевшими по прошествии бесчисленных лет.

Именно в эти долгие, прекрасные ночи, плывя по широкой, гладкой груди древнего Нила, среди тусклого блеска остатков былого величия Египта, я узнал из уст Клеопатры музыку греческого и грубую силу римского языка, а из ее глаз — тот роковой урок добровольного подчинения, которое приписывали каждому мужчине, которому было суждено заглянуть в них.

Размягченный воспоминаниями о прошлом, живым воплощением которого она была, я не думал о сопротивлении роковым чарам, которые она плела вокруг меня. Для меня она была судьбой, воплощенной в самой прекрасной форме, которую когда-либо видели человеческие глаза. Там, где останавливался ее взгляд, для меня был день; там, откуда она его отводила, была ночь; и когда настало время действовать, а это случилось, когда моей новой жизни едва исполнилось двенадцать недель, я был влюбленным в нее рабом, готовым исполнять любые ее приказы, неважно, во имя добра или зла.

Вы читали, как великий Помпей, побежденный беглец с роковой Фарсалийской равнины, прибыл на одной высокой римской галере в Александрию, чтобы укрыться от победоносного Цезаря, и как Потин, подлый Феодот и лже-Ахиллес[13] отплыли в лодке от плоского берега у храма Амона, чтобы доставить его на сушу, и как на мелководье Ахилла заколол его на глазах его величественной жены Корнелии, которая металась по палубе галеры, причитая и заламывая руки.

Именно это гнусное убийство и привело дело к развязке. Ахилла повел свои войска в Пелусий, а я, Амемфис и другие вожди нашей партии были в Газе вместе с Клеопатрой, когда сирийская галера, находившаяся у нас на службе, принесла это известие. Именно теперь, если вообще когда-либо, пришло время нанести решающий удар, который рассеял бы силы узурпаторов и поднял Египет на последнюю битву за независимость.

Промедление было бы фатальным, так как гонцы с севера уже доставили весть о том, что галеры победоносного Цезаря направляются в Александрию, а мы знали, что, как только великий Юлий и его непобедимые ветераны появятся в Александрии, ужас перед его всемогущим именем сделает больше на поле боя, чем сто легионов, и восстание будет подавлено прежде, чем будет обнажен меч.

В Газе у нас был флот из пятидесяти галер, и помимо трех тысяч человек на их борту у нас было две тысячи человек в лагере к востоку от Пелусия, и не требовалось большого умения, чтобы предвидеть, что Ахилла направит свою первую атаку против них. Здесь он должен быть встречен и сокрушен, Пелусий должен быть взят штурмом, и тогда будет открыта дорога в Александрию караванным путем через пустыню.

Итак, на рассвете одного прекрасного утра мы поднялись на галеры, зазвучали флейты, и двойные ряды длинных весел окунулись в воду, посылая за корму длинные струи брызг. С востока дул легкий ветерок, поэтому мы подняли большие квадратные паруса из яркой ткани и весело покатили по гладкому, залитому солнцем морю в поход, который, если бы не женская слабость или женская ложь — одни боги знают, что это было! — мог бы изменить историю мира.

Я был с Клеопатрой на ее галере «Золотой ибис», огромном двухпалубном судне с высокими кормой и баком, с золотой головой ибиса на форштевне и ростром[14] в виде тройного медного клюва, наполовину погруженного в воду и выступающего на три метра за нос.

До сих пор меня держали вне поля зрения всех, кроме самых доверенных советников Клеопатры, так как было мудро решено, что лучше мне выйти на сцену в полном вооружении накануне боя, как я и сделал, чтобы у праздных языков не было времени посплетничать о странности моего появления, потому что в случае победы Амемфис и его братья-жрецы намеревались смело провозгласить меня реинкарнацией великого Рамзеса, вернувшегося на землю, чтобы вырвать свое древнее владение из когтей римского орла и повести сыновей Хема на завоевание мира.

Так что можете догадаться, какое удивление было в глазах тех, кто видел, как я вышел в то утро из дома в Газе, где Амемфис прятал меня почти неделю, и шагал рядом с Клеопатрой по кишащим шумным улицам, сверкая с головы до ног золотом, сталью и пурпуром, с огромным мечом Армена на бедре и с оруженосцем, марширующим позади меня и несущим точно такой же лук, как тот, каким я пронзил стрелой щит Нимрода, связку стрел наполовину более длинных, чем те, что были тогда в употреблении, и большой боевой топор с двумя лезвиями, который мастер из Дамаска, самый искусный кузнец в Газе выковал для меня по цене его веса серебром.

Когда я прошел по мосткам и занял свое место рядом с Клеопатрой под лазурным шелковым навесом на корме, шепот изумления, следовавший за мной, перешел в открытую речь, и солдаты с матросами начали громко спрашивать друг друга, не Менес ли это, Рамзес, Геракл или Мардук (в зависимости от их веры или языка) вернулся на землю, чтобы сражаться в битвах новой Исиды, как люди уже начали называть Клеопатру, из-за ее более чем человеческой красоты и более чем царского достоинства.

Нельзя было упускать такой возможности, и поэтому Амемфис, который плыл на нашей галере, бросил испытующий взгляд на Клеопатру, потом на меня, а затем подошел к передней части кормы, поднял руки, призывая к тишине, и сказал четко и громко, чтобы его было слышно на галерах по обе стороны от нас, потому что мы плыли в центре линии:

— Солдаты и моряки Египта, а также наши верные союзники! Я вижу, как вы смотрите с изумлением на того, кто стоит у трона вашей царицы, и спрашиваете себя, откуда взялся этот богоподобный образ силы и величия. Мне не дозволено ответить вам сейчас, ибо я не могу предвидеть замыслы священных богов, но близится время, когда вы сами увидите и решите, послала ли наша святая мать Исида в час нужды Египта достойного воина, чтобы расчистить путь к победе для ее живого образа на земле, нашей несравненной госпожи Клеопатры!

Он смолк, и в ответ на его слова прокатился могучий крик восторга и приветствия, который подхватили корабли по обе стороны от нас, прогремев вдоль нашей линии направо и налево в сопровождении слуха, что один из старых героев вернулся на землю, чтобы сражаться за Египет и его царицу.

Но я молча и бесстрастно стоял у кресла Клеопатры, потому что мы условились, что чувство таинственности и суеверия, которое всегда легко проникает в души невежественных, будет одновременно нашим лучшим союзником и самой сильной опорой власти, которую вскоре мне пришлось взять на себя. Поэтому я позволил им смотреть и удивляться, не говоря ни слова никому, кроме Клеопатры и ее советников.

Мы плыли весь день и ночь, не встретив ни друзей, ни врагов, но на следующем восходе солнца мы увидели огромный флот галер, численностью превосходивший нас в два раза, вытянувшийся длинной линией перед нами, а за ним — низменную сушу по обе стороны Пелузийского устья, увенчанную крепостями и зданиями Пелусия.

Это не могли быть друзья, потому что у нас не было других галер, кроме тех, что были в нашей флотилии; следовательно, это были либо александрийские суда, либо флот самого великого Цезаря. В любом случае они были врагами, и их линию нужно было прорвать, прежде чем мы сможем добраться до земли и освободить наш лагерь, если он еще не был взят штурмом.

Клеопатра вышла на палубу из своей каюты как раз в тот момент, когда мы обнаружили их, и когда я увидел ее, одетую в мерцающий шелк и белоснежное полотно, с золотой змеиной лентой вокруг волос, мои мысли с чем-то похожим на укол печали вернулись к Илме, когда та вышла на битву в то далекое утро, когда я впервые атаковал ассирийское войско, и почти с горечью я сравнил роскошное одеяние Клеопатры со шлемом и стальным корсетом Илмы. И все же моя дорогая египтянка выглядела так мило и красиво, стоя на корме, прикрыв глаза ладонью и глядя на вражеский флот.

— Как их много! — заметила она, и я уловил легкую дрожь в ее голосе.

Увы! Разве сказала бы это Илма, да еще таким тоном? Я ответил так, как ответила бы она, и сказал почти грубо:

— Да, их больше, чем нас, поэтому сегодня будет больше славы для нас и больше добычи.

— Ты говоришь, как хороший воин! Эти слова должны послужить хорошим предзнаменованием для судеб этого дня, — ответила она, положив ладонь на мою обнаженную руку, своим прикосновением посылая волнующую магию по всему моему телу.

— Да, — сказал я. — Так и будет! Я мало верю в предзнаменования, за исключением тех, которые люди создают для себя мечом и топором. Но на этой палубе в таком наряде тебе не место, Клеопатра, ведь шальная стрела пронзит твое мягкое одеяние как лист лотоса! Не лучше ли тебе спуститься вниз в укрытие и вооружиться?

— Вооружи-и-и-ться?! — протянула она, глядя на меня с почти детским удивлением. — Что ты имеешь в виду, мой герой? Ах, я понимаю — нет, или я помню, — что твоя Илма вышла на битву рядом с тобой, одетая в сталь и вооруженная луком и мечом, и ты думаешь, что я должна поступить так же. Нет, нет, Аполлодор, дни цариц-воительниц прошли, и теперь наше оружие другое, но не менее смертоносное, чем оружие поля битвы. И все же я не пойду в укрытие, потому что, хотя я и не женщина-воин, ты увидишь, что я не трусиха. Я встану здесь и буду наблюдать за атакой, чтобы увидеть, как мой герой пробивает себе путь к славе и победе. А теперь скажи, кто нанесет первый удар?

— Я сделаю это, — сказал я, — потому что, если мои руки не утратили ловкости, ты увидишь, что я могу ударить дальше и сильнее, чем любой другой из двух флотов. Но, поверь мне, ты опрометчива почти до глупости, оставаясь незащищенной. Подумай, что будет с нами и с Египтом, если в тебя попадет стрела!

— Нет! нет! — перебила она, качая головой. — Моя судьба в будущем, а не здесь, и я останусь.