Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

— Тогда, если не считать присутствующих здесь, — сказал я, движимый тем же импульсом, который много раз прежде заставлял меня говорить помимо моей воли, — в лице Уильяма Шекспира есть то, что говорит мне, что в грядущие дни ни одно английское имя не будет стоять много выше его.

— Милорду угодно пророчествовать, — возразил церемониймейстер, снова низко кланяясь, на этот раз другу Фрэнсиса Дрейка, — но этот Уилл Шекспир — всего лишь один из многих других, которые приходят сюда с подобной целью и уходят, чтобы затеряться среди убожества своей низкорожденной безвестности.

Я повернулся спиной к льстивому, заискивающему чинуше и, сделав пару шагов через комнату туда, где стоял Уилл Шекспир, протянул ему руку:

— Вы Уильям Шекспир, как мне сказали, поэт, ищущий королевской милости. Вот рука, которая пожимала руки королей и завоевателей. Если ваше лицо не противоречит вашему гению, а это редко бывает с лицами, то вы достигнете чести и славы, если вложите себя в свое дело. Я — солдат удачи, а вы — слуга музы, и обе они непостоянные любовницы. Так что мы вполне можем пожать друг другу руки, если хотите.

Он посмотрел на меня быстрым, испытующим взглядом, тем взглядом, которому суждено было прочесть самые сокровенные мысли человеческих сердец так, как они никогда не были прочитаны прежде и, может быть, никогда не будут прочитаны снова, а потом сжал мою руку со словами:

— Никакое приветствие не может быть добрее того, которое самопроизвольно исходит от доброго сердца одного незнакомца к другому. Благодарю вас, сэр, кем бы вы ни были, и если я когда-нибудь смогу отплатить вам за эту доброту, то, как бы ни был я беден сейчас, все же я всегда буду желать этого.

— Вы сделаете это, — сказал я, — в этом веке или в другом, или я, видевший Вергилия, Овидия и Лукреция лицом к лицу, никогда еще не видел поэта.

Последнее было произнесено шепотом, который достиг только его уха, и прежде, чем выражение полного изумления исчезло с его лица, я сжал его руку, отвернулся и оставил его, величайшего из тех великих, которые должны были родиться в доблестные времена великой Елизаветы. Но когда мы вышли из приемной, я положил руку на плечо великого адмирала и попросил:

— Сэр Фрэнсис, если я когда-нибудь заслужу от вас милость, отплатите мне тем, что будете благосклонно присматривать за этим юношей, потому что какой-то внутренний голос говорит мне, что в грядущие дни мало кто сделает для славы Англии больше, чем он.

— Ну, это я охотно сделаю, сэр Валдар, — раскатился он веселым смехом. — Это самое малое, о чем можно просить, потому что, хотя я сам простой человек, я всегда любил хорошего поэта. Но вы уже заслужили от меня гораздо большего, ибо, клянусь честью доброго англичанина, когда вы добились милостивой речи от нашей милой государыни, вы добились для нас с вами разрешения совершить подвиг, о котором скоро заговорит весь мир, и за это я бы взял двадцать поэтов в королевскую милость, если бы мог.

Из дворца мы втроем отправились на тихую прогулку и приватную беседу в тенистый лес королевского парка, и там сэр Фрэнсис, взяв с нас клятву хранить тайну, рассказал нам кое-что о том великом плане, который уже вырисовывался в его вечно деятельном мозгу, и на который его несколько медлительный язык так неясно намекал. И когда мы были уже далеко за пределами слышимости, веселый маленький герой, держась за бока, рассмеялся над той невинно звучащей и в то же время полной глубокого смысла речью, которой Глориана, как эти морские рыцари любовно называли свою госпожу королеву, ответила на мои грубые, старомодные слова об истинном конце моего проекта.

К тому времени, как наша прогулка закончилась, его сильный, благородный гений так подействовал на меня, что я охотно признался бы, что из всех известных мне великих людей, которых я любил или ненавидел, всех королей и завоевателей, вместе с которыми или против которых я сражался, я никогда не говорил с человеком, который так быстро покорил мое вековое сердце, как этот «маленький пират» королевской Англии, этот своевольный, бросающий вызов смерти и опасностям маленький флибустьер, который расчистил путь для более масштабных триумфов Родни, Хоу и Нельсона, и который, если бы ему была предоставлена свобода действий, умер бы повелителем океанов и оставил бы свою страну владычицей мира.

В тот вечер мы с сэром Филипом ужинали с адмиралом в гостинице «Старый корабль», где он остановился, и там я оказался в компании самых доблестных и осененных славой людей, когда-либо сидевших за одним столом. Нет, я действительно думаю, что если вы пороетесь в мировой истории, то не найдете за одним столом ни одной компании людей, которые поодиночке или вместе оставили бы столь большой след на скрижалях судьбы, как те, с кем я ужинал в тот вечер.

Там был угрюмый секретарь Уолсингем, который в своей тонкой белой женской руке держал, как показали события, добрую половину нитей запутанного клубка европейской дипломатии; там был Говард Эффингемский, искренний католик, который, когда Армада отплыла из Испании, поставил кровь и страну выше веры и сражался с его католическим величеством так же отчаянно, как лучший пуританин во флоте; там был черный сэр Джон Норрис, старый соратник Дрейка; толстый Джон Хокинс и суровый, жестокосердный Мартин Фробишер; был отважный, учтивый сэр Ричард Гренвилл, чье имя история и песнь Англии покрыли славой лишь менее яркой, чем его незапятнанная рыцарская честь, тот храбрейший из храбрых, который на своем маленьком суденышке «Месть» сражался с пятьюдесятью тремя большими испанскими кораблями день и ночь, пока не были израсходованы все снаряды и весь порох до последней унции, и пока не был ранен каждый человек на его корабле, и который упал замертво на палубе своего противника в момент триумфа, который стоил больше победы.

Подумайте об этой компании с Фрэнсисом Дрейком в качестве хозяина, вы, для кого эти первые создатели вашего великолепного морского царства всего лишь имена, какими бы славными они ни были, и вы скажете вместе со мной, что стоило жить и претерпеть все, что даже я пережил и выстрадал, чтобы сидеть с ними за одним столом и слушать, как они снова переживают свои сражения и рассказывают обо всех чудесных вещах, которые видели и делали.

Из одной только этой вечерней беседы я мог бы пересказать вам столько историй, что они с лихвой заполнили бы оставшееся мне короткое время и место. О путешествии славного старого корабля, суденышка, как бы вы его теперь назвали, водоизмещением 100 тонн и вооружением 18 пушек, который ушел на запад под именем «Пеликан», а вернулся с востока как «Золотая лань» и, потрепанный штормами и усеянный ракушками, шатаясь вошел в Плимутский пролив после того, как бросил вызов тому могучему подвигу, который совершил сам великий Магеллан первым из всех сынов человеческих 68 лет назад. О залитых солнцем тропических морях и той далекой стране запада и юга, которая в те дни была настоящей волшебной страной богатства и красоты. О кораблях с сокровищами и длинных караванах мулов, груженных золотом и серебром, жемчугом и драгоценными камнями, о которых эти отважные флибустьеры так позаботились, чтобы они никогда не попали в руки Филиппа Испанского. О Сантьяго-де-Лиме, о солнечных западных островах и заснеженных скалах края света, где мыс Бурь[35] вздымает свою одинокую вершину среди вечных штормов далекого юга.

Обо всех этих храбрых деяниях, которые в истории Англии навсегда связаны с их именами, вы прочли много страниц в сочинениях ваших хроникеров и романистов, но как те же самые истории разожгли бы вашу кровь и воспламенили ваши души, если бы вы могли услышать их, как я, из уст тех самых людей, которые совершили подвиги, о которых они рассказывают? Что касается меня, то достаточно сказать, что, если моя судьба приготовила для меня столько же жизней, сколько я уже прожил на земле, память о той славной ночи будет сиять среди всех великолепных воспоминаний, которые я унесу с собой в грядущую вечность.

На следующее утро мы спустились на нашем пинасе[36] вниз по Темзе во время отлива и поднялись по Медуэю к Апнору, где наши корабли стояли на якоре, и там сделали последние приготовления к путешествию, которое теперь несомненно ждало нас. На следующий день королевский курьер привез нашу каперскую лицензию, оформленную как положено, с собственноручной подписью королевы и вместе с ней письмо, адресованное мне, которое гласило следующее:

«С тех пор, как начался мир, детские желания, ветер и женская прихоть никогда еще не были постоянными, поэтому, если ветер будет благоприятным, когда письмо достигнет вас, лучше сразу отплыть, чтобы завтра не поднялся ветер в лицо. Место встречи — Плимут.

Фрэнсис Дрейк».

Послание от такого человека не оставляло места для разночтений, и так как отлив был еще силен, мы подняли якоря и поставили паруса, и изящная «Леди Кейт» с сотней медных пушек, сверкающих на полуденном солнце, и сияющими белоснежными крыльями, распростертыми от верхушек мачт до фальшборта, весело спустилась вниз по Медуэю вместе с сопровождающими судами, и в назначенное время прибыла в Плимут. Дрейк, который отправился по суше, был там раньше нас, и когда мы в один прекрасный солнечный день в конце июля подошли к Плимутскому проливу, он уже поднял свой адмиральский флаг на мачте «Элизабет Бонавентура» как предводитель самого доблестного флота, который когда-либо каперствовал возле Южной Америки.

Нет нужды рассказывать вам историю нашего первого плавания, потому что это будет в лучшем случае дважды рассказанная история, так как более искусные перья, чем мое, уже рассказали, как мы сожгли Сантьяго в Кабо-Верде, где «доны» сожгли молодого Уилла Хокинса пять лет назад; как мы прошли через полосы удач и неурядиц, пока не достигли золотых земель Запада; как мы штурмовали хорошо укрепленные города Сан-Доминго и Картахена и вернулись домой (то, что от нас осталось) почти смертельно больные, но покрытые славой и нагруженные богатейшей добычей, которую когда-либо теряли «доны».

Для вас это всего лишь еще один рассказ о флибустьерах (каперах, приватирах), какими переполнена история морей, однако, если бы вы в тот день вернулись в Плимут с нами, вы скоро увидели бы, насколько больше значило наше путешествие.

Когда мы отплыли немногим более года назад, Испания была величайшей державой в мире, и вся Европа в ужасе смотрела на рост ее безжалостной силы. Великое религиозное восстание[37], которому вы обязаны благословением свободы веры и вероисповедания, слова и мысли, было подавлено железным сапогом фанатизма и гонений во всех южных странах Европы. Во Франции восстание тоже потонуло в крови и пламени, а в Нидерландах герцог Пармский захватил Антверпен и со своей огромной армией ветеранов делал все, что могли сотворить топор, меч, столб и хворост, чтобы заново выстроить империю тьмы и деспотизма.

Даже в доблестной Англии сердца людей начинали сдавать от страха. Два года испанский король Филипп отдавал все силы постройке такого флота, какого еще не видел мир, и, хотя его агенты при английском дворе и предатели, чьи души они покупали испанским золотом, упорно и умело лгали об обратном, не было ни одного моряка в английском флоте и ни одного честного человека при дворе, который не знал бы истинной цели этой великой Армады. С ее помощью Филипп соединит силы на море с герцогом Пармским на суше, мятежные Нидерланды будут разгромлены, и тогда настанет черед Англии.