Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Мы забрали десять самых быстрых и сильных галер и набили их скамьи самыми крепкими рабами, каких только смогли найти, а потом без зазрения совести обшарили остальные корабли в поисках оружия, провизии и военных припасов для снабжения нашей эскадры.

В качестве личного корабля я взял «Ибис», самое крепкое и быстрое судно, уже испытанное мной, и переименовал его в «Илму», в память о той, за чье дело мой меч впервые пролил кровь. Когда я укомплектовал его ста двадцатью отборными готами, мы вышли из устья реки, и вот я, сражавшийся с Нимродом за корону Ашшура, друг и гость Тигра-Владыки и великого Соломона, а также законный супруг царицы Савской, на время простился с мыслями о короне и царском достоинстве и отправился, как простой пират, с десятью галерами и тысячью с лишним морских волков на поиски того добра или зла, которое фортуна уготовила мне в грядущие дни.

Никто не попытался препятствовать нам, потому что правда, хотя и не слишком лестная для нас, заключалась в том, что Пелусий был рад избавиться от нас такой невысокой ценой, с учетом того, что мои готы и их союзники могли бы очистить город от всего, что можно было бы забрать, и сжечь перед отплытием все оставшиеся суда.

Первым моим приказом было поднять паруса при благоприятном юго-восточном ветре и взять курс на Александрию, так как я твердо решил не покидать Египет, не увидев знаменитого города и, если возможно, самого Цезаря, потому что я так много слышал о его величии и завоеваниях, что мне было бы жаль находиться на расстоянии ночного перехода от него и уйти, не повидав величайшего человека, когда-либо рожденного из вечно плодородного чрева времени.

Утром, ближе к концу первой вахты, яркий свет на вершине маяка Фароса начал бледнеть в лучах рассвета. Тогда мы изменили курс и взяли в море, все еще держа город в поле зрения, и с бака «Илмы» я наблюдал, как солнце поднимается над белоснежными мраморными зданиями, сверкающими крышами дворцов и храмов и сияющими памятниками города, который был тогда царицей морей. Это было поистине удивительное зрелище, ведь в те дни Александрия была в самом расцвете, наделенная всем великолепием, которое подарили ей триста лет процветания.

Как только рассвело, мы осторожно прошли мимо мыса Лохия, пока на другой стороне мола, охранявшего частную гавань дворца, не увидели корпуса двенадцати больших римских трирем, возвышающихся над водой. Этот флот, как объяснил Хато, мог бы раздавить нас, как яичную скорлупу, потому что римская трирема тех дней была тем же, чем был английский трехпалубный корабль во времена Нельсона или закованный в сталь линкор наших дней — противник, с которым нельзя просто столкнуться, разве что имея равную или превосходящую силу.

Поэтому мы отвернули и двинулись к Фаросу, пока не открылась Большая гавань и мы не увидели внутри акватории Посейдия и вдоль длинного мола, который красноречиво назывался Гептастадий[16], огромный рой судов всех размеров, от двухпалубных галер до легких прогулочных судов, на которых александрийские влюбленные совершали вечерние прогулки под луной.

Мы недолго наблюдали за ними, как вдруг заметили, что между ними расчищен проход, и из него появилась большая галера под синим царским штандартом. Такой же штандарт развевался на флагштоке на Лохии, потому что в то время в Александрии были и царь, и царица, и каждый вывешивал флаг, бросая вызов другому. За галерой последовала длинная вереница других, всего мы насчитали сорок судов, и когда они выстроились и двинулись вокруг Посейдия к молу частной гавани, мы поняли, что прибыли как раз вовремя, чтобы понаблюдать за событиями напряженного дня и, возможно, принять в них участие.

Но то, что вы теперь назвали бы нашим вооруженным нейтралитетом, не продлилось долго, потому что, видя, что мы лежим на рейде, не подавая сигналов и не поднимая флага, из Большой гавани выслали легкую галеру, чтобы узнать наши намерения, и я, стараясь не показываться на глаза, велел Хато заявить, что мы не греки, не римляне и не александрийцы; что мы здесь для собственного удовольствия и намерены оставаться столько, сколько пожелаем, и уйдем, когда сочтем нужным.

Это, по-видимому, не соответствовало их планам, потому что, когда галера доставила сообщение, из гавани за волнорез, который тянулся на юг от Фароса, вышел свежий отряд из пятнадцати кораблей — двух- и однопалубных галер с развевающимися флагами, ревущими трубами и визжащими флейтами. Он направился к нам, явно намереваясь захватить или выгнать из гавани.

Так как я знал, что мои люди жаждут схватки хоть с каким-нибудь врагом, я был очень рад увидеть, что александрийцы «повелись» на нашу провокацию, и велел оруженосцу принести на бак мой лук со стрелами. Первая стрела с шипением вошла в сердце высокого парня, который управлял передней галерой; потом я послал стрелу в группу лучников на баке и пришпилил ею сразу двоих, а затем, когда галера за галерой подходили в пределы досягаемости, я снимал рулевого и тех, кто оказывался самым приметным на палубе.

Оценив дальность и убойную силу моего лука, они быстро сообразили, что их противник — никто иной, как победитель Пелусия, и так как в город дошли самые дикие слухи о моих подвигах, то решительность их наступления стала заметно ослабевать по мере того, как они приближались к нам.

Мои морские волки сразу это заметили, и когда я отдал команду атаковать, они разразились таким яростным и диким криком ликования, а наши корабли ринулись на них с такой бешеной скоростью, что шестеро из пятнадцати александрийцев развернулись и помчались обратно в гавань со всей возможной скоростью, сопровождаемые проклятиями командиров и взрывами смеха, смешавшимися с нашими боевыми криками.

Мы обрушили на тех, кто остался, град стрел, а затем врезалась в них и взяли на абордаж. Я выбрал самый крупный корабль в качестве жертвы тарана «Илмы», и когда тройной клюв вонзился в брюхо корабля, раскалывая доски корпуса, мы с Хато бок о бок вскочили на борт, сопровождаемые пятьюдесятью нашими самыми грозными готами, и боевые топоры заработали, как молоты в кузнице. Греки и египтяне, нубийцы и сирийцы падали как дети, играющие в солдатиков.

Через полчаса все, что осталось от их отряда, было нашим — не слишком большое достижение, уверяю вас, потому что из всех воинов многих народов, с которыми я сражался, эти беспородные александрийцы в бою были худшими трусами и самыми жалкими слабаками. Но от этой атаки была и польза: она помогла решить, на чью сторону встать в их ссоре, и дала мне возможность, как вы увидите, отплатить моей лживой возлюбленной за ее предательство и вероотступничество таким образом, которого она вряд ли ожидала.

Как только была захвачена последняя галера, мы расковали рабов и бросили их за борт, чтобы дать несчастным шанс спастись, и так как ветер устойчиво дул в Большую гавань, мы подняли паруса восьми оставшихся на плаву галер, развели на их палубах большие костры и послали охваченные ревущим пламенем суда в толпу кораблей, сгрудившихся у Гептастадия. Надо было видеть, как бежали их экипажи, когда пылающие суда кружились среди них, а голодное пламя вырывалось наружу и лизало корабль за кораблем, пока вся линия большого волнореза не превратилась в одну огромную стену огня.

Сорока галерам, вышедшим в атаку на дворцовую гавань, теперь не оставалось иного выбора, кроме как идти дальше, так как отступить можно было только в эту ревущую топку, а для того чтобы выйти в открытое море, они должны были пройти сквозь пасти моих морских волков, а после того, что они видели, этот путь не мог им понравиться.

Но на их пути стояли мы, и, желая того или нет, они должны были сразиться с нами, потому что, как только римляне увидели, что мы сделали, и, рассчитывая на нас как на хороших, хотя и неизвестных союзников, они сбросили цепь, преграждавшую вход в гавань, и одна за другой огромные величественные триремы двинулись на александрийский рой, вспенивая воду могучими веслами и с каждым ударом набирая ход. Это было доблестное зрелище — хищные корабли, летящие к своей жертве; их палубы блестели и сверкали шлемами, доспехами и оружием суровых римских солдат. Глядя на них, мои люди плясали и кричали от восторга, и смотрели на меня яростно-нетерпеливыми глазами, пока я не решил, что настал подходящий момент. Тогда я произнес слово, которое снова выпустило на свободу их яростную храбрость.